Когда жертвуешь, это и есть любовь, думала Ася последние двадцать лет. Когда согласилась уехать из приморского города; когда бросила живопись, потому что надо зарабатывать деньги; когда начала красить волосы в иссиня-чёрный цвет, потому что Он (в ту пору даже мысленно «Он», с большой буквы) больше любил брюнеток; когда ложилась под хирургический нож, чтобы улучшить грудь; когда стирала руками его рубашки, которые были слишком хороши для грубой стиральной машины; когда среди ночи шла за вином; когда под тяжестью его взгляда безропотно уходила из дома, оставляя его наедине с очередной симпатичной подружкой; когда покорно резала на лоскуты свои старые, все, что остались, картины под вопли: «Ненавижу слюнявое бабье дерьмо!» А потом стало нечем жертвовать. Не осталось у неё ничего.
И его тоже не стало, так что всё честно. Погиб так же бессмысленно дико, как жил: сел пьяным за руль, просто так, ей назло, чтобы умоляла и плакала; обычно спектакля минут на двадцать хватало, но в тот вечер не помогло, он только сильней разозлился, вышвырнул её из машины, уехал, и всё. Асе казалось, он не просто умер, а к смерти, как к новой бабе ушёл.
Все, кто знал их обоих, говорили, Асе крупно в ту ночь повезло что осталась жива, цела, без обузы, зато с квартирой, откуда муж постоянно грозил её выгнать, а теперь она сама вынесла на помойку его вещи и общую мебель, чтобы от прежнего страшного «мы» не осталось ни единого следа; в каком-то смысле, получилось даже смешно. Только поздно. Года четыре назад, пожалуй, ещё бы смеялась сквозь слёзы, а теперь ни смеяться, ни плакать некому. Больше нет никого, каждое утро думала Ася, разглядывая в зеркале невысокое крепкое тело, которое ей не то что своим, а даже смутно знакомым уже не казалось. Пустое, как дом, покинутый настоящим жильцом.
Из трёх работ Ася оставила себе только одну ту, которой раньше стыдилась и скрывала от всех. Четыре уборки, всего двадцать часов в неделю, этого достаточно, чтобы оплатить коммуналку и покупать еду. И больше никаких компьютеров, никакого дизайна и ретуширования, никаких заказчиков с их капризами, никаких исправлений, никакой переписки, хватит, всё.
Когда никто не требует зарабатывать деньги, а жить больше некем, можно просто бездельничать, и это настолько лучше чем ничего, что ради одного этого каждый день почти с удовольствием просыпаешься, заново соглашаясь не умирать. Можно подолгу лежать на тахте, которую подобрала на улице и как-то затащила в квартиру, на четвёртый этаж, потому что чужая, не «бывшая наша», этим и хороша. Можно есть хлеб, потому что больше не надо быть худой и красивой, никто не отлупит за лишние три кило. Можно смотреть кино, оно интересней и уж точно гораздо приятнее жизни, там мучают других людей, а не тебя. Можно гулять по городу и сладко его ненавидеть за то, что когда-то сюда переехала, потому что ощущать ненависть, даже такую нелепую, почти безадресную приятней, чем не чувствовать совсем ничего, вот о чём думала Ася, стоя на мосту через реку, куда каждый день приходила, сама не зная, зачем. Может быть, чтобы устать от этой глупой реки и наконец решиться уехать отсюда обратно, к морю? В любом случае это не помогало. Нет никакого смысла хлопотать с переездом. Незачем ехать к морю, когда некем к нему хотеть.
Ну ты влипла, конечно, сказал у неё за спиной мужской голос. Как мало кто.
Ася не заметила, когда он подошёл. Не испугалась, только устало подумала: хоть бы не кто-то знакомый. Чужого можно просто послать подальше, или самой от него убежать. В худшем случае ну, предположим, зарежет, если совсем уж маньяк. Всё равно это лучше старых знакомых, расспросов, сочувствия, добрых советов и щебета ни о чём.
На её плечо опустилась рука. Совсем легко прикоснулась, но Асе тогда показалось, неизвестный, который сказал: «Ну ты влипла», и правда её зарезал, потому что как ещё объяснить, что вечерняя темнота стала светом, и та тьма, что внутри, тоже светом, всё стало неуместно весёлым, подвижным, мигающим, пляшущим светом, весь этот дурацкий мир.
Но так ей казалось только в самый первый момент. А потом Ася всё то, что ею когда-то было и теперь снова есть медленно вдохнула сырой ароматный вечерний воздух, так же медленно выдохнула, наслаждаясь возможностью дышать всей собой. Это сняло все вопросы, бессмысленные, но неизбежные, вроде: «как это?» «что вообще происходит?» «кто он?» «зачем со мной говорит?»
