Хороший он, все-таки, Боря.
Ты тоже ничего. Маленький лорд Фаунтлерой. Оба едва стоят на ногах от усталости. Теперь ты их благодетель. Такого больного перевести, а! Ничего, довезем. Кто не рискует, не пьет шампанского. Хочешь шампанского?
Эрик качает головой:
Что-нибудь придумают нелестное, вот увидишь, но и сам не очень верит в то, что говорит. Такое даже эти оценят.
На неделе он отвлекается от истории с таджиком, да и не теребить же Борю каждый день. В пятницу утром, проезжая мимо спортивного, вспоминает, останавливается. Биты? Да, сколько угодно. А варежки такие и шары для бейсбола? Нет, не поступали. Мы не в Чикаго, моя дорогая, вдогонку.
Собравшись с силами, он звонит-таки. Боря расслаблен: снова жара, в футбол наши слили. Германия с Испанией в финале, две страны фашистского альянса. Работы, как всегда летом, мало.
А этого нашего, Эрик называет таджика, куда дели?
Куда что, отвечает Боря самым естественным тоном. Сердце в Крылатское уехало, легкие на Спортивную.
Разобрали таджика на органы, короче говоря.
С легкими лажа вышла: хотели оба взять, а взяли одно.
Эрик снова молчит в телефон.
Почки еще есть, наконец произносит он тупо.
А почки как-то никому не приглянулись, хмыкает Боря.
Зачем он смеется? Этого делать не следует.
Доктор, вам показалось, отвечает Боря. Смерть мозга, умер он. Вот так. Мы его и смотрели-то в сущности мертвым.
Знал Боря, что так получится, или нет, когда увозил? Он его все-таки спросит. По крайней мере, имел ли в виду возможность?
Когда разворачивался на шоссе не имел, а потом, когда забирали, то да, подумал. Я, видишь ли, нейрохирург. Никто тебе ни в чем не виноват. И потом: господин кардиолог, вы что-то имеете против трансплантологии?
Эрик вспоминает про если зерно не умрет, про жизнь за други своя. Нет, там другое, там добровольно
Эрик вспоминает про если зерно не умрет, про жизнь за други своя. Нет, там другое, там добровольно
А у нас презумпция согласия, слышал? Нравится не нравится, спи, моя красавица. Иначе вообще бы органов не было. Пьяный завтра тебя или меня на КАМАЗе задавит и распотрошат за милую душу. Хотя сам знаешь, все у нас через жопу. Один раз четко сработали ты и то Ну помер бы твой таджик, как другие, лучше было бы, да?
Может быть, и лучше, Эрик не знает. Смерть мозга, Боря сделал, что мог, это ясно, но зачем
Зачем что? Боря уже очевидно устал.
Эти словечки Да-да, в словечках все дело.
И что Эрик объяснит теперь тем, за бетонными тумбами?
А ты скажи им, что таджик их, возможно, две человеческих жизни спас. Шире надо смотреть. У нас ведь никакой личной ко́рысти.
Коры́сти, Боря, коры́сти. Кто говорит про корысть? Правда, не ссориться же им в самом деле. Жизнь одним таджиком не заканчивается, в медицине всегда так.
Неврачебный разговор у нас вышел какой-то, дружище, говорит Боря примирительно. Никто не знал, что так будет. Да, печальная сторона профессии. Ну все, брат, давай.
Конец связи. Достаточно.
Вечером безо всякой аппаратуры он отправляется на дачу, где ждут его жена с ребенком, необходимость вырубить разросшиеся клены, поменять насос, оформить собственность на землю. Все как у всех.
За бетонные тумбы он больше не ездил.
август 2009 г.
Москва Петрозаводск
рассказ
Внимай, Иов, слушай меня, молчи.
Иов 33:31Избавить человека от ближнего разве не в этом назначение прогресса? И какое дело мне до радостей и бедствий человеческих? Правильно, никакого. Так почему же, скажите, хотя бы в дороге нельзя побыть одному?
