Пьесу поставят на BBC, а роль Ванека в этой постановке сыграет драматург Гарольд Пинтер. Ну а чешская публика по достоинству оценит аудиоверсию «Аудиенции», которую Гавел запишет вместе с актером Павлом Ландовским; много лет спустя Ландовский сыграет Пивовара и в классической постановке конца 80-х. Пленка стала неотъемлемой частью чешского «магиздата» того времени; сам Гавел вспоминал, как подобранный им на дороге автостопщик предложил ему включить «Аудиенцию». Несколько фраз из этой пьесы благодаря записи стали крылатыми, их, по утверждению Михаэля Жантовского, часто употребляли люди, не имевшие о Гавеле никакого представления.
«Ты наш лучший друг!»
В 1975 году Гавел пишет вторую «ваньковку» термин в данном случае становится уже несколько условным, потому что главного героя «Вернисажа» зовут Бедржих, а фамилии у него нет. Он приходит в гости к своим друзьям Вере и Михалу; судя по богатой обстановке их квартиры и богемным привычкам, это люди искусства, вполне процветающие и в «нормализованной» Чехословакии, а вот Бедржих, как и Ванек, работает на пивзаводе.
Вера и Михал, не задумываясь, что их старый товарищ живет несколько иначе, наивно хвастаются ремонтом квартиры и купленным антиквариатом, с умилением рассказывают о своем сыне. А потом беззастенчиво лезут в его жизнь: почему он не займется ремонтом у себя дома и не отправит жену Эву на кулинарные курсы, ведь она так плохо готовит? Почему Бедржих и Эва не заведут детей? Наконец, как часто они занимаются сексом? (У Михала и Веры в постели все хорошо, и они уже готовы это продемонстрировать.)
Михал. Вера она всегда одинаково прекрасна Я бы даже сказал, что после Пети она стала еще более женственной у нее теперь такое свежее и молодое тело! Ну, посуди сам!.. (Михал расстегивает на груди Веры платье.) Хороша, а?
Бедржих. Замечательная!
Михал. Ты, знаешь, например, что я делаю
Бедржих. Не знаю
Михал. Я поочередно целую ее то в ухо, то в шею, то в ухо, то в шею, она это ужасно любит, и мне это тоже нравится Посмотри, вот так! (Михал начинает целовать Веру поочередно то в ухо, то в шею. Вера громко и взволнованно дышит.)
Вера. Нет нет, дорогой нет Прошу тебя Подожди Еще минутку Прошу тебя
Михал перестает целовать Веру.
Михал. Вот поговорим еще немножко, и мы покажем, что надо делать дальше. Ты просто удивишься, какой утонченности мы достигли!
Бедржих. Я не стесняю вас своим присутствием?
Вера. Ты сумасшедший!.. Ведь ты же наш самый лучший друг!176
Когда же Бедржих пытается вежливо уйти, хозяева закатывают ему истерику и так вынуждают остаться. Он возвращается, и Михал ставит песню «Sugar Baby Love» в исполнении Карела Готта. Занавес опускается, но музыка, как сообщает авторская ремарка, звучит, пока не уходит последний зритель.
Общность сюжетов «Аудиенции» и «Вернисажа» очевидна. За разными именами угадывается один и тот же герой с одинаковыми жизненными обстоятельствами, а сквозная линия отчуждение. Фердинанд-Бедржих оказывается равно чужим и в новом для себя мире пивного завода, и в компании своих же старых друзей.
Осенью 1976 года венский Бургтеатр поставил обе пьесы вместе (добавив к ним «Полицию» польского абсурдиста Славомира Мрожека); режиссером стал Войтех Ясный. Изначально предполагалось, что это будет Альфред Радок, однако он скончался через пару часов после того, как написал Гавелу о договоренности с австрийским театром, письмо пришло Гавелу уже с пометкой о смерти друга. Постановка Ясного стала большим событием в мире немецкоязычного театра, о ней много писали австрийские и немецкие газеты. Спектакль привлек новое внимание и к фигуре автора. Бургтеатр приглашал его на премьеру, но Гавел, конечно же, разрешения на выезд не получил, хотя приглашение поддержал австрийский министр образования и культуры Фред Зиновац. За день до спектакля чехословацкая почта даже не приняла у Гавела телеграмму Зиновацу. Австрийская газета «Die Presse» написала о спектакле под заголовком «Его свобода, наша свобода»177.
К Гавелу пришла вторая волна его международного признания. В 1977 году Иржи Восковец напишет предисловие к канадскому изданию пьес Гавела, где поставит автора в один ряд с Жюлем Верном, Уэллсом, Свифтом, Кафкой и Достоевским178 не правда ли, занятный список?
