Да он еще в этой, Сви́ри, Свири́, не знаю, как правильно, вышел.
Куда он там вышел? Билет до Петрозаводска! Раскричалась. Сортир засрал своими газетами! Всю пачку взял! Туалетной бумаги мало?
При чем тут сортир? Пассажиру плохо. От нее помощь требуется, а не истерика. Он там уже, небось, головой об стены бьется. Все, поздно, прорвало:
Сейчас разберемся с вашим купе, мужчина! Снимем вообще с поезда! Убежала куда-то. Черт, страшно в купе заходить. Стою возле двери, жду.
Станция Пяж Сельга. Милиционер идет. Да, этот разберется. Я, кандидат медицинских наук, не разобрался, а он разберется. У товарища Дзержинского чутье на правду.
Так, документики приготовили.
На мои он едва взглянул. А с Толей произошла ужасная вещь: он забрался на столик и принялся колотить башмаком в окно. Не с первого раза разбил, но разбил: осколки, холодный ветер, кровь. Случилось все быстро. Милиционер ударил Толю резиновой палкой по ногам, и тот повис, схватившись руками за верхнюю полку. Потом грохнулся на пол. Как его выволакивали, я не видел, проводница меня увела к соседям к приятному молодому человеку и девушке.
Толю били под нашими окнами не меньше минуты: прибежал какой-то парень в спортивном костюме, странно легко одетый, еще милиционеры. Били черными палками и кулаками. Так лечат у нас белую горячку не самое, прямо скажем, редкое заболевание. Стоит ли подробно описывать? Есть у них термин жесткое задержание. В какой-то момент мне послышался костный хруст, хотя что там услышишь за двойными-то стеклами?
Били и что-то приговаривали, о чем-то даже, видимо, спрашивали. Сбоку откуда-то приволокли Серого, тоже били. Серый сразу упал, спрятал голову, сжался весь, с ним они так не старались. Устали, служители правопорядка.
Мы наблюдали за этим ужасом из окна, потом поезд тронулся.
Ужас, какой ужас! девушка плачет, зачем мы позволили ей смотреть? Как страшно! Не хочу, не хочу жить в этой стране!
Вот то, о чем я говорил, произносит молодой человек. Но вздыхать на эти темы, охать, контрпродуктивно.
Я не сразу понял, что натворил. Так после роковой медицинской ошибки некоторое время отупело смотришь на больного, на экраны приборов, на своих коллег.
Они отлично подходят друг другу, продолжал свою речь молодой человек, избиваемые и бьющие. Вот если бы профессора из Беркли так избили, то он бы повесился от унижения. А эти встанут, отряхнутся, до свадьбы заживет.
А вы бы? спросил я. Вы бы что сделали?
Я бы? он улыбнулся. Уехал.
Мы все трое, по-моему, не очень соображали, что говорили.
А отчего не уехать, вступает девушка, пока не побили? Нормальные люди не должны тут жить.
Мой новый товарищ опять улыбается:
Не представляю, как пережил бы это путешествие, когда б не милая моя попутчица. В этом поезде даже нету СВ.
Я огляделся: странно, купе, как мое, а все здесь дышит порядком, благополучием. Молодой человек источает вкусный запах одеколона. Да, тоже на конференцию. Бывший врач, в нынешней ипостаси издатель, журнал издает (как Пушкин), президент какой-то ассоциации, много чего другого. На столике полбутылки Наполеона. И девушка, правда, милая.
Вам надо рюмочку. И рюмочки у него с собой, из какого-то камня. Оникс, не знаю, яшма. Каменные рюмочки. Да, очень хороший коньяк.
Молодой человек объясняет, отчего до сих пор не уехал: культура.
Скажем, для моих американских друзей triple A Американская автомобильная ассоциация. А у нас какая ассоциация с тремя А? Выдержал паузу. Анна Андреевна Ахматова. Победно оглядел нас и прибавил: Да и бизнесы. Так и сказал бизнесы.
