Я ничего не понимаю, забормотала Антонина. Пуговицы какие-то фотографии Никогда у Пантелеймоши их не видела!
Понятно, сказал следователь и, мимолетно улыбнувшись своей собеседнице, стал заполнять бланк ордера на обыск.
Глава 27. Лиловый ангел
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
Из песни «Утомленное солнце», 1937 г.
Однажды в середине декабря 1939 года Юра Казачинский поздно вечером вернулся с работы и увидел, как его сестра, сидя за столом, аккуратно разрезает старые газеты на узкие полоски.
Это что еще за художественная самодеятельность? проворчал Юра, кивая на искромсанные газеты.
Бумажку управдом принес, ответила Лиза каким-то странным голосом. И заставил расписаться, что нас предупредили.
Предупредили о чем?
Что мы обязаны тушить свет в случае военной тревоги, а стекла крест-накрест заклеить полосками бумаги.
Значит, мне не показалось. Юра нахмурился. Мы сегодня выезжали на убийство в район Сокольников и слышали гул самолетов.
Думаешь, это начала Лиза в тревоге.
Нет, конечно, это наши самолеты. Охраняют небо над Москвой.
В магазинах очереди, сказала Лиза без видимой связи с предыдущим предложением. Еле купила тебе кефир и творог Ты слышал, что Дуглас Фэрбенкс[14] умер? Ты так любил его фильмы
Слышал, ответил Юра равнодушно. Он снял верхнюю одежду и сел на стул возле сестры. Говорят, комнату рядом с нами могут отдать Антону.
В смысле Зинкину комнату?
Ага. Петрович ходил к Твердовскому, тот пообещал похлопотать. Может, и выгорит. Как только Антону дадут комнату, я напишу заявление об уходе.
Юра
До того как он тут поселится, потерплю, а то скажут вот Казачинский комнату получил и ушел, Завалинка тоже, наверное, как комнату получит, уволится.
Юра, но почему
Да надоели они мне все, коротко ответил брат. Был бы Ваня жив другое дело. Петрович очень старается вести дела, как при нем, да только вот не выходит у него ничего.
Так Ваня Лиза похолодела.
Нет, все в том же положении: в себя не приходит, только дышит кое-как. Я выразился неудачно, прости. Терентий Иваныч был у него недавно, потом говорил с Петровичем. Короче, в январе вернется из-за границы какой-то профессор, попытается вытащить третью пулю. Но не факт, что Ваня доживет до января, а без него оставаться в угрозыске только зря время тратить.
Чем же ты займешься?
Еще не знаю. Может быть, в лётную школу запишусь. Или вернусь в кино.
Я тоже пойду работать. Может, меня в библиотекари возьмут
Зачем тебе? Отдыхай пока. Смысл надрываться и рвать жилы чтобы потом околеть раньше всех? Себя надо уважать.
Как думаешь, сколько еще война продлится? спросила Лиза после паузы. Как-то она очень уж затянулась
Лизок, я ж не стратег и не тактик. Юра улыбнулся. Сколько надо, столько и продлится. Не забивай себе голову.
Я не забиваю, вздохнула Лиза и снова принялась за нарезание газет на полоски. Твоя буфетчица тебе опять три раза звонила.
Да? Пойду ей позвоню. Хорошая баба Клавка: и икра у нас благодаря ей, и чего только она не приносит из своего буфета
Уплыл декабрь, пришел январь и наступил новый, 1940 год, но Опалин по-прежнему находился в состоянии, в котором не имел возможности отмечать течение времени. Он не видел светящихся тоннелей и не чувствовал, как его поглощает темная бездна, потому что пребывал там, где понятия цвета, звука и пространства не имели никакого смысла; но однажды небытие все же расщедрилось и выдало ему видение желтую ветку мимозы в прозрачном стакане, стоявшем на какой-то белой гладкой поверхности. Однако Опалин не обратил на мимозу внимания, поскольку к нему вернулось старое, надежно загнанное в тайники памяти ощущение близости собственной смерти. И вот тайник подвел или оказался разрушен и нить его жизни в любую секунду могла оборваться. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, увидел ангела смерти. Платье на ангеле было лиловое, на шее висела нитка жемчуга, волосы уложены в великолепную прическу, а глаза о, эти глаза он узнал бы из тысячи. Несомненно, смерть оказала ему своеобразную честь, прислав гонца, как две капли воды похожего на Машу.
Не умею я дарить цветы, промолвил ангел с досадой, поправляя мимозу, не желавшую смирно стоять в стакане.
Маша, шепнул Опалин. Маша
Но голосовые связки плохо ему повиновались, и вышло что-то тихое и невнятное.
Ты меня слышишь? спросил ангел.
Ему показалось, он кивнул, но на самом деле хватило сил только закрыть и открыть глаза.
Ваня, где фотография? проговорила то ли Маша, то ли ангел, то ли плод его воображения, напичканного лекарствами.
У меня, ответил он, сделав над собой усилие. Любые слова давались ему с трудом.
У тебя? Где именно?
Дома, в столе.
Он хотел сказать еще что-то, но небытие, очевидно, сочло, что с него достаточно, и Маша, мимоза, больничная палата все скрылось из глаз.
Потом до него глухо донеслось:
Это не та фотография
И словно издалека:
Поразительная жизнестойкость
Такая, что даже врачи ничего не могут с ней поделать? произнес голос, до странности похожий на голос Маши.
Такая двусмысленная реплика была вполне в ее духе, и Опалин не смог удержаться от улыбки.
