Вика отставила кружку.
Зачем ты нас убил? спросила она улыбаясь. К зубам прилипли жёлто-зеленые крошки. Она пересела к нему на колени, обхватив шею руками. Поёрзала ягодицами и зашептала, прижимаясь губами к уху, Зачем ты нас убил?!!
Сергачёв попытался откинуть голову, она не пустила, прильнула телом, тяжёлая грудь под топом давила, запирая дыхание, тонкие руки с такими нежными пальцами сдавили череп железными обручами, горячий язык вполз в ухо, словно червь:
Зачем ты нас убил?!!
Виктор вывалился из пьяной дрёмы под палаточный тент, в кресло, с банкой пива в руке. Тёплый ветерок гладил потное лицо, в ухе было щекотно. Он взмахнул рукой, отгоняя какую-то мелкую летающую дрянь и торопливо ощупал карман на груди. Коробочка была на месте, но ему пришлось подавить желание немедленно достать её, открыть и взглянуть на стандарт. Степан сидел на стуле с другой стороны стола и смотрел на Сергачёва, вздёрнув бровь, словно ожидал ответа на какой-то вопрос.
«Зачем ты нас убил?»
Сергачёв едва не рассмеялся.
Прости, что? Ты что-то сказал?
Я говорю, не хочешь пострелять? Степан пил чай, картонный язычок болтался на ниточке с краю кружки, словно маятник, отсчитывающий секунды до
В кого? усмехнулся Виктор. Правильный вопрос был другим, но с губ невольно слетело именно это.
По банкам, Витя, по банкам. Не думал, что ты так много пьёшь
Я на отдыхе, Сергачёв пожал плечами и отвернулся. Далеко две фигурки сгорбились у этюдников. Уродливый кедр нависал над ними как языческое божество. Чем тут ещё заниматься? Рисовать я не умею, рыбачить не хочу, купаться холодно, из «вепря» я стрелял
«И Вику уже трахал», закончил он про себя.
Ну, как знаешь Степан поднялся, А я, пожалуй, хоть расчехлю для порядка.
«Расчехли, расчехли хе-хе».
Погоди, погоди, Виктор поставил банку на стол, Погоди, сядь
Зачем?
Разговор есть.
Почему нет? У него слегка вспотели ладони, и напряжение вытеснило хмель. Голова сделалась звонкой, пустой. Виктор пару раз сжал ладони, потом расслабил руки на подлокотниках, приняв обманчиво ленивую позу.
Ты, вроде, по Вике сохнешь.
Полу-вопрос, полу-утверждение Степан проигнорировал. Они смотрели друга на друга, не мигая. Сергачёв все же закурил. Если бросится сразу, можно швырнуть сигаретой в лицо отвлечь
Хочу, чтобы ты знал. Я с ней спал несколько раз. Ничего такого просто секс
Виктор помолчал. Выражение лица у Степана ничуть не изменилось, он казался расслабленным, как и за минуту до этого. Похоже, ничего нового он не услышал, хотя по его смуглой азиатской физиономии ничего не разберешь
В общем, она беременна. Это случайно вышло, ты знаешь, дурацкий процент на прокол есть у любой химии
На эту новость Степан тоже не отреагировал: не раздувал ноздри, не сверкал глазами, не сжимал кулаки и грудь понималась не чаще и не выше обычного. За «вепрем» он тоже не кидался уже плюс.
Она аборт делать не хочет, соврал он без запинки. Может противопоказаний нет, но не хочет. И от меня-то ей ничего не надо, понимаешь?
А тебе?
Голос у Степана звучал ровно.
Что мне?
Тебе что надо, зачем ты мне всё это рассказываешь?
Да вразумил бы ты её, раз уж она тебе не безразлична. Меня она не слушает
Ложь текла свободно, даже вдохновенно. Сожаление, сочувствие и даже забота всё уместилось. И слышалось
Ну и мудак же ты, констатировал Степан. Он по-прежнему не шевелился.
Ой, это почему?! удивился Виктор, реакция Степана начинала его беспокоить, что-то не так всё, не так. Одно хорошо дурные, пьяные сны похоже, не в руку да они и до обеда только сбываются, Никто никого не обманывал, всё честно, а от случайности никто не застрахован.