Хорошо отогреться под коньячок, когда стал причиной несчастья для двух человек!
Вы абсолютно правы, продолжает молодой человек. Это не наша страна, это их страна. Разве я что-нибудь подобное говорил? Мы с вами этих людей не нанимали себя защищать, заметьте. Действует своего рода негативный отбор. И вот результат: в рамках существующей системы гуманный мент невозможен! Система вытолкнет его. Что остается? Менять систему. Или опять внутренняя эмиграция. На худой конец, он трагически развел руками, дауншифтинг.
Я поймал девушкин взгляд. М-да. Дауншифтинг.
В дверь постучали железным: Через пятнадцать минут прибываем. Надо идти к себе за вещами, сосед мне поможет, спасибо.
Я поймал девушкин взгляд. М-да. Дауншифтинг.
В дверь постучали железным: Через пятнадцать минут прибываем. Надо идти к себе за вещами, сосед мне поможет, спасибо.
В разгромленном купе меня ждало важнейшее открытие: я понял, кем были Толя и Серый. Под лавкой рядом с моим чемоданчиком стояли две огромные клетчатые сумки, с какими путешествует только одна категория граждан челноки. И странная дружба моих попутчиков стала понятна очень разные люди подались в челноки, и зверское их избиение тоже понятно.
Сведение счетов с конкурентами, согласился со мной молодой человек. Ментовской заказ.
А чего так стараться, если заказ?
Для души. Я ж говорю, менты не люди.
Челноки. Моему собеседнику есть что сказать и об этой сфере человеческой деятельности.
Они, видите ли, выполняют важную общественную функцию, говорит он своим красивым голосом. Нам всем, всему обществу, в какой-то момент захотелось одного и того же дорогих шмоток, часов Ролекс, не знаю, а тех, кто не может позволить себе швейцарский Ролекс, он тряхнул левой рукой, тех челноки вроде ваших этих как их бишь? обеспечивают Ролексом китайским, каким угодно, но ведь это тоже часы, они время показывают. И выглядят хорошо.
Тяжелые сумки какие! Куда их теперь девать? Отдать проводнице? Нет, эта сволочь у меня ничего не получит! Молодой человек пожимает плечами, я вытаскиваю сумки в коридор:
Поможете донести?
Знаете что? он думает. Давайте-ка свой чемодан. Ну как я буду выглядеть с этими жуткими баулами?
Ладно, спасибо. Мне хочется сделать ему приятное, и я говорю:
У вас такая милая спутница!
Да бросьте вы! отвечает. Ни кожи, ни рожи. Семь с половиной баллов.
Зачем-то я уточняю:
По десятибалльной шкале?
Нет, по семи-с-половиной-балльной! смеется он. И в голове у нее все совершенно topsyturvy, понимаете? вверх тормашками.
Я удовлетворен: ничего у него с ней не вышло. Странно, что в подобных обстоятельствах меня это волнует, но слишком обидно было бы провести время настолько по-разному.
Проводница равнодушно выпускает нас на перрон, девушку встречают, мы с ней прощаемся, ждем носильщика, потом, едва поспевая, идем за ним и видим транспарант: Привет участникам, конференция действительно намечается серьезная.
Погрузившись в такси, молодой человек произносит:
Знаете что, бросьте вы этих своих избиенных! И тут же хмыкает пришедшей в его издательскую голову шутке: Избиенных ISBN какой-то.
Но ведь именно я стал причиной их неприятностей! Не то слово беды!
А, машет он рукой, интеллигентский комплекс вины. По всей стране сейчас менты лупят челноков. Пора бы привыкнуть: жизнь устроена несправедливо. Оставьте вы это в покое.
Нет, говорю я себе, он пошляк. А это я так не оставлю.
