Особенно уязвимы в этом плане именно философия и социогуманитарные науки, поскольку, в отличие от позитивного, точного и естественнонаучного знания, в этой сфере особенно много понимающих со стороны и претендующих на самостоятельные откровения. При этом фракция власти в состоянии навязать сколь угодно неграмотную оценку результативности профессиональной науки, в том числе методами формализованной наукометрии, статистики публикаций, цитирования и пр., в то время как окологосударственная самодеятельность в сфере философствования и социогуманитарных изысканий подобной, да и вообще никакой экспертной оценке не подвергается. Здесь можно продавливать идеи, которые не станут публиковать не только ваковские, рецензируемые и т. п. журналы, но и вообще любые сколько-нибудь уважающие себя издания. В результате в официальных и программных текстах руководства периодически появляются откровенные ляпы, а то и странные сентенции с далеко идущими последствиями.
Описанному выше гуманитарному развороту способствует и переориентация официальной идеологии во времени и даже в самой онтологии мировосприятия.
Теперь место светлого будущего занимает выдающееся прошлое, место инноваций традиция. Там, где прочили движение, хвалят устои. Это сказывается и на «метафизике» официальной идеологии.
Прагматика чаще толкает человека вперед, поэтому идею прогресса можно строить на материализме. Развернуть человека вспять может скорее нечто идеальное. Прогресс эмпиричен и приземлен, его составляющие можно пощупать руками и инструментом. Ценности прошлого обычно все в сфере высокого, возвышенного, заоблачного святого. И даже когда России прочат нравственную миссию именно в новом, будущем мире, ничего свежего изобрести не выходит и остается рекламировать свои тонкие духовные ноты на фоне Запада, который опять разлагается как в лучшие времена, когда этими миазмами у нас затягивались через железный занавес.
Таким образом, сдвиг интереса к идеальной составляющей автоматически повышает интерес к идеологии, а с ней и к философской и социогуманитарной составляющей знания.
Таким образом, сдвиг интереса к идеальной составляющей автоматически повышает интерес к идеологии, а с ней и к философской и социогуманитарной составляющей знания.
В связи с этим нынешний всплеск идеологической активности интересно наблюдать в глубоком историческом разрезе. Если начать с советского периода, то здесь видны «качели», бросающие страну из материализма в идеализм через паузу деидеологизации, а также раскачивающие ее между культом идеологии, идеологической идиосинкразией 90-х и новым увлечением идейными играми.
В СССР был диалектический материализм, но особого свойства. В вопиющем противоречии с передовой научной теорией в реальности здесь доминировала идеология, тогда как экономика, да и материальная жизнь в целом находилась в служебном положении. В 90-е и в начале 00-х не было ничего (точнее было все, что угодно, а с точки зрения идеологии государства это практически ноль). Теперь в жизни доминируют сугубая прагматика и голый меркантилизм но государство порой напоминает идеалиста, верящего в то, что хорошие слова отвратят людей от нехороших дел, когда жизнь ни к чему хорошему не располагает.
В СССР секретарь по идеологии был вторым человеком в государстве. В любой практической развилке выбирали самый непрактичный вариант, если это был вопрос «политический» (то есть идеологический). Всеобщий аскетизм в такой конструкции замковый камень. Стоит свернуть с правильного пути на дорожку «растущих потребностей», как идейное меркнет как таковое. Поэтому к концу 80-х идеологию открыто высмеивали, а пауза 90-х оказалась закономерной и выстраданной. До сих пор у средневзвешенного российского интеллигента при слове «идеология» рука сама тянется к тяжелым предметам.
Надо правильно оценивать эту инерцию. В наших условиях потреблять и верить две вещи несовместные. Это в Штатах вполне себе меркантильная «американская мечта» не противоречит патриотизму, устоям морали, духовности и религии. Но главное, ей не противоречат реалии жизни и политика государства. Все, начиная с президентского послания и заканчивая стилем низового администрирования, насквозь идеологично, как и продукция Голливуда, но и вписано в реальные отношения. Поэтому даже там, где есть проблемы с короткой историей и юной культурой, они затягиваются «дымом Отечества».
Теперь достаточно отзеркалить это на нашу реальность, чтобы понять всю глубину различий. Духовные скрепы не надстраиваются над разделяющим людей богатством. Здесь разбудили консьюмеризм, усиленный вынужденной аскезой всей советской истории, а теперь думают, будто кого-то можно увлечь идеями, явно противоречащими тому, что видно наверху пока еще не вооруженным глазом.
Вообще говоря, деидеологизация это миф (точно как в «Рудине» как можно быть «совершенно убежденным» в отсутствии у себя «каких-либо убеждений»?). В этом смысле запрет на госмонополию в идеологии сам по себе ход вполне идеологический. И плохо как раз то, что идейный смысл этого запрета не разъяснен и не усвоен. Отсюда вся эта самодеятельность при власти, в которую бросается любой обученный набирать буквы и слова, а лучше сразу чужие куски. Высшие лица государства будут удивлены, узнав, откуда их советники тянут сентенции про идеологию и сколько раз уже дезавуирована идея про миссию и полномочия администрации как распорядителя госзаказа в культуре, искусстве, гуманитарной науке и пр.
