Простите! ответил я. Столик не свободен. Я здесь ожидаю кое-кого.
Не полагается, сударь! сказал кельнер. В эти часы у нас нельзя резервировать места.
Я посмотрел на него. Затем перевел взгляд на корпулентную даму, стоявшую теперь вплотную у столика, крепко ухватившись за спинку стула. Приглядевшись к ее лицу, я решил не сопротивляться. Дама была полна такой решимости завоевать столик, что даже артиллерийский залп не поколебал бы ее.
Тогда не могли бы вы по крайней мере принести мне еще один коньяк? с досадой обратился я к кельнеру.
Слушаюсь! Опять двойной?
Да.
Пожалуйста! Он поклонился мне. Ведь столик-то на шесть персон, сударь! как бы извиняясь, добавил он.
Ладно, пусть! Только поскорее принесите мне коньяк.
Дама, поразившая меня своими могучими телесами, видимо, состояла членом какого-нибудь клуба трезвенниц. Она уставилась на мою рюмку с таким отвращением, словно это была протухшая рыба. Чтобы позлить ее, я заказал еще рюмку и, в свою очередь, уставился на ее крупнокалиберные формы. Но внезапно все происходящее представилось мне в каком-то совершенно дурацком свете. Чего ради я приплелся сюда? Чего хотел от девушки, которую ожидал? Я даже сомневался, узнаю ли ее среди всей этой кутерьмы и гула. С недобрым чувством к самому себе я единым духом выпил рюмку.
Салют! сказал кто-то за моей спиной.
Я вскочил на ноги. Она стояла передо мной и улыбалась.
А вы, я вижу, не теряете времени даром!
Я поставил рюмку, которую все еще держал в руке, на столик. Я растерялся. Девушка выглядела совсем иной, чем запомнилась мне. Среди этого множества упитанных баб, поглощающих пирожные, она казалась стройной юной амазонкой, холодной, сияющей, уверенной в себе и неприступной. «Ничего у меня с ней не выйдет», подумал я и сказал:
Как же это вы возникли здесь, как привидение?
Я ни на секунду не спускал глаз с дверей.
Она указала направо:
Там есть другой вход. Но я опоздала. А вы давно уже ждете?
Не более двух-трех минут. Я тоже пришел только что.
Компания за моим столиком умолкла. Затылком я чувствовал оценивающие взгляды этих четырех солидных матерей семейств.
Мы останемся здесь? спросил я.
Девушка посмотрела на столик, огляделась вокруг, и ее губы смешливо искривились.
Вероятно, все кафе на один лад.
Я покачал головой:
Лучше, когда они пустые. А в этом чертовом заведении человека охватывает комплекс неполноценности. Приятнее посидеть в каком-нибудь баре.
В баре? А разве бары бывают открыты днем?
Я знаю один такой бар, сказал я. Правда, там очень тихо. Если это вас устраивает
Иногда, пожалуй, устраивает.
Я посмотрел ей в глаза, не сразу поняв, что она имеет в виду. Вообще я не против иронии если, конечно, она не в мой адрес. Но теперь совесть моя была почему-то нечиста.
Тогда идемте.
Я окликнул кельнера.
Три двойных коньяка, заорал этот жалкий неудачник таким голосом, будто хотел докричаться до посетителя, уже лежавшего в гробу. Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась ко мне:
Три коньяка за три минуты! Вот это темп!
Два были выпиты вчера.
Нет, каков врун! прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.
Я повернулся к столику и поклонился:
Благословенного вам Рождества, милые дамы!
Затем я быстро пошел.
Вы что, поссорились с ними? спросила девушка уже на улице.
Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.
И я тоже, ответила она.
Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.
В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся: это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везение сколько ни отмечай все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку:
Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул:
Салют, Робби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.
Что желаете пить? спросил он девушку.
Рюмочку мартини, ответила она. Сухого мартини.
В этом Фред большой специалист, заявил я.
Фред не мог удержаться от улыбки.
А мне, пожалуйста, как всегда, сказал я.