Пиво в початой банке согрелось, и Сергачёв выплеснул его за палатку, на камни. Достал из бокса с сухим льдом новую.
Да я, наверное, тебе даже объяснить не смогу
А ты попробуй
Щелкнуло кольцо, Сергачёв с удовольствием макнул губы в плотную мелкую пену.
Была охота, Степан поднялся, Виктор внимательно следил за каждым его движением, Воду в ступе толочь
Он вышел из палатки. Виктор послушал удаляющийся за спину хруст гальки и смял пустую банку в кулаке. Как многозначительно и пусто. Ни о чём. Точки не получилось. Получилось мутное, невнятное многоточие. Правильно говорят: «У влюблённых в голове тараканы ползают». Только вот с влюблённостью не очень понятно, а тараканы как раз в наличии. Вопрос какие? Наверное, только Мать знает, которая знает Зачем Степан хотел привезти сюда Вику? Одну только Вику это же ясно. Привезти в дичь, в глушь, к подножию уродливого дерева-переростка и увечной скале в качестве вида за окном. Объясниться? Очень романтично. Ружьецо под рукой, прозрачные реки кисельные берега, запечённый хариус в постель, племенной тотем Чингачгук, мать его, Великий Змей, последний из могикан А ведь он, Сергачёв, на его божество, Галатею пустоголовую, только что помочился, хуже признался, что в неё спускал. И что? А ничего Нет Чингачгуку охоты. Шаманить станет, по всему видно. В Верхний мир сходит, в Нижний Намекнуть бы Сурену, что за лекари в его больнице страждущих пользуют
Правда, до Сурена ещё добраться надо.
Виктор не выдержал и обернулся. Степан стоял рядом с Викой. Оксана куда-то запропастилась, её сутулая спина больше не маячила за этюдником, складной стульчик опрокинут. Ну вот, кажется, объяснение идёт полным ходом. «Каков будет ваш положительный ответ?» Не человек омут. С тихими чертями
Воздух вокруг загустел. На лбу выступил пот. Капля скатилась и застыла в уголке глаза крохотным осколком. Тяжело опираясь на руки, Виктор вытащил себя из кресла и вполз в палатку. Пошарил в скомканном спальнике влажными ладонями, вытащил на свет коробку с патронами и магазин.
Лучше иметь ствол и не нуждаться в нём, чем нуждаться и не иметь, пробормотал он и принялся быстро снаряжать магазин толстенькими краснокожими патронами.
Восемь.
Она приводила себя в порядок торопливо, едва касаясь разгорячённого тела. Вода в бутылке хлюпала и обжигала холодом нежную кожу, стекая розовым. Рыжая хвоя под Оксаной темнела расширяющимся пятном цвета запёкшейся крови. Дыхание срывалось, сердце стучало оглушительно, и, казалось, было готово замереть навсегда стоит только чьей-то тени заслонить прямоугольник света, падающего из дверного проёма.
Дура! Как она могла согласиться на эту поездку?! Вика с её амурами. Что б им пусто было!
В неудобной позе, что в других обстоятельствах показалась бы просто нелепой, быстро затекли ноги. Оксана кое-как обтёрлась салфетками, деревянными пальцами брезгливо свернула прокладку в плотный брикет. Торопливо оделась, уже задыхаясь от жалости к себе, злости и презрения к бабьему естеству. Хотелось заплакать. Она разогнулась, убирая в пакет мусор и испачканные трусики, глаза, привыкшие к полумраку, утратили туннельное зрение с белым пятном света в конце. Из серой тени вокруг к Оксане потянулись длинные языки
Она слабо охнула, озноб прокатился по телу, комкая судорогой мышцы и выворачивая суставы.
Иссохшие просьбы, увядшие мольбы, полуистлевшие желания; нестройный, шепчущий сквозь время, хор призрачных голосов, скользящий в разорванных струнах надежд и упований. Они проступали в сумраке гроздьями, пучками, плотной паутиной из бесцветных тряпиц, плетёных веревок, шнурков, сморщенных ремешков, клочков пыльной шерсти, сваленных в невесомые и бесцветные нити, чьи концы чутко шевелились в воздухе, потревоженном её присутствием. Внутри избушки корни Илгун-Ты были бесстыдно голыми, бледно-жёлтыми, словно кривые ножки огромных поганок и источали слабый грибной запах. Блики света из прорех в крыше, скользили по ним мерцающими светляками и уползали в тёмные углы, прячась в узлах, переплетениях, трещинах, в ватных клубах безобразно распухшего под крышей, душного облака умерших грёз, прогорклых сожалений, и пыльных раскаяний.