Наконец то ли сказала, то ли просто подумала, но, наверное, всё-таки вслух:
Наконец то ли сказала, то ли просто подумала, но, наверное, всё-таки вслух:
Не понимаю. Что вместо меня тут было? И куда оно подевало меня?
Да ты сама и была, ответил ей неизвестный. Просто в полном беспамятстве. Это нормально, здесь все себя забывают. По-моему, так себе правило. Довольно дурацкая выходит игра.
Ася наконец к нему обернулась. Надо же, с виду вполне обычный мужик. Симпатичный, но ничего выдающегося. Только грудная клетка какая-то странная, словно надутая. Неровная и шевелится. Это у него сердце такое большое? Бывает и так?
Незнакомец, кем бы он ни был, заметил её удивление. Улыбнулся, сказал:
Там не сердце, а кот.
Ася не удивилась кот, значит, кот кивнула и отвернулась. Если его не видеть, прикосновение действует гораздо сильней. Человеческий облик сбивает с толку, сразу начинаешь думать, предполагать, сомневаться, догадываться, а чувствовать перестаёшь.
Стояла, дышала, смотрела на реку. Раньше не понимала, что такое реки, а теперь наконец поняла. Реки зеркала, в которые смотрится время, и его отражает вода. Время тонет в каждом своём отражении, и несётся с той скоростью, с которой течёт река. Сколько рек на земле, столько потоков времени; многие люди чувствуют, что время течёт по-разному, то быстро, то медленно, думают, им просто кажется, а это чистая правда. Время течёт по-разному, потому что смотрится в разные зеркала.
А в моря, поняла, или вспомнила Ася, смотрится вечность. И зримо в них отражается иногда. А поскольку моря очень разные, у вечности часто меняются сила и глубина.
Как же красиво здесь всё устроено! думала Ася. Сложно, абсурдно, почти мучительно, но красиво. Я же специально за этой красотой сюда и пришла. Понять её или хотя бы просто запомнить. Чтобы она во мне отразилась, как здешнее время в реках, как вечность в морях. Чтобы навсегда во мне отпечаталась и необратимо изменила меня.
Знать всё это было сейчас так же естественно, как дышать. И одновременно слишком сложно для человеческого существа, Ася и сама это понимала. И заранее сокрушалась, что ясность скоро пройдёт. Даже если что-то останется в памяти, это будет просто смутное воспоминание о том, как на неё, дуру чокнутую, одуревшую от безделья и одиночества, однажды во время прогулки что-то нашло.
Не хочу превращаться обратно, наконец сказала она. В эту слепую тварь без памяти и без сердца ни за что не хочу! Но, насколько я понимаю, это вполне неизбежно. Ты же не будешь вечно со мной здесь стоять.
Вечно не буду, согласился тот, чья рука её воскресила. Однако какое-то время ещё постою. Но вообще превращаться обратно не обязательно. Ты можешь, конечно. Но не должна.
У меня, неохотно призналась Ася, такое ощущение, что я не имею на это права. Я себя, живую и настоящую, предала.
Предала, легко согласился тот. Когда сдуру пообещала отдать свою душу за какого-то красивого мужика. Такие обещания, данные неизвестно кому и чему, высказанные вслух, со всей дурью отчаяния, с пылом и без сомнений, иногда, к сожалению, имеют силу настоящего договора. Поэтому да, можно сказать, предала. Точней, продала; будем честны, недорого. И заодно угробила мужика. Не очень-то весело, когда твою судьбу насильно сломали, а ты живёшь, ничего не знаешь, вообще об этом не думаешь, только чувствуешь, что всё пошло как-то не так. Но с другой стороны, какой с тебя спрос. Ты же себя не помнила. Не ведала, что творила. Ничего не знала о себе и вообще ни о чём. Спросили бы у тебя тогда, что ты имеешь в виду, когда говоришь: «душа», промычала бы что-то невнятное. Скажешь, нет?
Скажу «да», невольно улыбнулась Ася. Я вообще ни во что такое не верила. Просто фраза красивая, в книжках так пишут, и в кино произносят: «душу отдам».
То-то и оно. Считай, в бреду дала обязательства. Ни один суд не признал бы такой договор действительным. А что тут практически все живут как в бреду и не ведают, что творят, ничего не меняет. Массовость помешательства не делает его допустимой нормой Ну как, хороший из меня адвокат?
Он опустил на её плечо вторую руку. Обнял и прижался к её спине не столько телом, сколько всем миром, далёким, нездешним, до такой степени невозможным, что вспомнить о нём почти равно умереть. Ася даже успела решить той своей малой частью, которая пыталась думать и объяснять что незнакомец и есть ангел смерти. Надо же, удивилась она, какой мне достался добрый и ласковый! Это, что ли, для равновесия, потому что жила так паршиво? Или на самом деле здесь вообще всем умирать хорошо?