Спросили: кто едет в Петрозаводск? Конференция, с международным участием. Доктора, кто-нибудь должен. Знаем мы эти конференции: пара эмигрантов все их участие. Малая выпивка, гостиница, лекция, выпивка большая и домой. После лекции еще вопросы задают, а за спиной у тебя мужички крепкие, с красными лицами, на часы показывают пора. Мужички профессора местные, они теперь все в провинции профессора, как на американском Юге: белый мужчина судья или полковник.
Итак, кто едет в Петрозаводск? Я и вызвался: Ладожское озеро, то да се. Не Ладожское, Онежское. Какая разница? Вы были в Петрозаводске? И я не был.
Вокзал место страшненькое, принимаю вид заправского путешественника, это защитит. Как бы скучая иду к вагону, чтобы сразу видно было я к вокзалам привык, грабить меня смысла нет.
Поезд Москва Петрозаводск: четырнадцать с половиной часов ехать, между прочим. Попутчики почти всегда источник неприятностей: пиво, вобла, коньячки Багратион, Кутузов, откровенность, затем агрессия.
Тронулись, все неплохо, пока один.
Билетики приготовили.
Девушка, как бы нам договориться?.. Я, видите ли Ну, в общем, чтоб я один ехал?
Оглядела меня:
Зависит, чем будете заниматься.
Да чем я могу заниматься?
Книжечку почитаю.
Если книжечку, то пятьсот.
Вдруг двое. Чуть не опоздали. Два нижних. Сидят, дышат. Эх, чтоб вам! Не задалась поездочка. Досадно. Устраивайтесь, не буду мешать, я наверх полез, отвернулся, они внизу возятся.
Первый простой, примитивный. Голова, руки, ботинки все большое, грубое, рот приоткрыт дебил. Потный дебил. Телефон достал и играется. Треньк-треньк в ознаменование успехов, если проиграл б-ллл-лум, молнию свободной рукой теребит тоже шум, носом шмыгает. Но, вроде, трезвый.
Второй, из-под меня, брезгливо:
Куртку сними, урод. Раздражительный. Не чвякай.
Тяжело. Колеса стучат. Внизу: треньк-треньк. Какая тут книжечка? Неужели так всю дорогу будет?
Вышел в коридор. В соседнем купе разговаривают:
Россия относится к странам продолговатым, произносит приятный молодой мужской голос, в отличие от, скажем, США или Германии, стран круглого типа. В обеих странах я, заметим, подолгу жил. Девушка радостно охает. Россия, продолжает голос, похожа на головастика. Ездят по ней только с востока на запад и с запада на восток, исключая тело головастика, относительно густонаселенное, в нем можно перемещаться с севера на юг и с юга на север.
Это слева от моей двери, а справа пьют. Курицу рвут, помидоры руками ломают, чокаются мужики, гогочут.
Вернулся к себе. Господи, как медленно идет время, только из Москвы выехали.
Еще полчаса, еще час. Скоро Тверь. Дебил тренькает. Второй ожил.
Звук выключи.
То-оль, эта
Толя, стало быть. Высокий, метр девяносто, наверное, пальцы длинные, белые, с круглыми ногтями. Лицо ничего особенного. Губы тонкие. Лица словно нет. Не знаю, как объяснить. Что-то мне не понравилось в Толе. Импульсов от него не поступало, вот что. Anaesthesia dolorosa болезненная потеря чувств. Проводишь рукой и не понимаешь гладкого касаешься или шершавого. Не очень я придираюсь? Трезвый, учтивый, старается не мешать.
Газеты, газетки берем, свежая пресса.
Мерси. Знаем мы ваши газетки: теннисистка разделась перед журналистами, трагедия в семье телеведущей, у миллиардера украли дочь. Секреты плоского живота. Криминальная хроника. Покойники в цвете. Тьфу. Толя, однако, газетку взял, пошуршал ею снизу. Через некоторое время дебилу:
Пошли.
Немножко один побыл. Да уж, поездочка.