К Гавелу пришла вторая волна его международного признания. В 1977 году Иржи Восковец напишет предисловие к канадскому изданию пьес Гавела, где поставит автора в один ряд с Жюлем Верном, Уэллсом, Свифтом, Кафкой и Достоевским178 не правда ли, занятный список?
Однако до венской премьеры в жизни Гавела произошли еще два важных события.
Письмо Гусаку. «Нищенская опера»
«Новая эпоха истории»
В марте 1975 года Гавел пишет открытое письмо генеральному секретарю КПЧ Густаву Гусаку. Эту идею он вынашивал не один месяц (какие-то наброски делал еще в 1974 году), потом на некоторое время от нее отказался. Возможно, к написанию собственного обращения его подтолкнули два письма, которые направил чехословацким властям в октябре 1974-го и феврале 1975 года Александр Дубчек.
Текст открытого письма входит в число важнейших в публицистическом наследии Гавела и потому заслуживает здесь нескольких выдержек:
Осмеливаюсь утверждать, что вопреки всем привлекательным внешним фактам внутренне наше общество не только вовсе не консолидировано, но, наоборот, погружается во все более глубокий кризис, который в чем-то даже опаснее всех тех кризисов, какие памятны нам по нашей новейшей истории. <>
Из страха потерять место учитель в школе учит вещам, в которые не верит; из страха за свое будущее ученик их повторяет; из страха, что он не сможет продолжать учебу, молодой человек вступает в Союз молодежи и, будучи его членом, делает все, что от него требуют; из страха, что сын или дочь, поступая в институт, не наберут необходимого количества баллов при существующей чудовищной политической системе оценок, отец соглашается занимать различные должности и «добровольно» делает то, что от него хотят. <>
Возникает вопрос: чего, собственно, люди боятся? Судебных процессов? Пыток? Лишения имущества? Депортации? Казней? Конечно, нет: эти жестокие формы давления власти на граждан, к счастью (во всяком случае, у нас), ушли в прошлое. Ныне такое давление имеет более рафинированные и изысканные формы, и хотя до сих пор проводятся политические процессы (кто не знает, что их организует и направляет власть?), они представляют собой уже лишь крайнюю меру, главный же упор перенесен в область экзистенциального давления. <>
Иными словами, если, например, сегодняшний человек боится, что ему не дадут работать по специальности, этот страх может быть таким же сильным и может толкать его на такие же поступки, как когда человеку в других исторических условиях грозила конфискация имущества. При этом метод экзистенциального давления в каком-то смысле даже более универсален, так как у нас нет ни одного человека, которого нельзя было бы экзистенциально (в самом широком смысле слова) ущемить; каждому есть что терять, и поэтому у каждого есть причина для страха.179
В определенной степени ареста можно было опасаться даже при отправке письма почтой. Гавел позже рассказывал, что у него лежал наготове пакет с самыми нужными для тюрьмы вещами (сигареты, мыло, зубная паста, смена одежды, книги). 18 апреля президиум ЦК собрался под руководством самого Гусака, чтобы обсудить «антипартийную деятельность Дубчека и других особ». Говорили и о Гавеле в резолюции собрания сказано, что два члена президиума должны выработать свои предложения касательно его письма. Однако в чем эти предложения состояли и были ли составлены, неизвестно. Густав Гусак на обращение не ответил, Гавела за отправку письма не преследовали, хотя на многих соратников Дубчека и бывших реформистов посыпались допросы и обыски.
Зато Павел Ландовский смог тайно размножить текст письма на ксероксе, и оно пошло гулять по стране в самиздате. «С письма началась новая эпоха чехословацкой истории», высокопарно пишет в своей биографии Гавела Эда Крисеова180. Так ли это, сказать сложно, но в жизни Гавела смена эпох действительно началась. Из запрещенного драматурга, вытолкнутого в подполье властями, он начинает превращаться в настоящего осознанного диссидента.
«Будущее за алюминием»
Еще в 1972 году Вацлав упоминает в переписке, что трудится над адаптацией классической пьесы. Дело в том, что два его приятеля, которые в первой половине 70-х работали в пражском «Драматическом клубе», хотели как-то помочь своему старому товарищу. В качестве варианта сотрудничества родилась идея переработки пьесы Джона Гея «Опера нищего» (несколькими десятилетиями раньше Бертольд Брехт переработал ее же в свою «Трехгрошовую оперу»). К сожалению, имя Гавела оказалось слишком опасным даже для такого сотрудничества с официальным театром. Тем более что один из его друзей и сам вынужденно покинул «Драматический клуб» в ходе продолжающихся чисток. Поэтому «Žebrácká opera» сначала «легла на полку», хотя Гавел, по словам друзей, работал над ней с удовольствием.