Антон прислушался к себе присутствует ли в нём та самая проклятая гордость, основанная на чистой, без примесей, жизни? Удивительное дело да! Ему удалось различить какое-то смутное, далёкое, бесшабашное удовольствие. Теплое удовлетворение. Бездумную радость инфузории, невинное белковое торжество. Простая арифметика давала законный повод к гордости: достаточно сосчитать живущих ныне и умерших за всю человеческую историю. Последних наберётся гораздо больше а у меньшинства всегда найдётся оправдание для чувства превосходства. Но главное было не в теоретических обоснованиях. Главное заключалось в чувстве самом по себе, поскольку Антону никогда прежде не приходилось его испытывать во всяком случае, осознавать. «Вы живы и уникальны, сказал ему Ферт на прощание. Не то, что эти разлагающиеся, теряющие индивидуальность органокомплексы». Он прав, если судить беспристрастно! Конечно, своей откровенной простотой позиция Ферта может оттолкнуть интеллектуалов, неспособных и слова сказать в простоте. Но обычному человеку из толпы такие мысли придутся по вкусу. Они доступны, понятны, универсальны, не требуют мучительного анализа, вдохновляют на подвиги, труд и процветание
Может быть, ему и карьеру удастся сделать? Ах, напрасно он так вот с ходу, не подумав, отказался от должности телохранителя! Конечно, телохранитель из него никакой. Но Ферт мог заключить, что он вообще не пригоден к использованию в каких-либо рискованных проектах. Антон почему-то не сомневался, что такие существуют, но держатся в тайне. А Беллогорский не настолько немощен и слаб, как можно с налёта решить! И форма верно подмечено! мобилизует, умножает силы Он сходил в прихожую к зеркалу, которое ещё недавно, утром, трусливо обошёл вниманием. Нет, не так он плох! А в форме будет смотреться и вовсе замечательно. Ведь это же надо до чего сильна мёртвая сила, если даже очевидный, глаза режущий физический потенциал она способна принизить и внушить холопское ощущение совершенного несовершенства!
Возбуждённый, раскрасневшийся, Антон Беллогорский вернулся к окну. Под фонарём на скамейке кто-то сидел. Неизвестный человек был полностью неподвижен, на лицо его падала тень. Когда он успел появиться Антон отошёл буквально на полминуты? Человек сидел, выпрямив спину и положив на колени руки в перчатках. Час был поздний; помимо застывшей фигуры во дворе не было ни души даже собак не выгуливали. Почему-то Антон дал себе слово, что никто, никогда, ни за что на свете не заставит его выйти из дома и подойти к этому типу. Тут он с досадой сообразил: какая дурацкая блажь! никто и не просит его так поступить. Чертыхнувшись, Беллогорский отправился спать.
Ночью Антон сильно захотел пить, проснулся. В простывшей кухне, глотая из высокого стакана отдающую хлоркой воду, он как бы нечаянно взглянул в окно скамейка была пуста, и мёртвые листья, словно размножившиеся пешки на доске, подтягивались ветром друг к другу.
5
Радость Антона по поводу работы плечом к плечу с самим Фертом была преждевременной. Обнаружилось ещё одно отличие от компаний и фирм, с которыми ему приходилось иметь дело прежде: вербовщик, привлекая в «УЖАС» новичка, получал от организации единовременное скромное вознаграждение, но в дальнейшем уже не стриг никаких купонов. «УЖАС» содрал с той же сайентологии лишь форму набора, так называемый рекрутинг для удобства первой беседы и поощрения активных вербовщиков. «УЖАС» ничего не производил и не продавал, а потому и ощутимых выгод от последующей деятельности новичков начальникам не было. Так что Ферт с лёгкостью определил Беллогорского в звено Коквина.
Антон отметил про себя, что это ещё не худший вариант. Например, угрюмый, пещерного вида Свищев вызывал у него куда меньше симпатий. А в Коквине чувствовался фанатизм нерассуждающий, тупой и только. Ни страха, ни почтения он с первого взгляда не внушал. Помимо Коквина, в звено входили Холомьев, Недошивин, Злоказов и Щусь.
Форма уравнивала этих, в общем-то, не похожих друг на друга людей. Лицо Холомьева не оставляло ровным счётом никаких надежд на физиогномически познание личности. Антону никогда не встречалась столь невыразительная, поблекшая рожа. Он затруднился бы вспомнить, спроси его кто-нибудь, какого цвета у Холомьева волосы, какого глаза. В памяти удержался лишь рот вернее, то обстоятельство, что рта не было. На месте рта находилась узкая щель для магнитной карты. От Недошивина со страшной силой несло дешёвым одеколоном, а на плечи его гимнастёрки, словно манна небесная, осыпалась перхоть. Лоб и подбородок Недошивина угрожающе выпячивались вперёд, а нос, глаза и губы казались вмятыми в полость черепа мощным резиновым ударом. Злоказов, вопреки традициям «УЖАСа», мог бы гордиться своей внешностью он был безупречен и прекрасен, как небесный херувим, однако на свою беду не ценил и не видел собственной красоты, а значит, подпадал под общее правило никчёмности. И, наконец, оставался Щусь, который в совершенстве соответствовал юркому, мышиному звучанию своей фамилии был он маленький, увёртливый, с безбровым крысиным личиком и постоянной бессмысленной улыбочкой на губах.
Сделав эти предварительные наблюдения, Беллогорский с горечью представил, каким, в свою очередь, отражается он сам в глазах своих новых товарищей. И почувствовал острый укол злобы ясное дело, каким. Вот что объединяло шестёрку одна и та же обида на мир, одни и те же истоки злобы. Без этого светлого чувства их дружный коллектив развалился бы в мгновение ока.
