Мы чокнулись, и я подумал, что слава порождение мудрости и пути ее прихотливы, а скорбь и память от добра и потому вечны.
Глава 16
Шаман вора Лехи Дедушкина
Такси подвернулось почти сразу. Шофер попался болтун, всю дорогу он вел со мной заунывный разговор-монолог о тяготах таксистской жизни. За окном мелькали желтые мятые огни, редкие встречные машины, и все время что-то бубнил таксист. Я сказал ему:
Ну-ка притормози около кукольного театра
До полуночи оставалось две минуты. Я вылез из такси, облокотился на крыло, закурил. Все дверцы на удивительных часах кукольного театра были еще закрыты. Куклы готовились к представлению, которое они собирались сейчас устроить специально для меня. Потому что, кроме меня, никого не было на Садовой около кукольного театра без одной минуты полночь. Проносились мимо с гудением и ревом машины, проплыл не спеша почти пустой троллейбус всем на улице было не до кукол: без одной минуты полночь, надо спешить домой, надо торопиться лечь в постель, надо успеть еще поспать семь-восемь часов, завтра надо идти к станкам, на стройки, в институты. Надо спешить жить, надо торопиться жить правильно, потому что не спеша в правильной жизни совсем ничего не получишь, надо успеть много сделать, чтобы в правильной жизни урвать хоть немного из того, что люди не спеша, зато легко и быстро получают неправильной жизнью. Тем, кто живет правильно, некогда смотреть в полночь кукольное представление на необыкновенных часах, потому что куклы это куклы, это игра, это несерьезно, а все правильные люди жутко серьезные. Правильному человеку некогда рассматривать по ночам кукольный театр и не для него эти куклы и часы, зачем-то очень сложно сделанные, и, наверное, совсем глупо, с его точки зрения, вместо цифры двенадцать, знака полуночи, делать избушку, из которой выскакивает веселый и беззаботный золотой петушок, и открываются двери остальных волшебных домов, и выходят оттуда смешные куклы и зверушки, и очень широко настежь открыты для меня двенадцать домов в Москве, единственные двенадцать домов, где распахнуты для меня двери. Целую минуту открыты двери, они зовут меня в гости, потому что только я один знаю, что все мы куклы. И я, и Тихонов, и Окунь, и Шарапов все мы смешные, нелепые куклы, которые по команде времени оживают, начинают дергаться, кривляться, воровать, ловить, допрашивать, скрываться, и, кроме меня, никто не хочет понять, что дана нам всего одна минута отзвенят колокольчики, стихнет музыка, и стрелка загонит нас обратно в свои избушки на циферблате жизни, захлопнутся дверки, и будем мы сидеть в темноте и тишине, и только время будет господствовать над нами, и только стрелка, как палочка дирижера, будет выпускать нас по очереди на свободу, пока не пройдет снова очень много времени, чтобы мы все вместе вновь встретились в полночь или в полдень, потому что, только собравшись вместе, каждый из нас становится самим собой.
Умолк звон, захлопнулись с металлическим стуком дверцы, снова стало на улице пусто. Я сел в машину.
А куда вам в Марьиной роще? спросил таксист.
Третий проезд, к товарному двору Рижского вокзала.
Машина, с треском и сипением набирая скорость, помчалась по Краснопролетарской.
Когда-то было здесь вольготно в каждом втором доме притон, малина, хаза. Если у вора случалась беда, топал он в Марьину рощу. Здесь находил и кров, и жратву, и нужной копейкой разживался. Трущобы тут стояли кошмарные. Но покончили со всем этим навсегда. Воров большей частью переловили, барыг скупщиков краденого и девиц наилегчайшего поведения перековали и заставили трудиться, а трущобы снесли. Понастроили больших домов, бульвары проложили, прямо тебе Париж. Только около самой железной дороги осталось несколько хибар-развалюх, дожидавшихся очереди на снос. В третьем домике от полотна живет Шаман. Если, конечно, домик тот еще стоит, а то, может быть, Шаман уже в собственной трехкомнатной квартире панует. Смешно, ей-Богу! Шаман сколько жил, столько советской власти пакостил, а вот теперь не сегодня завтра квартиру дадут. А может быть, уже дали давно я у него не был.
Домик Шамана стоял на месте. Я расплатился с таксистом, подождал, пока он развернется на пустыре и уедет, потом постучал во второе окно от угла. Окно было темное, никто долго не откликался. Я постучал сильнее. За стеклом, тускло отсвечивавшим в холодном мерцании молодой синеватой луны, как из омута, всплыло одутловатое лицо утопленника.
Кто там? хрипло спросил утопленник.
Свои.
У нас все свои дома, сказал утопленник, прижимая толстую небритую рожу к стеклу. Кто «свои»?
Батон.
Ишь ты, смотри, пожаловал Утопленник снова нырнул в пучину.
Звякнула щеколда, заскрипела дверь, с грохотом покатилось ведро, хриплый голос матюгнулся:
Иди, что ли, коль пришел. Не студи меня, и так грыпп замучил.
Я шагнул в сени, и удушливый теплый смрад плеснул в лицо струей из компрессора. У Шамана воняло, как в тюрьме. И еще псиной, кошачьей мочой, прокисшей мокрой шерстью. Ударился о кадушку, снова загремело под ногами ведро, глухо брякнуло на стене корыто. Шаман щелкнул выключателем, стало чуть светлев, но только чуть-чуть, потому что пятнадцатисвечовая лампочка была прикрыта прогоревшим, загаженным мухами бумажным абажурчиком. Грязь, беспорядок, вонь.
Я присел на колченогий стул, Шаман стоял передо мной в синих трикотажных кальсонах, накинув на плечи рваный тулуп.