Перед всеобщим отходом ко сну произошло еще несколько малозначительных событий.
Во-первых, из соседнего купе оттуда, где пили, забрел пьяный. В руках он держал фотоаппарат. Пьяный открыл дверь, изготовился фотографировать, Толя дернулся ему навстречу и тут же отвернулся, спрятал лицо. Ага, гэбэшник. Чекист. Теперь ясно.
Пьяный потянул меня к себе, я как раз собрался зубы чистить. Щелкнуть их надо с друзьями. Щелкнул. Все? Нет, не все. Я должен выслушать историю его жизни. Почти падает на меня: водка, пот, курево на, дыши. Расстояние должно быть между людьми. Как в Америке.
Мама ему в свое время сто рублей подарила на фотоаппарат, а потом денег не было забрала. А он с детства любил фотографировать. Вот ведь, а?! Сочувствую. Я пошел.
Стоять! он мне стих прочитает, козырный.
Извини, говорю, прихватило. Я вернусь. Еле вырвался.
Па-а-а тундре, па-а железной дороге! заорал он, раскидывая для объятия руки всем, кто не сумеет увернуться.
У меня еще не худшие соседи, как выясняется. Подумаешь, гэбэшник. Молчит и не пахнет. И дистанцию держит: тоже, как я, брезгует.
Во-вторых, оказалось, что воспользоваться ближним сортиром не выйдет: кто-то доверху забил унитаз газетами. Намокшие цветные картинки зачем?
В-третьих, вода для чая оказалась чуть теплой, возможно, некипяченой.
С-с-совок, проговорил Толя.
Нет, не гэбэшник.
Общий свет гаснет, попробовать спать. Что их двоих связывает? Ничего хорошего. Не родственники, не сотрудники. Может, гомики? Кто его знает. И какое мне дело? Может, гомики. Среди простых людей это чаще встречается, чем многие думают.
Те же звуки: тук-тук, шмыг-шмыг. Жалость к себе. Я уснул.
Я уснул и спал неожиданно крепко и долго, а когда проснулся, то ждали меня раннее солнце, снег и очень сильный мороз за окном, судя по состоянию елок.
Не глядя на попутчиков, я вышел из купе. Поезд встал. Сныть, кажется, не разобрал надписи. Во время стоянок пользоваться туалетами Подождем. Эх, еще пара часов и вожделенный Петрозаводск, гостиница, теплая вода, обед с вином. На душе у меня было теперь много лучше. Что я, в самом деле, такой нежный!
Соседи мои были полностью укомплектованы: Толя, видно, вообще не ложился. Он сидел у окна, возбужденно крутил головой:
Что, что такое? Почему стоим?
Сныть, кажется, сказал я. Станция Сныть.
Что? Серый, где мы?
Полчаса стоянка. Свирь. Серый производил теперь куда лучшее впечатление. Никаких детских игр, никакого шмыганья.
Серый ушел, поезд тронулся. Я кое-как умылся, выпил горячего чаю и еще больше повеселел. Хотелось жить: завтракать, балагурить, сплетничать про московскую профессуру, нравиться молоденьким женщинам-докторам. Мы не опаздываем? Прошелся, узнал. Вроде, нет.
Ой, а что случилось с соседом моим? Теперь, один, при свете дня, Толя производил очень жалкое впечатление.
Анатолий, вам плохо?
Что? Он повернулся ко мне.
Боже мой, весь дрожит! Я такое наблюдал много раз: к концу первых суток госпитализации больной начинает дрожать, чертей отгоняет, а то и в окно прыгнет белая горячка! Вот как просто. Толя-то, оказывается, алкоголик.
Девушка, кричу, девушка! У пассажира белая горячка, понимаете? Алкогольный делирий. Аптечка есть? Нет никакой аптечки. Правда, совок! Ничего себе к начальнику поезда! Да где искать его? Винца ему дайте, я заплачу, он же вам все разнесет!
Успокойтесь, пассажир, говорит проводница. Дружок его где?