***
Так Лео стал бобронавтом.
Ему по-прежнему не нравилась показуха, и эти марши по бульвару Самопожертвования, и эти крики на весь Боброполь, которые назывались пением, и хвост он носил только в школе и на мероприятиях но Лео честно старался быть, как все, и ждал этого волшебного единения, которое их бобровод Валидуб назвал «эгрегором» «когда много я становятся единым мы».
Лео ощущал, и очень ясно ощущал такой эгрегор: когда все впускают в себя высоту Боброго Дела и чувствуют, что они на стороне света, а свет на их стороне, и вместе они сила, и пусть враги лязгают зубами, потому что
Он даже всхлипывал, представляя себе такое единение, против которого (он понимал это) против которого бессилен любой враг и любое зло. И ещё он понимал, что всем героям всех историй не хватало именно такого единения, и поэтому они все гибли, и добро торжествовало только морально, а этого Лео всегда было мало, отчаянно мало. Добро должно торжествовать так, чтобы чтобы и атома от врагов не осталось! А из наших чтобы никто не умер и все были счастливы. Все-все до единого, и на меньшее Лео был не согласен.
Он знал, что это детские мысли, но чувства в них вливались совсем не детские острые и высокие, как флагштоки, даже голова кружилась от них. И это он тоже знал совершенно точно.
Но у бобронавтов не было ничего подобного. Лео боялся себе это проговорить, пока наконец не устал увиливать от внутреннего Лео и не признал: бобронавты отличаются от любой тупой тусовки только тем, что присобачили к себе Бобрую идею, которая шла им, как лифчик носорогу.
Все свои надежды Лео возлагал теперь на боевую бобродружину, куда мог вступить, когда ему стукнет восемнадцать. Но и в дружине было всё то же самое, и военная форма не приближала эгрегор, а только отдаляла его в какую-то совсем уж дальнюю даль. Лео вообще не представлял, как эгрегор сочетается с командами и «так точно».
А может, он просто устал от этого лета, самого дурацкого лета в его жизни, набитого экзаменами, ночным висением в гугле и непонятками с мамой.
***
Раньше она не мешала его бобриной жизни, но и не вникала в неё (а Лео иногда хотелось, чтобы эгрегор начинался с мамы). Она не поддерживала и отца Лео смутно помнил, как они ругались, и мама кричала «всю семью угробить хочешь?..»
Раньше она не мешала его бобриной жизни, но и не вникала в неё (а Лео иногда хотелось, чтобы эгрегор начинался с мамы). Она не поддерживала и отца Лео смутно помнил, как они ругались, и мама кричала «всю семью угробить хочешь?..»
Одной из причин, толкнувших Лео в бобронавты, был стыд за Авву Дворского, вреднюка и правокача. Лео знал, конечно, что тот искренне заблуждался, но не мог осмыслить: как отец, такой умный и образованный человек, не понимал, что восставать против Боброго Дела плохо? Ведь это так просто, даже маленькие дети понимают. И в школе учителя всегда косо поглядывали на Лео, и только в старших классах, когда тот пошел в бобронавты, стали улыбаться ему и здороваться за руку.
Он никогда не говорил об этом с мамой, но думал, что ей тоже стыдно за отца, и она стесняется говорить о нем. И ещё Лео думал, что мама будет рада сыну-дружиннику
Но маму как подменили:
Не лезь! Это тебе не игрушки, как в школе! вычитывала она ему.
Какие игрушки? изумлялся Лео. Это же Боброе Дело!
Мама кривилась и говорила дикие вещи:
Будет война первым попадешь под удар. Не лезь! Твой отец тоже всюду лез, и
Какое «тоже»? Как можно нас сравнивать, ма?
Он твой отец
И что ещё за война?.. Кто на нас нападет-то? Боброплемя самое сильное на планете!
Почему обязательно «на нас» бормотала мама.
А как тогда?.. Ну что ты несешь, мам, сама подумай! Бобры никогда не нападали и не нападут! Это наша родовая сущность! Сильные не нападают, а защищают слабых и невиновных! Ты же всё это в школе проходила, ма, ну как с иностранкой какой-то говорю, честное слово
Лео чувствовал себя скверно, будто ему пришлось высаживать маму на горшок или кормить её с ложечки.
