Знаю, что так! Иной раз, когда раньше я в окружении товарищей заявлял о своей «странной» позиции (а я не скрывал её никогда), мне высокомерно возражали, будто всё и без моих «указаний» давно делается! Мол, и героев чествуют! И о людях заботятся! И погибших чтут, возлагая венки на братские могилы Потому я давно понял, что наш народ, в большинстве своём, ещё способен без команды соболезновать чужому горю, но думать самостоятельно он не способен! Вот если поступит команда считать именно так, или иначе, то тогда он живо сориентируется и подстроится под мнение, угодное начальству. Но ведь это и есть самый настоящий стадно-животный уровень развития населения Баран идёт вперед все за ним! Баран идёт назад опять все за ним! Других вариантов не бывает! Потому и с этим праздником, который по моральным соображениям ни за что не может считаться праздником, всё у нас выходит не по-людски! Но никого это, кажется, не волнует и, тем более, не тревожит! И только иностранцы удивляются Они-то со скорбью вспоминают первый и последний день самой ужасной войны, а мы с весельем, с военными парадами и праздничными демонстрациями!
*
Возможно, это странно, но мне, Сережа, почему-то всегда казалось, будто я имею исключительное право считать день победы лично своим памятным днём, хотя родился я, как ты знаешь, уже после войны.
Особую причастность к этому дню, я заслужил, как сам был уверен, благодаря многим своим родственникам-фронтовикам.
Оба деда оба звались Иванами воевали. И оба, как официально сообщили нам только после войны, пропали без вести. Это значит, что ничего конкретного о них неизвестно. Понимаешь! Среди погибших не оказалось; среди живых не обнаружилось. Возможно, не нашли там же ад кромешный был Как разобраться, кто есть кто? Если по свежим следам не обнаружили веские приметы, будь то, солдатский медальон, подписанный конверт-треугольник или фотография А неопознанных солдат безымянными и хоронили. Как говорится, в братской могиле. Конечно же, её обозначали на местности, фиксировали в донесениях и отмечали на топографических картах, но кто ж потом установит неопознанные личности, если это не смогли сделать даже по свежим следам? Так и возникали «без вести пропавшие». Похоронить в братской могиле смогли, а кого именно, не установили! Сколько за каждым пропавшим боли тянется, сколько выплакано слёз и какой глубины горькая неопределенность у родных и близких им людей? Эта боль она же на всю жизнь!
Знаешь, один мой дед пропал ещё в сорок втором. Всего через полгода после призыва. Другой дед, молодец, уцелел! Воевал он долго и дослужился до высокого солдатского чина старший сержант. Мать моя, его дочь, рассказывала, что любил он жену и детишек без памяти, да только за три своих военных года так и не узнал ничего о семье, находившейся тогда в оккупированной Одессе. И о себе по той же причине сообщить не мог. А после 10 апреля 1944 года, когда наши войска сняли с Одессы немецкую оккупацию, его, может, и в живых уже не оказалось, потому что в извещении, полученном после войны, имеется только короткая фраза «пропал без вести в апреле 1944 года». И всё. Даже приблизительного места не сообщалось.
А ещё на фронте погиб брат моего отца, дядька мой Павел. Уже в победном мае сорок пятого, когда конец войны был не за горами! Он как мы был молодым в свои-то неполные двадцать три года! Я уж, Серёжка, можно сказать, три их жизни прожил, а мне всё мало А они рано ушли Очень рано!
Да ведь и отец мой, сам знаешь, твой дед, воевал. Только оказался он на редкость везучим. Потому в пехоте прошёл «от» и «до»! И без единого ранения! В такую удачу бывалым фронтовикам сложно поверить! Даже переспрашивали его подчас, имея ввиду свои сомнения: «Кем, мол, воевал? Может, при каком-то штабе отсиживался? Или где-то на складах центрального подчинения?»
Так нет же! В пехоте служил! Сержантом был, командиром самого обычного стрелкового отделения. Куда уж опаснее! В такой должности все пули твои! В пехоте не отсидишься!
Так или иначе, уж не знаю, что и с чем в нашей жизни связано, но моей маме, стало быть, и мне, в ту пору не родившемуся, крупно повезло. Она же была в оккупированной Одессе. И каким-то чудом избежала отправки в Германию. Уже угодила в немецкие сети, когда румыны сгребали всю молодежь. Но воспользовалась неразберихой, непонятно из-за чего возникшей на станции, куда-то запряталась, затаилась, отсиделась и всё-таки не попалась, хотя облавы румыны устраивали со свирепыми немецкими овчарками. Те собаки для устрашения рвали пойманных девчонок на куски у всех на глазах.