Когда он проснулся, вокруг царила тишина. Ангел и его невидимые собеседники куда-то исчезли. На белом столике возле изголовья кровати Ивана стоял стакан с мимозой, а к стакану была прислонена фотография, сделанная Доманиным на бульваре Монпарнас.
Опалин долго смотрел и на фотографию, и на мимозу, потом попробовал пошевельнуться, но тело плохо ему повиновалось. Вдобавок у него разом заболели спина, бок и грудь.
В дверь заглянула медсестра и тут же исчезла. Через минуту она вернулась, приведя благообразного профессора с седой бородкой и в старомодном пенсне.
Ну-с, юноша, как мы себя чувствуем?
Хорошо, просипел Опалин, разом смирившись со всем и с юношей, и с тем, что при каждом вдохе у него надсадно болит в груди. Где она?
Кто? Ах, вы о ней, профессор покосился на фото. Ушла. Велела вам передать, чтобы поправлялись. Ну-ка, давайте посмотрим, как все заживает
Мне надо на работу, пробормотал Опалин. На самом деле не о работе он думал он хотел отыскать Машу, которая так загадочно объявилась в его палате и вновь исчезла.
Профессор поглядел на него с удивлением.
Во-первых, ни о какой работе в ближайшие месяцы не может быть и речи. Во-вторых, буду откровенен: вам придется приложить немало усилий, чтобы вернуться в нормальное состояние. Вы помните, как попали сюда? Опалин молчал. В вас трижды стреляли, одну пулю мы достали с большим трудом. Во время операции уж думали впрочем, сейчас это совершенно неважно. Профессор испытующе всмотрелся в лицо Опалина. Поэтому не делайте глупостей, отдыхайте, набирайтесь сил, и все будет хорошо, заключил он.
Черная машина ехала вдоль набережной, направляясь к Кремлю. Пассажиров было двое: элегантная молодая особа в норковом манто и толстый майор, откликающийся на фамилию Колтыпин. На свою соседку майор поглядывал примерно так же, как неопытный сапер смотрит на взрывное устройство неизвестной модели, с которым то ли можно сладить, то ли оно, несмотря на все его усилия, все равно рванет и разнесет его на части.
Вы ведь доложите, что мы старались? спросил он заискивающе. Негатив мы нашли у Доманина, но фото как сквозь землю провалилось. Потом узнали, как у следователя Манухина, который вел дело, по описи не хватило одной единицы, вышли на Опалина он, оказывается, ваш снимок забрал. На всякий случай мы проверили у него дома, а надежный сотрудник потихоньку осмотрел сейф в его кабинете и ящики стола. Но того, что вы ищете, нигде не оказалось.
Ничего я не ищу, произнося эти слова, Мария Арклина слегка поморщилась. Меня попросили помочь, поскольку я оказалась в Москве. Раз фотографии нет, то либо ее уже использовали против нас, либо она уничтожена, либо еще что-то. В любом случае, это не мое дело. Объясните-ка мне лучше, какого черта ваше ведомство расспрашивало дворника о графине Игнатьевой и Доротее? Разве вам не давали инструкций оставить их в покое и забыть об их существовании?
Вы, Мария Георгиевна, слишком многого от нас хотите, пропыхтел обиженный майор. Есть сигналы мы, так сказать, по долгу службы обязаны их проверять. И вообще, если уж на то пошло, вы тоже были не очень откровенны. Вы уверяли, что графиня ваша крестная и никому не может причинить вреда, а она только родственница вашей крестной.
Она старая больная женщина и действительно безвредна для властей, отрезала Арклина, сверкнув глазами. А вы что же, все доносы принимаете к сведению?
Если мы каждому доносу будем давать ход, у нас просто людей не хватит, проворчал майор. Вы не представляете, сколько сигналов мы получаем. Особенно трудовая интеллигенция старается, такие мешки шлет Кхм
Выражение «трудовая интеллигенция» с некоторых пор стало расхожим штампом, чтобы объяснить тот факт, что государству нужны не только рабочие и крестьяне, но и труженики иного типа. Однако странная спутница майора не обратила на его слова никакого внимания.
И кто же пишет доносы на графиню опять эта мерзкая старуха, ее соседка?
И кто же пишет доносы на графиню опять эта мерзкая старуха, ее соседка?
Да нет, от нее мы давно ничего не получали, признался майор. А вот некий Ломакин старается вовсю. Он, по-моему, надеется избавиться от соседей и заполучить их комнаты, вот и шлет нам доносы на всех, кто живет с ним в одной квартире. О графине он писал, что она контрреволюционерка, о ее компаньонке что она шпионка. О продавщице мороженого что ее поклонник снабжает едой, украденной со склада. О парикмахере что он никогда не говорит о политике и потому подозрителен. О каком-то писателе, о котором я никогда не слышал что у него сын за границей и писатель ему письма пишет. Мы проверили у писателя оба сына давно умерли, и за границу он никому не писал. Еще в коммуналке живет музыкант, так Ломакин на него донес, что он в издевательском тоне отзывался о советской музыке все это, мол, хлам и не стоит одной арии из «Трубадура» Верди. А по поводу старухи, о которой вы говорили, Ломакин вообще отличился сообщил, что она фотографиями товарища Сталина подтирается. Он думает, мы в уборную к ней залезем и будем за руку ее ловить? Майор аж пятнами пошел от возмущения. Есть еще один сосед, электрик, и про него Ломакин написал, что он что-то слишком уж часто Вертинского слушает. Надо бы проверить, кто он да что, а то вдруг он тоже контрреволюционер. И все это, Мария Георгиевна, нам приходится читать и предпринимать по наиболее вопиющим фактам какие-то действия, иначе нас тоже по головке не погладят.