Со слов ветерана, Василий Иванович работал следователем, но недолго, потому что с ним произошла какая-то история. Какая именно, понять невозможно: то он кого-то застрелил, то пытался, то его самого пытались, а то и застрелили, все-таки!
Сам ветеран ни хрена не помнил и каждый раз выдавал разные версии. От их обилия ему перестали верить. Даже решили, что он выдумал все, что б прикрыть соседа-собутыльника.
Попросили кадры проверить: мент Водченко или не мент? Те проверили, оказалось, да. Действительно служил, с восемьдесят восьмого по девяносто третий год и уволился по собственному желанию.
О причинах увольнения прояснить не удалось. А сам он, все-таки, свой.
Но, вот, миссия у «своего» Василия Ивановича была удивительная: он профессионально оговаривал бывших коллег! Нарочно распивал там, где побольше народа, откровенно напрашивался, а когда его принимали строчил заявления, как ужасно с ним обошлись.
Сюжеты брал из газет, радио и телевизора. Как только появлялись новости о полицейском беспределе, он записывался в потерпевшие, с такой же фабулой.
Пытали кого-то током и ему провода на тело вешали. Пристегивали наручниками под потолок и у него теперь руки отваливаются, всю ночь провисел на решетке.
Только историю с бутылкой в заднем проходе решил не воспроизводить. Коллеги-то, бывшие, люди с юмором. Так, возьмут, и отправят на освидетельствование!
Остальное все на себя примерил.
Поначалу, к его жалобам относились серьезно. Дел не возбуждали, но проводили внутренние расследования: с воплями, матом, подобием очных ставок. Все-таки, своих, хоть и бывших, не принято пытать. Это уже точно беспредел!
Но, проверки ничего не выявили и стало ясно, у товарища такая маничка.
Решили просто не обращать внимания. Преступлений-то он не совершает, а так, пьет себе и пусть пьет. Не трожь дерьмо оно не воняет. И чуши всякой не несет!
Однако время шло, личный состав обновился и уже никто не помнил, что Василий Иванович из себя представляет. Толерантность сменилась раздражением, желающих терпеть от него поклеп не осталось.
В царствование позапрошлого начальника ОВД, его жалобам дали настоящий ход: возбудили уголовное дело за клевету и заведомо ложный донос.
Расследование сложностей не представляло: все доказательства на лицо. Дело быстро двигалось к суду, видимо, суровому, поскольку обвиняемый был не сдержан на язык и там тоже, наверняка бы, ляпнул что-то лишнее. Оскорбительное для судьи и прокурора. А уж те с ответом не задержат. Определят, куда надо, на раз!
Но не вышло. Знакомясь с делом, Василий Иванович спросил у следователя, не замечал ли тот, что отражение в зеркале иногда не успевает за смотрящимся.
Чего-чего? переспросил следователь и заговорил с обвиняемым на отвлеченные темы. А поговорив, продлил срок следствия и назначил психиатрическую экспертизу.
Выводы ее были неутешительны: шизофрения, в отношении содеянного невменяем. При этом не агрессивен, для общества не опасен и в принудительном лечении не нуждается.
Вот так, гражданин Водченко. Свободен!
Теперь он действительно стал свободней. Василию Ивановичу дали группу и положили пенсию. Небольшую, но лучше, чем ничего. А доставлять его в отдел стало чем-то вроде дисциплинарного проступка. Совсем не комильфо.
В общем, появиться здесь он мог только в результате ошибки, по незнанию молодых. Сегодня они ошиблись, и он появился.
Вспоминают, когда актер Андрей Миронов появлялся в каком-то обществе, там все внутренне подтягивались и замолкали. В КПЗ произошло то же самое. Это врачи знали, что он невменько, другие-то, не знали!
На вид Василий Иванович был не лучше остальных. Возможно, даже хуже. Но внутренняя сила все равно присутствовала и читалась в нем.
Пьяницы-дебоширы сдвинулись в дальний угол, а Василий Иванович сел на скамейку, посередине, отделив собой Антона от маргинальных соседей.
Здравствуйте! сказал он присутствующим: Я Василий Иванович, кто не знает.
Здравствуй, Василь Иваныч. ответил из угла Копытин. И остальные сказали: «Зрассьте». Судя по реакции, там знали, кто он такой.
Давно ты здесь не появлялся, уже соскучились. Что на этот раз? Шокером ударили или ласточкой скрутили?
К идиотам подсадили! пресек смешки новосел.
Вот студент, знакомься. отрекомендовал Копытин: Василь Иваныч, бывший мусор и стукач наоборот. Стучит не ментам, а на них. Во все инстанции пишет, не стесняется. Пальцем ни разу его не тронули. Сам все придумывает, сам отправляет. Когда помрет, менты объявят выходной день!
К идиотам подсадили! пресек смешки новосел.