Зато счастливейший для всех одесситов день освобождения их города, 10 апреля 1944 года, когда за три года впервые все жители смеялись и рыдали от счастья, встречая долгожданных своих освободителей, стал для моей матери вдвойне счастливым. Она, пятнадцатилетняя девчонка, от избытка чувств кинулась на грудь незнакомому пропыленному сержанту, проходившему в общем походном строю, да и стала его обнимать и целовать, рыдая от радости. Эта радость переполняла её еще больше от понимания простой истины теперь в Одессе она может ничего не бояться и уже никогда не встретит ненавистных оккупантов, засадивших, между прочим, ее мать в уголовную тюрьму только за то, что она тихонько напевала какую-то песню на родном языке.
А сержант, меж тем, отстал от своих товарищей, махнув им рукой, со смехом приподнял девчонку словно пушинку (сколько в ней весу-то было, если одной мамалыгой питались все эти годы, и то впроголодь!), и тоже расцеловал:
Вот это глазищи! восхитился он. Ты в них, милая девчушка, даже сквозь слезы вся насквозь видна и понятна! Знаю, что лучшей жены мне не сыскать! Если дождёшься меня, красавица глазастая, то обещаю тебя любить и на руках носить! а сам смеется, ей слезы вытирает и кружит. Потом извлек заветный карандашик, которому по солдатским меркам, цены нет, и на своей же каске записал ее адрес.
И заработала на них полевая почта с фронта в тыл, с тыла на фронт, заново утонул Алексей Петрович в воспоминаниях, навеянных давними рассказами матери. Они переписывались и после Победы, потому как отца демобилизовали из армии лишь к концу 1946 года. Но к этому времени у моих родителей и сомнений не осталось, что всё у них сложится чудесно и только вдвоём, вместе.
Так и вышло однажды. Мой отец, не откладывая встречу ни на день, как на крыльях примчался в Одессу и увез семнадцатилетнюю жену в свой родной Ленинград. А в 1947 году на свет появился очередной ленинградец, их сын. Это уже я начинал свой путь.
Тогда все жили трудно, голодно, но отец мой оказался удивительно легким человеком. Всё, всегда и везде у него прекрасно ладилось, всему он искренне радовался, неизменно всем людям улыбался. Работал он строителем, в шутку убеждая мать, будто на ближайшие сто лет ему и этой профессии хватит, а после посмотрит. Но скоро неугомонный наш отец поступил ещё и в институт! Работал и учился одновременно, то ли на вечернем отделении, то ли заочно, не разобрался я. И хотя было это невероятно трудно, но улыбку он никогда не терял. Это сегодня можно слышать, что ребятам после армии уже учиться сложно и поздно. Мол, тупеют они в армии. А нынешние академики, между прочим, только после фронта за вузовские парты сели! И война им не помешала принести большую пользу своему народу. Было бы желание и воля! Ну, а маму мою отец по-прежнему носил на руках, как и при их первой встрече. И меня любил, как никто, наверное:
Жизнь-то, какая наступила, сынок! говорил мне отец. Гляди смело на белый свет, радуйся себе и всему живому! Не сгибайся никогда, никому не вреди и друзей своих не предавай! смеясь, мудро напутствовал меня он.
Благодаря его удивительной неугомонности, мы всей семьей успевали гулять, хотя потом он ночами сидел за книгами! В субботу у родителей был короткий рабочий день, всего шесть часов, потому мы все вместе наваливались на хозяйственные дела, дожидавшиеся своей очереди всю неделю, всякие там стирки, глажки, уборки. Зато в воскресенье нас принимали пригороды Ленинграда, в которых стремительно отстраивали и реставрировали некогда прекрасные дворцы и другие сокровища. Странно ведь, немцы строили всегда настолько интересно, добротно и красиво, что нам, как я думаю, и сейчас не по силам, а вот разрушали они у нас всё подряд, не останавливаясь ни перед чем. Не ценили, стало быть, чужое добро и красоту! С землей сравнивали, словно варвары, никогда творчески не работавшие, потому и не ценившие чужой труд. Странные метаморфозы!
Отца, как будущего архитектора, восстановительные работы очень занимали. Он потом и должность подыскал себе там же, по своему профилю! Ведь после окончания института осуществил фронтовые мечты, стал-таки настоящим архитектором.
А моя мама еще девочкой, как устроилась после освобождения родной Одессы на швейную фабрику, шившую обмундирование для фронта, так и продолжала всю жизнь в этом же направлении, даже после переезда с отцом в Ленинград.
Но в 1962 году нашего отца не стало. Подвело его сердце. Войну ведь прошёл, а в мирные дни, будто счастья своего не выдержал. Мама всё плакала, жалела, что отец так и не узнал отдыха, неугомонный ведь был в любом деле. А ему шёл всего-то сорок первый