Один живешь по-прежнему? спросил я.
Один.
В углу, где темнота делала предметы неразличимыми, кто-то завозился и хрипло зевнул.
А это кто?
Пес мой, Захар.
Слушай, Шаман, ты же богатый. На что тебе деньги, коли ты в таком убожестве проживаешь?
А ты кто такой, чтобы мое богатство считать? Я тебя в душеприказчики не приглашал, от одного упоминания о деньгах Шаман рассердился, и сразу стало почти ничего не понятно из того, что он говорит. У него очень много щек, губ, языка, и когда он сердится, все это мясное рагу подается собеседнику, в разжеванном виде.
Да просто я прикинул, сколько всего я перетаскал к тебе и сколько у тебя должно было остаться
Что было, то прошло, а что осталось, то мое, буркнул Шаман. Ты зачем ко мне пришел?
Да вот хотел с тобой посудачить, а разговор у нас что-то не завязывается.
Разговор не узел на мешке, чего его завязывать. Ты говори, зачем пришел, и иди себе. Я тебе не компания гусь свинье не товарищ.
Ишь, как ты разговорился-то. Только я не гусь, а орел. А ты и есть самая распоследняя собачья свинья, если ты старого товарища так встречаешь.
Были мы товарищи. И еще был я барыга сдатный, а ты вор везучий. На том и товариществовали. А теперя я веду жизнь тихую, законом дозволенную, не нужно мне от тебя заработков.
Шаман, никак и ты завязал? Что это на всех вас напало, как китайский грипп? Слушай, может быть, ты членом профсоюза стал?
А что? А что? И стал! И бюллетень мне положен, и отпуск все как у людей, сердито забубнил Шаман.
А со старых заработков не просят уплатить взносы?
Кто же о них знает? искренне ответил Шаман. А делать больше шахер-махер нет резона. И накопленным попользоваться не успеешь вмиг загремишь какую-нибудь гидростанцию строить.
Ишь, как ты разговорился-то. Только я не гусь, а орел. А ты и есть самая распоследняя собачья свинья, если ты старого товарища так встречаешь.
Были мы товарищи. И еще был я барыга сдатный, а ты вор везучий. На том и товариществовали. А теперя я веду жизнь тихую, законом дозволенную, не нужно мне от тебя заработков.
Шаман, никак и ты завязал? Что это на всех вас напало, как китайский грипп? Слушай, может быть, ты членом профсоюза стал?
А что? А что? И стал! И бюллетень мне положен, и отпуск все как у людей, сердито забубнил Шаман.
А со старых заработков не просят уплатить взносы?
Кто же о них знает? искренне ответил Шаман. А делать больше шахер-махер нет резона. И накопленным попользоваться не успеешь вмиг загремишь какую-нибудь гидростанцию строить.
То-то я вижу, как ты пользуешь накопленное! Прямо прожигаешь жизнь. А с бабами как устраиваешься?
Ни к чему мне это. Пора о душе подумать.
Ну ты даешь А работой доволен?
Ничего работа, не соскучишься.
Заработок приличный?
Хватает.
А где служишь-то?
В лечебнице ветеринарной. Ты ведь знаешь, я животных люблю.
Санитаром, что ли?
Навроде этого, на машине санитарной. По дворам, по улицам отлавливаем бродячих кошек и собак.
А потом что?
Если здоровые в институты их для опытов передают, а больных усыпляем. Укольчик кольнули пшик, и готово!
Я как-то по-новому посмотрел на него мордастая, опухшая орясина в синих кальсонах. Душегуб. Его по-другому и назвать нельзя было душегуб, и только.
Ты чего так смотришь на меня? спросил Шаман со злобой, с вызовом спросил.
Никак я на тебя не смотрю, смотреть на тебя противно.
Ага, противно! забарабошил Шаман. А я вот с радостью свою работу сполняю, хотя мне собак и жалко маленько.
А кошек?
А кошек когда ловлю, как будто с вами сквитываюсь
С кем это с нами?
С блатными, с вами, проклятущими, мокрушечниками, ширмачами, домушниками гадами блатными, что себя «в законе» считают
А чем же это мы тебе насолили? Ты ведь, как пиявка, от нас и жил всегда!
А страху от вас сколько я претерпел? И милиции всегда боялся, а вас еще пуще. То-то вы всегда деньги мои считали, не раз, наверное, на меня зарились, по глотке «пиской» полоснуть и в подвале у меня пошустрить. Спасибо, Захарушка рядом А теперя конец ничего вы у меня не найдете, и помру копейки вам не перепадет. Надежно себя я обеспечил, надежно, не боись
Дурак ты, Шаман, и псих к тому же. Только кошки здесь при чем?
Как же ни при чем? Вот собака она во всем человек и кошку смертно ненавидит, потому что кошка это как есть вылитый блатной, как есть вор-«законник»! Нрав у этой животной точный копий с уголовника. И кошек я ловить научился, как МУР вас всех, проклятых, ловит.
На мгновение мне стало страшно, потому что показалось, что он совсем с катушек сорвался. И все-таки я его спросил:
Чем же это кошка на блатного похожа?
А всем. Повадки те же, и бессовестность, и нахальство, и ни памяти, ни благодарности, а только форс да жадность глупая!
Меня это заинтересовало, я сказал ему:
А ты поточнее, с подробностями расскажи, потому что я душегубством не занимаюсь, как ты, откуда мне про кошачьи ухватки знать.
Так ты на себя вглядись и как в зеркале углядишь кошачий лик!
Чего же я там узрю? Глаза у меня черные, а не зеленые, волос седой, усов не ношу.