Тем же, кто сумел заставить слушать себя, чаще всего приходилось прибегать к той или иной разновидности «андрогинной» стратегии, как Амезии на Форуме или Елизавете в Тилбери, сознательно копировавшим мужскую риторику. Так поступала и Маргарет Тэтчер: учась говорить публично, она намеренно осваивала нижний регистр, чтобы добавить властности, которой, по мнению имиджмейкеров, не хватало ее высокому голосу. Если это помогло, наверное, было бы неразумно от такой меры отказываться. Но все ухищрения подобного рода ведут к тому, что женщина все равно чувствует себя посторонней, играющей на публике роль, которая ей не свойственна. Проще говоря, притворяться мужчинами это может быть временным выходом, но никак не помогает решить проблему.
Нам нужно серьезно задуматься о правилах наших взаимоотношений в сфере риторики. Я не имею в виду расхожую поговорку о том, что «мужчины и женщины вообще-то говорят на разных языках» (если и так, то это, конечно же, лишь потому, что их учили разным языкам). И уж точно я не предлагаю идти путем популярной психологии, провозгласившей, что «мужчины с Марса, а женщины с Венеры». Я полагаю, что, если мы хотим добиться какого-то реального прогресса в «вопросе мисс Триггс», нам придется вернуться к некоторым основополагающим представлениям о природе власти, транслируемой через речь, о том, что ее составляет, о том, как мы научились слышать силу там, где мы ее слышим. И вместо того, чтобы загонять женщин на занятия, где им ставят приятный, низкий, хриплый и абсолютно ненатуральный голос, мы должны задуматься о разломах и трещинах, на которых стоит доминантный мужской дискурс.
И здесь нам вновь будет полезно обратиться к Античности. Хотя классическая культура отчасти несет ответственность за наши гендерно-дифференцированные представления в сфере публичных выступлений, за мужской μθος и безмолвие женщин, правда и то, что некоторые античные авторы гораздо больше нас размышляли об этих предубеждениях: они сознавали, что́ стоит на кону, их тревожила примитивность нормы, и они намекали на сопротивление. Да, Овидий, конечно, жестоко лишал женщин речи, то превращая в животных, то калеча, но он же показывает, что коммуникация может обойтись и без участия языка и что женщине не так-то просто заткнуть рот. Филомеле язык вырвали, но она сумела указать на насильника, выткав свою историю на гобелене (почему у Шекспира Лавинию лишают не только языка, но и рук). Умнейшие из античных риторов умели признать, что лучшие мужские методики убеждения до неприличия похожи на женские техники обольщения (какими они им виделись). И впрямь ли тогда, тревожились они, ораторское искусство столь безусловно мужская игра.
Нерешенный конфликт полов, скрытый за фасадом античной политики и риторики, ярко высвечивается в одном довольно мрачном историческом эпизоде. Во время гражданской войны, вспыхнувшей после убийства Цезаря (44 г. до н.э.), казнили Марка Туллия Цицерона величайшего оратора и полемиста за всю историю. Убийцы, посланные к нему, торжественно доставили в Рим голову и руки оратора и выставили их на всеобщее обозрение на ораторской трибуне Форума. Легенда гласит, что взглянуть на «трофеи» поспешила Фульвия, жена Марка Антония, который был объектом самых едких обличительных речей Цицерона. При виде головы она вынула из своей прически шпильки и принялась колоть ими язык казненного. Анекдотичный образ: классическое женское украшение, шпилька для волос, используется как оружие против главного инструмента, производящего мужскую речь, это своего рода перевертыш Филомелы.
На что я здесь обращаю внимание, так это на античную традицию саморефлексии: она не опровергает открыто те представления, что я здесь описала, но стремится обнажить конфликты и парадоксы, поднять встающие за ними более общие вопросы о природе и назначении речи, как мужской, так и женской. Может быть, нам следует присмотреться к ней, и попробовать вытащить на свет темы, которые мы склонны отодвигать в дальний угол: как мы говорим на публике, зачем говорим и чьи голоса для этого годятся. Что нам нужно, так это, как уже бывало в прошлом, подумать о том, что мы понимаем под «голосом власти» и как пришли к таким представлениям. Это стоит понять прежде, чем мы придумаем, как нам, современным Пенелопам, возражать своим Телемахам или уж придется одолжить мисс Триггс немного шпилек.
Женщины во власти
В 1915 г. Шарлотта Гилман опубликовала забавную, но не внушающую оптимизма повесть под названием «Еёния» (Herland). Как ясно из заглавия, это фантастическая история о нации женщин, которая не зная мужчин вовсе 2000 лет существовала в каком-то отдаленном, еще ни исследованном уголке Земли. Женщины там жили в чудесной утопии: чистой и упорядоченной, сплоченной, мирной (здесь даже кошки больше не охотились на птиц), великолепно организованной во всем от эффективного сельского хозяйства и изысканной кухни до социальных служб и образования. А начало ей положило одно чудесное открытие. На заре истории этого сообщества матери-основательницы овладели практикой партеногенеза. Детали не проясняются, но каким-то образом женщины научились рожать без участия мужчин, и причем только девочек. Секса в Еёнии не ведали.