Это место пусто не бывает: либо общество имеет идеологию либо идеология имеет общество как внушаемую массу Но именно общество, а не администрация. Как и с госзаказом, который финансирует не «государство», а налогоплательщик. Если функционер не понимает этой разницы и не знает, как общество должно контролировать средства, идущие на «идейную продукцию», значит ему лучше сменить сферу приложения усилий, творческих и управленческих.
Далее надо понимать, что идеология это не только система идей, но и система институтов. По нашей Конституции их быть не может. Поэтому до сих пор проблему пытались решить «теневой идеологией», контрабандой. Теперь, когда людей не всегда устраивает то, что власть делает руками, возникает желание отличиться умом, душой и сердцем, причем заранее и открыто присвоив себе эту миссию, роль и должность. Но без «машины идей» это дело обреченное (как Суслов без Идеологического отдела ЦК), а заново ее создать и вовсе утопия. Остается выходить на «идеологический рынок», а это уже совсем другие навыки и компетенции.
В СССР идеология жила до тех пор, пока в марксизм могли верить и лучшие люди. И она кончилась, как только ее стали сочинять по схеме «лишь бы нравилось самим». В нынешних опытах тоже слишком много от юношеского самоудовлетворения и это обнадеживает.
Однако в последнее время сводки с идеологического фронта все тревожнее. Сначала власть резко повело от стабильности и инноваций к духовным скрепам, идентичности, патриотизму теперь вузы пугают «ответственными за идеологическую работу», а общество в целом идеей отмены запрета на огосударствление идеологии.
Здесь проявляется скрытая результативность философских и социогуманитарных исследований. Утверждая, что конституция уже есть идеология, негласно, без ссылок расковычивают знакомые тексты о мифах и тщете деидеологизации, имеющие место в научных, в том числе академических разработках. Да, идеологию полностью не извести даже логически. Элиминировать идеологию до чистого языка описания не выпито даже в науке. Кроме того, как уже отмечалось, помимо привычной для нас явной (артикулированной и эксплицитной), есть еще идеология латентная и теневая, растворенная в текстах «не идеологических». Жданов хвастал, что ему хватит задачника по арифметике. Наше ТВ идеологично насквозь и вне прямой дидактики: достаточно реконструировать скрытые смыслы.
Однако все это требует не отмены данной статьи, а наоборот, ее «распаковки» аутентичного комментария с оргвыводами и запретом на штатную идеологическую работу как на занятие незаконное, да и зряшное (идейно окормлять страну в приступах аппаратной самодеятельности в первую очередь кидаются служащие с претензиями).
Далее важно учитывать, что идеология это духовная фракция власти. В монархиях, теократиях, идеократияхи пр. идейный монополизм прямо вытекает из монополии на политику. Остальное либо маргинально, либо запрещено. Если же государство учреждено запретом на «власть власти» («Мы, народ»), то и государственной идеологии нет по определению. Здесь конкуренция идей такой же конституирующий принцип, как в политике и экономике: превращение частной идеологии в государственную равно узурпации силы или злостному нарушению антимонопольного законодательства.
Таким образом, идеологическое есть в конституции, но только на уровне метаязыка, в идеологических высказываниях об идеологии (суждение о суждениях). Идеология свободы исчерпывается правилами игры запретом на приватизацию идеологического. Советы править статью про идеологию не лучше захода на третий президентский срок (от чего разумно отказались).
Замена рынка идей их централизованным распределением аналог плановой экономики и тот же тупик. Почему в качестве официальной должна быть принята эта конструкция, а не другая? И кто это решает? Идейный диктат зависает вне поля легитимности, как и проект власти единоличной и квазидинастической (с назначением преемников). Под это не подвести ни трансцендентное помазание, ни харизму. Выбирать и менять власть приходится, ибо остальное здесь возможно только обманом и силой, а это всегда ненадолго. То же с идеями: если они не от бога или «истины», остается их свободный обмен и выбор.
Что такое «государство идеологии», мы помним оно было еще при жизни нынешних поколений. И все помнят, как и чем оно кончило. У нового государства шансов держаться на скрепах идеологии на порядок меньше, чем у того, старого.
Все это проливает новый свет на живую практику фактической (а не декларативной) оценки результативности философских и социогуманитарных разработок. С одной стороны, результаты этих разработок, кстати, неоднократно опубликованные, непринужденно заимствуются и присваиваются едва ли не как собственные откровения. С другой стороны, эти результаты нередко присваиваются и используются в искаженном виде, иногда просто с противоположными выводами (как это происходит с оценкой перспектив деидеологизации). Результаты такого присвоения рано или поздно оказываются плачевными. Но проблема в том, что эта деятельность не подвержена встречной оценке качества и результативности. Если в системе власти используются те или иные разработки научного сообщества, то было бы логично, чтобы и само научное сообщество имело доступ к результатам практической утилизации его разработок, а также могло бы компетентно влиять на такого рода утилизацию. Авиационному отряду, обслуживающему «борт-1», никогда не придет в голову самому вносить изменения в конструкцию аппарата, разработанного профессиональными инженерами и конструкторами. К сожалению в философии и социогуманитарной сфере такое возможно и даже распространено.