По заселении в гостиницу я требую телефонный справочник и всюду звоню. МВД, РЖД, УСБ куча аббревиатур. Как ни странно, легко пробился. Подъезжайте. Полковник вас примет. И вот уже через час или полтора я мчусь на такси в одно из их темных, безликих зданий. Клетчатые сумки со мной. Меня ждет полковник.
Черным по золотому Шац, ниже Семен Исаакович написано на двери полковника, и еще ниже, в скобках Шлема Ицкович. Никогда не видел такого. Смело.
Хозяин кабинета только что проснулся и еще пребывал в летаргии. Он сидел на пустом диване, без подушки и одеяла, одетый в майку и в тренировочные штаны. Одной ногой Семен Исаакович уже полностью влез в ботинок, другой еще нет. Это был человек лет семидесяти, маленького роста, совершенно лысый, без усов и без бороды, но со множеством волос из ушей и из носа отовсюду, откуда волосы расти не должны. Руки, плечи и грудь его были покрыты черно-седой шерстью. Я подумал: В Исава пошел.
Как называть полковника? Имя Шлема и подходит ему, и нравится больше, но Шлема, наверное, для своих?
Полковник Шац, произносит он, ковыляя к столу, так и не влез в ботинок.
Ясно, товарищ полковник.
Живот у него большой, руки толстые, как у штангиста. Широкий, мясистый нос в рытвинах, и щеки все в рытвинах. Глаза описать затрудняюсь: я в них почти не смотрел. Полковник доходит до стола, надевает форменный пиджак поверх майки, садится.
Я немножко подготовился: врач, участник международного конгресса.
Врач, говорит он. Бюджетник. Молчит. Сядь.
Сажусь на маленький стул напротив. В комнате всего-то и было: большой полированный стол, диван, несколько стульев. Видно, ремонт недавно делали.
Аид?
Киваю. Смешно: бюджетник-аид. Как и он. Может, поговорим о деле? Излагаю: попутчики-челноки, негуманное, мягко сказать, отношение, сведение счетов руками его сотрудников. Хотелось бы беспристрастного разбирательства, справедливости. Как минимум вещи должны быть возвращены владельцам.
Полковник то ли кивает, то ли мелко трясет головой.
Телефон. Он снимает трубку, отвечает короткими предложениями, в основном матом. Я мата и вообще грубости не люблю, но здесь это органично.
Стены голые, без чьих бы то ни было изображений. Только на одной стене карта мира с торчащими из нее флажками. Масштаб притязаний. Систему, по которой воткнуты флажки, понять невозможно.
Давайте, заканчивайте там, кладет трубку и обращается уже ко мне. Парторг у нас был, Василь Дмитрич, хороший человек, каждое утро выпивал бутылку коньяка. В восемь ноль-ноль уже был бухой.
Зачем мне знать про Василия Дмитриевича? Ну-ну.
Так он тырил столько, чтобы иметь каждое утро бутылку коньяка. Ты понял?
Я пока слушаю.
А здесь вон, кивает на телефон, у директора государственного учреждения изъято тринадцать миллионов долларов только наличными. Сотрудники по полгода зарплату не получали. Скажи мне, зачем этому чудаку тринадцать миллионов долларов?
Эффектно, да. Но как это относится к несчастным челнокам?
Челнокам? Можно и так сказать. Читай.
Полковник достает ту самую газету, которую мне уже предлагали в поезде.
По подозрению в совершении двойного убийства, читаю я, разыскивается уроженец Петрозаводска и фотография Толи, с усами. Здесь он смеется, застолье. Убиты мужчина с подростком, девочкой. Пустили к себе Толю жить.
Очень тупо: мужчина жил вдвоем с дочкой, продал квартиру, чтобы переехать в меньшую, Толя вызвал товарища Да, понимаю, Серый, Сергей.
Нет, не Сергей, говорит полковник. Серый от фамилии. Которая в интересах следствия не разглашается.
Я с трудом складываю газету, возвращаю ее полковнику, руки у меня дрожат, и голос дрожит.