Украдкой Оксана продолжала его разглядывать. Короткая стрижка, скуластое малоподвижное лицо грубоватой лепки с характерными чертами коренных сибирских народов будь-то шорцы, тельмучины или хакасы, но смягчённые, вероятно, славянской кровью: прозрачно-синие глаза, точёный, почти женственный профиль. Странное сочетание, наводящее на мысли об опасности, точно такие же, какие внушала ей окружающая тайга: бескрайняя, глухая, затаившаяся; лишь на поверхностный взгляд скопление знакомых деревьев и кустов. За ней чувствовалась бездонная глубина и дикость, способная поглотить их маленькую группу в пол присеста.
И чего такой человек в Вике нашёл? Ну, красивая. Умеет себя подать. Рисовальщица хорошая, слов нет, рука набита. Вот только работы её всегда казались залитыми лаком: застывшим, потрескавшимся, мёртвым. Она их не чувствовала. Голая техника, скелеты.
Алкоголь снял мышечные зажимы. Оксана, пожалуй, даже увлеклась за компанию с Виктором. Степан пил мало, а Вика больше делала вид, что показалось Оксане странным. Потом она забыла об этом.
заканчивали ординатуру, рассказывал Виктор. Последнюю неделю, по существу, жили в больнице. Ну, и пили, само собой. Спирт
Он говорил много и громко, стягивал внимание на себя, как одеяло, а взгляд при этом был отсутствующий, словно он не байки травил, а пытался доказать теорему Ферма. Оксану забавляло это странное противоречие, пока она не пришла к простой и очевидной догадке: Сергачёв сбит с толку, а то и напуган. С чего бы?
не помню, когда вырубился: только, вроде, стакан держал и бац! Темнота! Очнулся от холода, зуб на зуб не попадает, башка трещит, во рту сухо и гадко. Глаза разлепил. Что такое?! Пелена серая перед лицом: мутная, холодная. К лицу льнёт, о щёку трётся. Себя не пойму: не то сижу, не то лежу; верх-низ, всё попуталось, только шаги слышу. Осторожные такие, крадущиеся
Илгун-Ты.
Оксана поёжилась, словно её накрыла вязкая и холодная тень. Дерево-то никуда не делось. Оно парило на задворках её чуткого сознания, не в темноте как сейчас, в реальности, в оранжевых лучах умирающего солнца. Образ резкий и чёткий, словно продавленный в бумаге кохиноровским карандашом с твёрдостью пять эйч, не меньше
проняло. Заорал я, короче. Ну, как заорал замычал. По лицу себя пятернёй лапнул и сел. Муть серая с лица сползла. Вижу лампочки бледные, желтушные, под потолком короткого коридора, в конце двери железные. Вдоль стены две каталки стоят, и я сижу на третьей, простыня скомкалась на коленях. За спиной орёт кто-то, да противно так, истошно и тонко, как пальцем по стеклу
Она видела каждое движение ветвей, наклон иголок, изгибы корней и трещин в коре. Переплетённые сучья и вороха опавшей хвои в изломанных складках оврага. Паутинные клубки дикого шиповника. Чуткие пальцы едва заметно зашевелились, повторяя линии, продавливая вязкий воздух в провалы двери и окон нелепой избушки, застрявшей в корнях, как муха в паутине.
уроды не придумали ничего лучше, как уложить меня на каталку, накрыть простынёй и отвезти к больничному моргу протрезветь на холодке. За каким мертвяком туда понесло сестру-хозяйку ума не приложу, но меня она заметила
Что-то отозвалось на её прикосновения, коснулось виска колким холодком. Змеи-корни зашевелились, стягиваясь в клубок. С треском провалилась крыша, и остатки кровли взметнулись изломанными крыльями, под дождём опадающей хвои. Слюдяные чешуйки коры закрутились вокруг ствола пепельным смерчем. Ветхий сруб пополз враскат, мох отваливался слоями, как мёртвая кожа, и домишко вдруг вмялся внутрь, выстрелив окрест жёлтой щепой
Оксана вскрикнула.
