Антон закатил глаза.
А-а! Вон оно что! С этого и начинал бы!
Его спутник хотел возразить, но не смог, понимая, что иной реакции и ждать не приходилось. Вспомнив, что «УЖАС» чрезвычайно ревностно относится к идейной чистоте движения, Щусь выругал себя последними словами.
Но ведь не нам же будет квартира? развил мысль Антон.
Ха! только и мог ответить Щусь, качая головой.
А кому? не унимался провокатор. Ферту?
Тут уж Щусь не сдержался:
Много болтаешь, друг! И к тому же не по делу. Да Ферт шестёрка! Над ним ты знаешь?.. Ладно, забыли. Короче, квартира пойдет движению, а не нам. И не Ферту. Жалованье как считаешь из чего тебе заплатят?
Тоже верно, Антон охотно пошёл на попятный. Какое моё собачье дело? Бабки капают и хорошо.
По дороге к метро напарники не забывали делать добрые дела подавали попрошайкам, удаляли с тротуара бутылочные осколки, мягко журили малышей, норовивших перебежать дорогу, где не надо.
Им несколько раз попались на пути коллеги, одетые по уставу. Друг друга полагалось поприветствовать вежливой улыбкой и небрежным поклоном; Беллогорский внезапно отметил, что шедшие навстречу сотрудники «УЖАСа» поздоровались с ним от души, не ради протокола, и в сердце его постучалась нежданная весна. Ему наконец-то повезло вписаться в некий клан, стать членом социума а до вчерашнего дня его раздражало само по себе понятие общества. Колесо кармы всё-таки провернулось возможно, в последний миг; возможно, тогда уже, когда призрак самоубийства готов был шагнуть за пределы положенной пентаграммы и материализоваться.
6
Польстер оказался древним пергаментным старцем; у него был блестящий сахарный череп и серьёзные, карего цвета глаза, смотревшие невинно и грустно. Жил он попеременно то в постели, то в инвалидном кресле, из квартиры выезжал разве что на балкон.
Добрый день, товарищи, озабоченно заявил он с порога. Товарищ Щусь, вы обещали мне Польстер нацепил очки и суетливо полез себе под плед. Сейчас, сейчас, обождите На свет появилась аккуратная тетрадочка, в которой помимо хронологических данных мелькнули разноцветные графики. Как выяснилось позже, каждая кривая соответствовала тому или иному сотруднику «УЖАСа» и каким-то труднопостижимым образом отражала эффективность его работы. Антон содрогнулся, уверившись в полном помешательстве старца. Но он ошибался будь помешательство полным, всё стало бы намного проще. Безумие, однако, затронуло только отношение Польстера к окружающему миру, однако формальная логика нисколько не пострадала.
У меня тут записано: десять сорок пять, объявил старик недовольным тоном. А сами пришли в одиннадцать ноль четыре.
Мирон Исаакович, Щусь хотел что-то объяснить, но Польстер остановил его умоляющим жестом.
Товарищ Щусь, поймите меня правильно, и в клятвенном заверении он прижал к груди коричневые тонкие руки. Я не хочу говорить про вас дурно. Но войдите в моё положение! Я, и Польстер стал тыкать в раскрытую тетрадочку скрюченным пальцем, я человек старого воспитания, привык к дисциплине. Меня уже не переделать. Если мне сказано ждать кого-либо во столько-то и во столько-то, я не спорю и подчиняюсь. Я планирую свой распорядок дня, испытываю положительные эмоции, во мне просыпается известный интерес к жизни Однако проходит время, мои ожидания оказываются напрасными как же мне быть? Плюнуть на всё и не брать в расчёт? Но я не могу, вы понимаете, я не могу, Польстер почти перешел на визг. У меня внутри всё обрывается, я пью валокордин, мне ничего не помогает
Я все понял, скорбно прошептал Щусь и невольно тоже прижал к груди руки. Впредь, Мирон Исаакович, это не повторится. Клянусь чем угодно. Вы уж извините сегодня у нас появился новый товарищ, и мы, конечно, с учетом тяжести и сложности вашего состояния, должны были его подробно проинструктировать. И получилась задержка. Ведь ваш случай особенный, мы не могли привести к вам неподготовленного человека
Антон только диву давался откуда взялся у Щуся такой слог? Польстера услышанное удовлетворило, хотя он всячески старался этого не показывать с недовольным лицом развернулся и молча покатил в гостиную.
Включи ему Скрябина, шепнул Антону на ухо Щусь. Кассета в кассетнике, а я на кухню.
Антон деловито обогнал ездока и уверенно вдавил клавишу. Польстер, не обращая на его действия никакого внимания, подъехал к письменному столу, спрятал тетрадочку в выдвижной ящик и запер на ключ. Поморщившись, он потребовал убавить звук, Беллогорский подчинился.
Как вас величать? осведомился Польстер начальственным тоном. Из того, что тетрадочку он убрал, Антон сделал вывод, что память у деда отменная и записи он делает из нездоровой любви к этому процессу. Антон назвался; Польстер сделал вид, что не расслышал, и переспросил уже выше на тон или на два; стажёр отрекомендовался вторично.
Товарищ Беллогорский, попросил Польстер умиротворенно, приоткройте, пожалуйста, дверь на балкон. В комнате нечем дышать.
Антон подскочил к балкону, слишком сильно дёрнул за ручку, державшуюся на честном слове, и та осталась у него в руке.
Щусь! закричал дед злобно. Немедленно идите сюда! Немедленно!
В комнату влетел перепуганный Щусь.
Вон отсюда! орал Польстер. Это форменное издевательство! Я сию же секунду позвоню товарищу Ферту!
Быстро уматывай отсюда, прошипел, не глядя на Антона, сквозь зубы Щусь. Жди меня на лестнице. Живо!