Новому сотруднику Коквин обрадовался.
Наконец-то, сказал он и скупо улыбнулся. А то нас, понимаешь, пятеро. Сидим тут с одним банкиром, а с ним в одиночку непросто приходится, надо по двое. Пришлось установить, так сказать, параллельный график. Ну, да теперь всё будет нормально три пары, и баста, никакой путаницы.
А зачем вы с ним сидите? спросил Антон.
Узнаешь скоро, не пыли, буркнул Недошивин. И обратился к Коквину: Может, сразу и пошлём? Я уже вконец с ним заманался.
Звеньевой ответил отказом.
График есть график, заявил он со вздохом. Раз нарушишь и пошло-поехало. И он, к тому же, Коквин указал на Антона, ещё совсем зелёный. Банкир его быстро сожрёт. Пусть для начала сходит к Польстеру.
Тут пришла очередь Щуся радоваться.
Правильно придумал, начальник! Польстер это то, что ему надо.
Вот-вот, кивнул Коквин. Пусть понюхает пороха. А дальше уж будет банкир, никуда не деться. Завтра моя смена, вместе и поедем.
Недошивин что-то проворчал и отвернулся. Начальство, понятное дело, нигде себя не обидит даже в «УЖАСе». Коквин обратился к Беллогорскому:
Теперь пошли обмундирование получать. Тебе как в торжественной обстановке, или обойдёмся?
В торжественной это что значит? не понял тот.
Это такая лажа, раздался голос молчавшего до поры Холомьева. Из вещевой поднимаемся в зал, пускаем гимн. Ты до трусов раздеваешься, а после все тебе пожимают руку, напутствуют, и ты одеваешься.
Не надо ничего, сказал Антон.
Как хочешь. А тёплые вещи ты взял? спросил вдруг Коквин.
Тёплые вещи? Зачем?
Звеньевой рассерженно плюнул.
Ферт, как обычно, витает в облаках, заметил он с фамильярностью холопа, осмелевшего в отсутствие барина. Ну конечно, сам-то форму не носит. Мы же пальто и шубы не надеваем, объяснил он Антону. Зимой и летом одним цветом. Если на улице холодно, поддеваем под гимнастёрку свитер или два, под галифе кальсоны понятно? Еще можно шерстяные носки.
Беллогорский встревоженно забормотал:
Но я же ничего не знал. Мне не сказали
Значит, пойдёшь так, налегке, вмешался Недошивин, выказывая отдалённое подобие удовольствия. Но Коквин взглянул на него осуждающе:
Мы же все-таки жизнь утверждаем забыл? Что, если наш товарищ простудится и сляжет? И даже погибнет? Не переживай, сказал он взволнованному Беллогорскому. Поищем на складе как-нибудь сегодня перебьёмся. А завтра завтра уж будь добр, не подкачай. Мы за город поедем.
С тёплыми вещами вышло не так просто, как хотелось. Ничего подходящего на складе не нашлось, и Антон был вынужден надеть три гимнастёрки вместо куртки, которой отныне отводилось почётное место дома, в платяном шкафу. Он подумал было натянуть обмундирование прямо поверх неё, но получилось слишком уродливо. Новенькая нарукавная повязка с черепом и солнцем немного улучшила настроение; по вкусу пришлись Антону и высокие шнурованные башмаки. Он извивался и изгибался, рассматривая своё отражение в зеркале, а Щусь поминутно глядел на часы, тревожно причмокивал и, в конце концов, не вытерпел:
Ну, хватит, друг, пора отчаливать. Старик отвратный, душу вынет. На секунду нельзя опоздать. На полсекунды.
Это что же мы вроде как сиделками будем? уже сообразил Антон.
Вроде! передразнил его Щусь и саркастически фыркнул. Как посмотреть. Сиделки у него не задержались мало тебе не покажется.
Они вышли из подъезда и зашагали в сторону станции метро. Прохожие оглядывались на их повязки, и Беллогорский ловил себя на желании идти со скрещенными руками, прикрывая эмблему ладонью. Он понимал, что это будет выглядеть нелепо, и потому задирал подбородок, а шаг начинал вдруг печатать, хотя в армии никогда не служил и терпеть не мог военных. Привычный к эмблеме Щусь сосредоточенно семенил рядом, размахивая руками. Задыхаясь, он на ходу рассказывал:
Атасно поганый дед. Угодить ему невозможно. Завёл себе, знаешь, тетрадочку, и пишет в неё кто и во сколько явился, что принёс, да как посмотрел. Не дай бог что-то пообещать и не сделать! Вонь подымется до небес. Попробуй, вякни в ответ!
А зачем такого обхаживать? удивился Антон.
Живой, вот-вот помрёт, Щусь с осуждением покосился на Антона. Должны и всё, и все вопросы побоку. Жизнь святая штука, её беречь надо.
А зачем такого обхаживать? удивился Антон.
Живой, вот-вот помрёт, Щусь с осуждением покосился на Антона. Должны и всё, и все вопросы побоку. Жизнь святая штука, её беречь надо.
Беллогорский, никак не ожидавший от пройдошливого Щуся высоких сентенций, смущённо замолчал. Но и Щусь, в свою очередь, испытал некоторую неловкость. Говорил он искренне, однако говорил не до конца, и чувствовал себя обязанным досказать правду.
Ну, и квартиру обещал оставить тому, кто утешит на старости лет, признался Щусь.