Вот студент, знакомься. отрекомендовал Копытин: Василь Иваныч, бывший мусор и стукач наоборот. Стучит не ментам, а на них. Во все инстанции пишет, не стесняется. Пальцем ни разу его не тронули. Сам все придумывает, сам отправляет. Когда помрет, менты объявят выходной день!
А тебе что за печаль? Или ты за полицию переживаешь? невозмутимо спросил Василий Иванович.
Я? Далась она мне! Хотя, и здесь люди работают. Обидно им, наверное. Просто не пойму, как тебе все с рук сходит? Если б я такое нес, меня бы со свету сжили. А тебе по барабану. Все как с гуся вода!
А если б и тебе было можно, без последствий?
О-о! Уж я б, тогда, залился соловьем.
Тогда в чем ты лучше, чем отличаешься от меня?
Что тебе можно, а мне нет! Этим отличаюсь.
Так радуйся. Я твои желания исполняю.
Нет, этого не переспоришь. обреченно вздохнул Копытин.
Их узкий алкоголический кружок уединился, и они повели разговоры между собой. Но значительно тише обычного, почти шепотом.
Вы что, правда оговариваете полицейских? изумился Антон.
Да, оговариваю. Но нет такой напраслины, такого навета и поклепа, которые, в итоге, не оказались бы правдой. Еще и приукрашенной. Не существует индивидуального ума, хоть близко способного выдумать то же, что придумает коллективный мозг системы. И если тебя не били, не пытали, то делали это с другими, лишенными возможности говорить.
Я вижу их по ночам. Они сидят по тюрьмам, лагерям. Сидят, никем не услышанные и требуют: расскажи правду за нас!
Расскажи, и баланда покажется нам чуть вкуснее. Дни в тюремном аду чуть короче. Свобода покажется нам ближе, если правду услышат. Твоя ложь станет нашей правдой, потому, что она и есть правда.
Глубокая мысль Василия Ивановича с трудом дошла до Антона. Но, суть он, вроде, уловил:
То есть, если я скажу, что меня здесь, например, били током, то я угадаю?
Нет, не угадаешь. Будет еще хуже.
Хуже кому-то другому?
Может, другому. А может и нет.
Извините, но бьют и пытают какие-то люди, а не система. О них нужно рассказать правду. Разве нет?
Нет. Каким-то людям можно дать сдачи. Отвести за угол и открутить башку, частным порядком. Заявление на них подать, в конце концов.
Но попробуй, дай сдачи полицейскому при исполнении. Или заяви на него, попробуй! Ничего не выйдет. Они часть системы и безобразничают не сами по себе. От его имени.
Все замолчали. В углу тоже перестали шептаться. Почему «его»? подумал Антон. Система женского рода!
Василий Иванович продолжил:
У них, тут, есть местная шутка, Лыткаринский маньяк. Не слыхал про такого?
Нет А почему он Лыткаринский?
Просто так, для хохмы. Перед ним любое прилагательное ставь, не ошибешься. Считают, они его выдумали, юмористы. Вспоминают, когда надо поржать, людям голову заморочить. Маньяк, это ж так весело!
А я его видел. Собственными глазами, близко, как тебя сейчас.
Вы его поймали?!
Кого, маньяка? Нет, конечно. Его нельзя поймать, невозможно. Это он может поймать. Схватить за самую душу, заставить делать зло.
Антон скептически посмотрел на рассказчика. Видно, надо объясниться поподробней:
Я работал здесь. В восемьдесят восьмом, после армии пришел. Сначала опером, потом заочно выучился и стал следователем. Молодым был, горячим. За справедливость стоял горой. Как все, поначалу.
И вот, дежурю как-то, на сутках, вызывают нас на происшествие. Приезжаем, там убийство. Чуть обгоревший дом, а в нем пять трупов. Хозяева и трое детей, от четырех до восьми. Убийца поджечь пытался, да, видно, не занялось.
По закону, на такое должны были ездить прокурорские. Но, они ж ленивые, черти. Дежурили на дому, по ночам спали, как белые люди. Говорят: ты поезжай, все оформи, а потом передашь, по подследственности.
Все дерьмо за них выгребешь, а начнешь передавать, еще и выскажут: То не так сделал, да это не эдак. Тьфу!
Стал я оформлять, писать протокол осмотра. Часов на пять работы. Пока писал и подозреваемый отыскался. Двоюродный племянник, семнадцати лет. Остался сиротой, они его и приютили, на свою голову.
Потом вернулись в отдел. Опера с племянничком поработали, чистосердечное приняли и ко мне, на допрос.
Я тогда и разговаривать с ним не стал. Сижу, все из объяснений в протокол переписываю, а сам поглядываю на него, выродка. И вдруг понимаю: не могу видеть эту мразь. Представить не могу, что пятеро убиты, а он останется жить.