Беллогорский, весь дрожа от ярости, опрометью выскочил из квартиры. Он навалился, тяжело дыша, на перила и с полминуты тупо рассматривал лестничный пролет. Потом, немного успокоившись, закурил, спустился по ступенькам и пристроился на исписанном и облупившемся подоконнике. С ситуацией всё было ясно, с последствиями нет. Идти ему, в любом случае, было некуда. Оставалось дождаться Щуся, как Щусь и велел, и Беллогорский запасся терпением. Ждать пришлось довольно долго; за сорок пять минут по лестнице поднялось и спустилось не меньше пятнадцати человек, и каждый смотрел на повязку и форму Антона недобрым взглядом. «Черт меня попутал,» подумал тоскливо Антон, кляня на все лады услужливый «УЖАС». Наконец, вышел Щусь, в руках у него была огромная продуктовая сумка.
Погань плешивая, выдавил из себя он, щуря глаза. Не бери в голову, он такой номер уже откалывал. Выше нос, коллега! А что ты думал есть такие дураки, кто за просто так заплатит тебе полторы сотни? Может быть, они под ногами валяются? Я ни разу не видел, а ты? Ну, где они? Щусь остановился и с глупым видом начал искать у себя под ногами. Я почему-то не вижу!..
Он застал меня врасплох, покачал головой Антон Беллогорский. Теперь-то я учёный. Ну, не приходилось мне раньше с такими в общем, ты меня понял.
Щусь в который раз посмотрел на часы и решительно подтолкнул его:
Хоть до магазина проводи, раз такое дело. Нет, ты только подумай: вчера забили холодильник доверху. Слон и тот бы треснул по швам. Сейчас открываю шаром покати! Ни хрена себе, думаю!
Может, нарочно в сортир спустил, предположил Антон, поразмыслив.
Кстати, запросто, согласился, прикинув, Щусь. Или, как недавно, померещились какие-нибудь точечки чёрненькие в жратве
Морозный воздух несколько освежил обоих; до ближайшего гастронома новые тимуровцы дошли в угрюмом молчании.
А мне куда? спросил Антон, останавливаясь у входа.
Не знаю, пожал плечами Щусь. Хочешь загляни на базу. Может, кого и найдешь. Потолкаешься там. А не хочешь ступай домой. Это, наверно, будет правильнее, отдыхай. У нас же не какие-нибудь церберы, ты же не виноват.
Не виноват, повторил вслед за ним Беллогорский. Помедлил и поинтересовался: Вот ещё насчет идеологии, он криво и застенчиво усмехнулся, ему было неудобно серьезно беседовать на возвышенные темы. Эта самая жизнь, проговорил он с трудом. Жизнь и этот старый хрыч как они друг с дружкой вяжутся с точки зрения конторы?
Лицо Щуся сделалось словно высеченным из мрамора.
Никогда т а к не спрашивай, сказал он, чеканя слова. Никогда. Жизнь священна, даже у хрыча, всё остальное ничто. Есть ещё вопросы?
Антон испуганно замотал головой.
Тогда я пошёл, заявил снова знакомый, из мяса и костей, Щусь. Тебе оплошать простительно, а мне нет. Ферт мне голову откусит.
Лицо Щуся сделалось словно высеченным из мрамора.
Никогда т а к не спрашивай, сказал он, чеканя слова. Никогда. Жизнь священна, даже у хрыча, всё остальное ничто. Есть ещё вопросы?
Антон испуганно замотал головой.
Тогда я пошёл, заявил снова знакомый, из мяса и костей, Щусь. Тебе оплошать простительно, а мне нет. Ферт мне голову откусит.
Антон поднял руку, прощаясь, и только некоторое время спустя, уже в вагоне метро, ему пришло в голову, что он использовал нацистский жест.
Он вошёл в родную, пропахшую дешевым табаком, тёмную даже днем квартиру, включил свет. Обвёл тоскливым взглядом разбросанные там и сям вещи, немытую посуду, старый календарь на стене. Активным ли, пассивным ли способом утверждал он жизнь в своём собственном доме, но с «УЖАСом» она покамест не имела ничего общего. События последних двух дней воспринимались как сон неизвестно только, дурной или хороший. Сны, как правило, такими и бывают неопределёнными в этическом отношении. Во сне и зло не зло, и добро какое-то ватное, и так оно, возможно, заведено на деле от века, и люди, когда умирают, возвращаются в изначальный рай, где зло и добро не познаются, но принимаются в единой совокупности, неразделимые, одинаково благотворные. Беллогорский вспомнил, что человек отводит сну добрую треть жизни, и подумал с несвойственной ему глубиной мысли что третью часть жизни человек проживает вне знания плохого и хорошего.
7
Поудобнее устроившись на продавленном сиденье автобуса, Антон втянул голову в узкие плечи, засунул руки в гарманы галифе и изготовился дремать. Ночью он спал неважнецки: снова привиделось нечто дурацкое, с гоголевскими вкраплениями. Антон был гостем на украинских почему-то посиделках, где собрались всякие размалеванные девицы и утешали свою подругу, которой в чём-то крупно не повезло. Они её баюкали и заговаривали ей зубы до тех пор, пока не уронили прямо на руки какому-то парубку те моментально обвенчались, небрежно совокупились и куда-то целенаправленно пошли. По дороге молодой супруг грубо ругал новобрачную всё пуще и пуще; сам же он становился всё гаже, уродливее. Наконец, своими словами он превратил жену в куклу, обломал ей руки-ноги и бодро будучи уже не поймёшь, чем зашагал себе дальше, размахивая какой-то частью её тела. На этом месте картина сменилась, и Антон увидел себя самого, одинокого и потерянного, среди неподвижных голографических носов, выменей, голеней и предплечий.