За столом рассмеялись.
Я не хотел никого пугать, сказал сквозь смех Виктор, Как и в тот раз. Но кричали похоже
Она краснела безобразно, пятнами. И сейчас чувствовала жгучие кляксы на щеках и шее. Кислая горечь заполнила рот. Оксана потянулась к стакану с подсыхающими островками пены на стенках, но, коснувшись стекла пальцами, отдёрнула руку.
Кому пришло в голову построить там дом?! выпалила она перед собой. Алкоголь притупил внутренний слух, и слова упали резко, перестуком, словно рассыпанные по столу гвозди.
Смех оборвался. В тишине пламя газовой плитки шипело как клубок растревоженных змей. Ночной мотылёк с треском бился о лампу под потолком. Кия[3] тихонько гладила гальку в густой темноте за палаткой.
Смех оборвался. В тишине пламя газовой плитки шипело как клубок растревоженных змей. Ночной мотылёк с треском бился о лампу под потолком. Кия[3] тихонько гладила гальку в густой темноте за палаткой.
Сергачёв покосился на Вику, та пожала плечами.
Это очень старый дом, сказал вдруг Степан. У Оксаны обмякли плечи как камень с души. С затаённой радостью она мимолётно подумала, что никто не спросил, о каком доме она говорит. И где это там? Вообще, о чём? Никто. Ни Виктор, улыбка которого застыла и напоминала теперь болезненный оскал. Ни Вика, чьи глаза заблестели жадными тревожными сполохами болезненного любопытства, она, наконец, почувствовала. Мертвенный лак треснул и осыпался, обнажая нервы и способность воспринимать невидимое.
Ему лет сто, может, больше, проговорил Степан закуривая. Он смотрел на свои руки, на струйку сизого дыма и, кажется, продолжать не собирался.
Разве можно жить в таком месте? Под всем под этим, Оксана не закончила. Мысль о тоннах дерева над головой вгоняла в тошноту.
Нет, ответил Степан, Строго говоря, это не совсем жильё. Скорее храм, и никто кроме Олман-ма Тай жить здесь не может
Кого?
Мать-Которая-Знает, ну, ведунья по-русски. Что-то вроде жрицы Дерева Истины
Начинается, Сергачёв не скрывал презрительной усмешки, Ведьма из Блэр: Сибирская страница.
Ш-ш-ш, Вика сделала сердитые глаза.
Виктор отсалютовал ей пивной банкой.
Виктор! Оксана нахмурилась и вновь повернулась к Степану, Расскажи, что знаешь. Почему-то ты привёз нас именно сюда.
Тот вздохнул.
Сергачёв демонстративно уткнулся в смартфон: сигнала здесь не было, только в игрушки погонять. Степан заговорил.
Тельмучины верят, что Илгун-Ты, Мировое Древо проросло из зерна Истины, которое Унгмару, бог Света, случайно обронил на землю, возделывая свой небесный сад. Упав, зерно раскололо горы, и должно было погибнуть на мёртвой каменистой почве, но Кельчет, Мировой змей и властитель подземелий, натаскал в расщелину земли из глубоких нор и напоил почву подземными водами. Так появилось Илгун-Ты, что тянет ветви к Свету, а корни в самое сердце Тьмы
Степан замолчал. Лоб собрался морщинами, темные глаза почернели и стали походить на крохотные кусочки угля, как у того старика в деревне. Сигарета догорела до фильтра, он не заметил.
Хочешь сказать, это то самое дерево? Оксана постаралась скрыть разочарование. Дурацкая байка. Никакое дерево столько не проживёт.
Что? А-а, нет, вряд ли оно то самое, первое, но это неважно
Почему?
Разве ты не чувствуешь? Степан пожал плечами с видом «я всё сказал», чем напомнил Оксане краснокожих героев Купера. С ответом она не нашлась.