Все повествование посвящено разрушению Еёнии, которое началось с появления там трех мужчин-американцев: рассказчика, славного парня Вендайка Дженнингса, Джеффа Маргрейва, чья любвеобильность в обществе стольких дам едва не стоила ему здоровья, и поистине отвратительного Терри Николсона. В первые дни Терри не верил, что в Еёнии нет мужчин, тайно распоряжающихся всем: ведь разве можно представить, чтобы женщины могли и в самом деле чем-то управлять? Позже ему пришлось признать, что именно так здесь все и обстоит, и тогда он решил, что Еёнии надо бы добавить секса и мужского господства. Повесть кончается тем, что Терри без всяких церемоний изгоняют из Еёнии после того, как одна из его попыток установить господство в спальне кончается катастрофически.
В этой повести много иронии. Например, Гилман постоянно показывает, что женщины просто не понимают собственных достижений. Они без всякого внешнего влияния создали образцовое государство, которым можно только гордиться, но перед лицом трех незваных гостей, в спектре от бесхребетника до подонка, готовы положиться на мужское понимание, умения и знания, и мужской мир за пределами Еёнии даже внушает им некий благоговейный трепет. Они построили настоящую утопию, но думают, что у них все из рук вон плохо.
Однако «Еёния» затрагивает и более общие вопросы: как мы понимаем женскую власть и зачем рассказываем о ней те иногда забавные, а иногда жуткие истории рассказываем, по крайней мере на Западе, не одну тысячу лет? Как мы привыкли смотреть на женщин, обладающих властью или стремящихся к ней? Какова культурная подоплека сексизма в политике и на производстве, какие формы он принимает (какого типа бывает, на кого или на что направлен, какие слова и образы использует и к каким последствиям приводит)? Как и почему расхожие определения «власти» (да, собственно, и «знания», «профессионализма» и «авторитета»), засевшие в наших головах, исключают участие женщин?
Да, к счастью, сейчас на тех постах, которые мы все согласимся признать «высокими», женщин больше, чем 10 и тем более 50 лет назад. Будь то политики, эксперты, полицейские чины, менеджеры, директора, судьи или кто-то еще, женщины там все еще в явном меньшинстве но их стало больше. (Приведу только две цифры: в 1970-е в британском парламенте женщины составляли около 4%, сегодня их около 30%.) Но мой главный тезис таков: наши ментальные и культурные представления о влиятельной персоне связаны исключительно с мужским полом. Если мы закроем глаза и представим себе образ президента или если двинуться в сторону экономики знаний профессора, в большинстве случаев это будет не женщина. И это так, даже если ты сама женщина-профессор: культурные стереотипы столь сильны, что на уровне картинок, возникающих перед закрытыми глазами, мне все равно сложно представить профессором себя или кого-то такого же, как я. Я поискала в Google изображения по запросу «профессор карикатура Великобритания»: «карикатура» чтобы поиск выбрал только воображаемых профессоров, а не реальных; «Великобритания» чтобы исключить американское понимание профессора, слегка отличное от нашего. В первой сотне картинок только одна изображала женщину профессора Холли из игры «Ферма покемонов».
Иными словами, у нас нет стандартного представления о том, как выглядит влиятельная женщина, кроме того, что она довольно мужеподобна. Строгий брючный костюм или по меньшей мере брюки, столь популярные у западных женщин-политиков от Ангелы Меркель до Хиллари Клинтон, наверное, удобны и практичны; они могут демонстрировать отказ от роли вешалки для модных вещей, удела столь многих «политических жен»; но кроме того, это простой прием как и понижение голоса, позволяющий усилить сходство с мужчиной, чтобы больше соответствовать высокому посту. Елизавета I (или тот, кто сочинил ее знаменитую речь) хорошо понимала суть дела, говоря, что у нее «сердце и желудок короля». Именно идея разделения женщины и власти сделала такими яркими пародии Мелиссы Маккарти из «Субботним вечером в прямом эфире» на одного из прежних пресс-секретарей Белого дома Шона Спайсера. Говорят, они злили президента Трампа сильнее многих других пародий, потому что, по словам «источника, приближенного к президенту», «он не любит, когда его люди выглядят слабыми». Если расшифровать эти слова, то они означают, что Трампу не нравится, кода его сотрудников-мужчин изображает женщина или когда их изображают женщинами. Женский пол означает слабость.
Отсюда следует, что женщина и сейчас не воспринимается как носитель власти. Мы можем искренне желать, чтобы женщины проникали во власть, а можем, когда им это удается, воспринимать их во власти как нечто чуждое, как непрошеных гостей зачастую неосознанно. (Я все еще вспоминаю Кембридж, где в большинстве колледжей женские туалеты находились за два двора, а там еще по коридору и вниз по лестнице в подвал: интересно, был ли в этом умысел.) Но и в том и в другом случае метафоры, описывающие приход женщины во власть стучаться в двери, брать штурмом, пробить стеклянный потолок, или упоминание о присутствии «волосатой лапы» подчеркивают ее чужеродность. Женщины во власти представляются нам разрушительницами преград или, наоборот, захватчицами, берущими то, на что, в общем-то, не имеют права.