У Оксаны мгновенно пересохло во рту. Язык колкой щепкой царапал стиснутые зубы. В голове пульсировало и гудело чужим, несмолкаемым, плотно вплетаясь в грохот крови, и сминая её, как она стискивала в пальцах податливую глину. Она зажмурилась. Пятна света и черноты плавали под горячими веками. Оксана перестала чувствовать собственное тело и вес. Тошнотворный ком перекрыл дыхание. Она заскулила, не слыша себя, лишь слабо ощущая плаксивую гримасу на мокром лице, потом и это ощущение исчезло, словно она стала чем-то мимолётным внутри маленькой высушенной головы, застрявшей в корнях Мирового Древа, вросла кровью в вавилонским шепот, повисла связкой мутных, затянутых катарактой лет, бусин на древесном корне. Через заштопанные паутиной глаза-окна, она смотрит на солнечный день, запятнанный кляксами облаков; этюдник и листы набросков под круглым голышом, углы трепещут и загибаются под ветром; Вика сгорбилась на стуле, волосы упали на лицо; за плечом девушки стоит Степан, и губы его шевелятся, грязно-зелёные, изломанные крылья из еловых лап торчат за его спиной, хвоя осыпается под ноги ржавым дождём
Крик забился в горле. Оксана упала на колени, голова мотнулась, и девушка прикусила язык. Вспышка боли заставила распахнуть веки. Она вновь зацепилась взглядом за прямоугольник солнечного света у входа и ползла к нему, глотая солёную кровь. Хвоя колола ладони. Хрустел складками пакет, который она волочила за собой. Сопли стекали на подбородок, на что она не обращала внимания, пока голоса Вики и Степана не подтащили её к свету как шкодливого щенка за поводок, и не расколотили болтливую тишину под ветхой крышей вдребезги
Ландура, старая тельмучинка, у которой маленький Стёпка оставался в посёлке леспромхоза, когда отец не брал его с собой в тайгу, называла мальчишку Кельчет-И-Тек. Ему нравилось, а отец рассердился и что-то долго выговаривал походящей на деревянного идола бабке. Старуха смотрела бесстрастно, беломорина в сморщенном рте размеренно дымила. Когда егерь замолчал, лицо Ландуры долго оставалось неподвижным, а потом по морщинам прошла рябь. Она вынула папиросу и сказала по-русски, хотя остальной разговор шёл на тельма:
Ты ничего не можешь изменить.
И равнодушно отвернулась.
Отец увёл Степана и больше у Ландуры не оставлял. Были другие семьи и люди. В благодарность за присмотр отец таскал из тайги лосятину, рябчиков, глухарей, поленных тайменей, лесной мёд и короба с белыми один к одному, грибами. Степану у чужих не нравилось. Дети его задирали и не принимали в свои игры. Взрослые сторонились, смотрели хмуро и, кажется, были готовы сами одарить егеря, лишь бы он больше не приводил к ним своего сына.
В семь лет Степан оправился в Алтуфьевский интернат. Без сожалений и слёз. Отсутствие родителей других детей всю неделю, а то и месяц уравнивало его с другими и было легко вообразить, что их рассказы о доме и близких- выдумки. Что-то вроде сказок Ландуры о Верхнем и Нижнем мире, Унгмару и Кельчете, лесных духах, людях-зверях, мёртвом лесе Лыма, где на ветвях развешены колма берестяные туеса с прахом мертвых; о Берчиткуле таежном хозяине; о болотном упыре Керигуле с выводком дочерей-рыб, что заманивают неосторожных в самую трясину, а наигравшись отдают отцу, который высасывает из человека кровь, а неприкаянную душу Сунесу, отпускает бродить по тайге. Об Олман-ма-Тай, что однажды нашла в тайге израненного охотника, выходила его и полюбила, зная, что будет наказана Их было много, этих рассказов. Степан скучал по ним, как скучал по тайге, и в Бурханов верилось легче, чем в собственную мать.