И всё? прервала затянувшуюся паузу Вика.
Говорят, через Илгун-Тебя можно обратиться к Богу: с просьбой, вопросом не имеет значения.
Как это?
Нужно прикоснуться к дереву и спрашивать, ну, или просить. Спрашивать и слушать. Слушать дольше. Если сразу Бог не ответит, то, как правило, оставляют подношение-памятку на ветке. Здесь это давно делали на обнажённых корнях: цветную ленту, ремешок, шнурок, что угодно, что можно привязать. Там, Степан мотнул головой, под крышей их целые завесы. Некоторые очень старые, с тех времён, когда и сруба не было
А звери здесь есть? спросила Вика, тревожно всматриваясь в темноту за палаткой. Кажется, ей захотелось в туалет.
Звери здесь не ходят, заметил Степан, Пожалуй, и птицы облетают дерево стороной
Почему?
Не знаю.
И поэтому у тебя в багажнике «вепрь» лежит, а на поясе «Диверсант», встрял вдруг Виктор.
Степан дёрнулся. Сергачёв смотрел бесхитростно: я, мол, не рылся в вещах, но трудно не заметить.
Человеку тоже долго находиться рядом нельзя, поэтому послезавтра мы уедем сказал Степан.
Почему? Оксана отмахнулась от непонятной реплики про кабана, тем более что Сергачёв вновь уткнулся в экран.
Степан медленно отвернулся от Виктора.
Могу только повторить, что мне рассказывал отец. Я был маленький, но помню, сказал он. Представь, что ты начинаешь понимать, слышать, видеть и чувствовать всё вокруг: каждый камень, травинку, каплю воды; лес и горы, небо и землю; зверя и человека, свет и тьму. Не только сейчас, и то, что рядом, но от сотворения мира и до его конца. Каждого и каждое, что приходило в жизнь
С ума сойти! воскликнула Вика.
Именно, подтвердил Степан. Сомневаюсь, что человек может вынести подобное и остаться в здравом уме. «Сопричастность Божескому не может продолжаться долго, не потревожив рассудок».
А как же эта женщина? у Оксаны вновь всё стянуло в узел внизу живота.
Не знаю. Это опять же всё рассказы, байки. Возможно, Олмон-ма Тай уже не совсем человек. И почему должна здесь находиться непонятно. Я, конечно, у отца спрашивал, что да как.
И что?
Да ничего. Говорил, что последняя погибла, когда в двадцатые здесь, в устье Кожуха бойцы уездной ВЧК настигли остатки уходящей за кордон банды штабс-капитана Мельникова. Был бой, ну и Олман-Ма Тай убили. Случайно или намеренно неизвестно. Кажется, с тех пор тот утёс Степан мотнул головой в сторону реки, и называют «Ведьмин палец», а почему? кто знает Ещё говорят, что Дух Олмон-ма Тай всегда витает поблизости: не то охраняет людей от их желаний, не то ждёт инкарнации В космогонии тельмучин таких полубожеств десятки, как и легенд об одержимости неприкаянными душами, Сунесу, или куда более сильными духами Бурханами, стражами священных мест, хозяевами лесов, гор, озёр или рек. С этой точки зрения Олман-ма-Тай никогда не была человеком, точнее, тело женщины только носило дух особого Бурхана, охраняющего портал между Нижним миром и Верхним
В палатке повисла вязкая тишина, готовая расступиться, пропуская в круг света ражих мужиков, заросших дурноволосьем, насквозь пропахших кровью, железом и порохом; с лицами, одинаково распухшими от укусов мошки и искажёнными ненавистью и страхом. Ужас сидит у них на плечах уродливой обезьяной. В глазах муть неприкаянных душ убийц, насильников, осквернителей
А над ними плывёт в небе густая крона Илгун-Ты, и изба, застрявшая в корнях между добром и злом, все так же пустоглазо и хмуро глядит на то, что было, есть, и всегда будет