В баре царил полумрак и было прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком терпкий запах, напоминавший ароматы можжевельника и хлеба. Под потолком висела деревянная модель парусника. Стенка за стойкой было обита листами меди. Приглушенный свет люстры переливался в них красными отблесками, словно медь отражала какой-то подземный огонь. В стенах были укреплены чугунные бра. Но только в двух из них у столика Валентина и у нашего столика горели лампочки. На бра были надеты прозрачные желтые абажуры, вырезанные из старых пергаментных географических карт и казавшиеся какими-то светящимися фрагментами нашего мира.
Я был слегка смущен и не знал толком, с чего бы начать разговор. Ведь эту девушку я, в общем, совсем не знал, и чем дольше я смотрел на нее, тем более чужой она мне казалась. Уже бог знает как давно я ни с кем не был вот так вдвоем и просто утратил навык подобного общения. Другое дело контакты с мужчинами тут у меня было куда больше опыта. Мы с ней встретились в чересчур шумном кафе, а здесь все вокруг показалось мне слишком уж тихим. И в этой тишине каждое слово приобретало настолько большой вес, что разговаривать непринужденно стало невозможно. Мне уже вроде бы захотелось вернуться в то кафе.
Фред принес рюмки. Мы выпили. Ром был крепок и свеж, с каким-то солнечным привкусом. Он как бы служил мне какой-то опорой. Я выпил рюмку прямо при Фреде и сразу отдал ее.
Вам здесь нравится? спросил я.
Девушка кивнула.
Больше, чем в той кондитерской?
Вообще-то я терпеть не могу кондитерских, сказала она.
Тогда почему же мы встретились именно там? удивленно спросил я.
Не знаю. Она сняла с себя берет. Просто ничто другое мне не пришло в голову.
Ну а раз вам здесь нравится, то тем лучше. Мы приходим сюда частенько. По вечерам этот кабачок становится для нас чем-то вроде дома.
Она улыбнулась:
Это, пожалуй, печально. Или нет?
Нет, ответил я. Сейчас такое время.
Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гаванну.
Это вам от господина Гаузера.
Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.
Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, произнес он тяжелым голосом.
Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.
Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.
Это мой друг, сказал я девушке. Фронтовой товарищ. Единственный из знакомых мне людей, который из великого несчастья создал себе маленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет.
Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб и губы.
Все это я очень хорошо понимаю, сказала она.
Я взглянул на нее.
Нет, вам этого понимать пока что не следует. Вы еще слишком молоды.
Она улыбнулась легкой, едва заметной улыбкой. Улыбались только глаза. Лицо же ее почти не изменилось, разве что просветлело, засветилось изнутри.
Слишком молода! повторила она. Это только так принято говорить. По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.
С минуту я молчал.
Тут вам можно бы многое возразить, сказал я потом и жестом попросил Фреда принести мне еще что-нибудь.
Девушка вела себя уверенно и естественно. Рядом с ней я чувствовал себя прямо-таки бревном. С каким удовольствием я завел бы легкий, игривый разговор, тот самый настоящий разговор, который, как правило, с опозданием приходит на ум, когда ты снова один-одинешенек. Вот Ленц тот мастерски вел такие разговоры. У меня же они с самого начала получались неловкими и тяжеловесными. Готтфрид не без оснований говорил про меня, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне самого скромного почтового служащего.
К счастью, Фред был разумным человеком. Вместо прежних наперстков он принес мне сразу большой и полный бокал. Это избавляло его от лишней беготни, и теперь никто уже не мог бы заметить, сколько я пью. А пить мне было необходимо иначе я бы никак не отделался от этой тягостной скованности.
Не выпить ли вам еще рюмку мартини? спросил я девушку.
А вы-то сами что пьете?
Это ром.
Она внимательно посмотрела на мой бокал.
Вы ведь и в прошлый раз пили то же самое.
Да, сказал я, это я пью почти всегда.
Она покачала головой:
Но разве это вкусно? Не представляю себе.
Вкусно? Об этом я уже давно не задумываюсь, сказал я.
Так зачем же вы это пьете?
Ром, сказал я, обрадованный, что нашлась тема, на которую я могу поговорить, ром, видите ли, и вкус вещи, почти не связанные между собой. Это уже не просто напиток, а, так сказать, друг. Друг, с которым все становится легче. Друг, изменяющий мир. Поэтому, собственно, и пьют Я отодвинул бокал в сторону. Так заказать вам все-таки еще один мартини?