***
Первое задание студент и дружинник Леонард Дворский получил в ноябре. Задание было совсем простым: его отряд помогал охранять очередной митинг.
Лео волновался, но «боевое крещение» прошло мирно, как он это и внушал маме, и теперь ей было нечем крыть.
Он впервые видел столько людей, отринувших Боброе Дело. Лео не знал, что их так много. У митингующих были совершенно обыкновенные лица, торчавшие из обыкновенных капюшонов и воротников. Дружинник Дворский искал в них печать мировой опасности и не находил ее. Он знал, что потом, после митинга, кого-то из них брали настоящие боброкопы, и не понимал, что ему думать то ли завидовать профи, умеющим распознать эту печать, то ли
Сочувствовать вреднюкам и правокачам это было бы совсем странно, но Лео почему-то относился к ним, как к больным, из которых надо повыгонять инфекцию, и они снова станут здоровыми и безопасными.
И вообще ему стало казаться, что люди ничем особенным не отличаются друг от друга. Как это и почему, он не мог объяснить даже самому себе. Ведь ясно, что кто-то умный, кто-то дурак, кто-то добрый, кто-то злой, но дело было совсем не в этом. Умом Лео понимал, что враги отличаются чем-то, чего не видно глазами, но это-то его и смущало
Как бы там ни было разочарование усиливалось, и Лео оставался дружинником Дворским только для того, чтобы держать марку перед мамой.
Неизвестно, сколько бы он ещё кис на митингах, если бы на одном из них все-таки не возникла «непредвиденная ситуация», как это называлось в уставе дружины.
Лео не понял, как и почему она возникла. И потом, когда читал и смотрел новости, тоже ничего не понял из них выходило, будто такие ситуации повторялись всё время, а Лео знал, что она была впервые.
Для него это выглядело так: вдруг на ровном месте кто-то начал кричать, и этот крик запустил какой-то механизм, от которого люди, стоявшие спокойно, забегали, завертелись, и за считанные минуты всё превратилось из «митинга» в «панику», которой ни в коем случае нельзя было допустить.
Дружинники изо всех сил пытались что-то делать, и Лео тоже хватался за чьи-то плечи и спины, но не сильно, чтобы никого не зашибить. Вскоре толпа поднапёрла, оттеснила его от ребят, и Лео уже думал только о том, как бы его не придавили.
В давке он услышал хлопки, которые вживую звучат совсем не так, как в фильмах, и их не сразу узнаешь. Он понял, что это, когда кто-то стал падать то там, то здесь, и первой мыслью было «надо им помочь», а уже второй «ведь и меня тоже могут» Мысль «кто стрелял?» возникла только потом.
Лео подбежал к одному из упавших, и в этот момент рухнул грузный мужчина, бежавший наперерез. Он вряд ли хотел сделать что-то Лео, просто там все неслись куда попало, как атомы в броуновском движении, и все орали, но этот не просто орал, а грохотал, как рупор. Осев на мостовую, он изрыгнул семиэтажное, перекрыв всех:
! В Дырке поговорим, в Дырке!
В памяти Лео хорошо отпечатался этот момент и само слово «дырка», и то, как на него отреагировали какие-то люди в толпе.
Невозможно описать, что это была за реакция, но Лео каким-то стереоскопическим, как у мухи, зрением увидел, что вот этот, этот и этот они понимают раненого толстяка и знают, что это за Дырка.
И, кажется, боятся ее.
Он не успел ни осмыслить это, ни оказать помощь: ногу вдруг разорвала боль, будто лопнула кость и разбрызнулась осколками в теле.
Эта боль и небо, вдруг опрокинутое набекрень последнее, что помнил в тот день Лео.
Глава 2. Там
Все началось утром, когда Алька услышала за стеной мамин-папин разговор:
И чем они мотивируют свой отказ?
Как всегда. В связи с сложной ситуацией в стране тра-та-та вы нам не нужны. Ну, так они не говорят, конечно Говорят: советуем быть осторожней Попса им нужна, как этот кот Давинчи. Прет из всех дырок
Котов Алька любила. И знала, что не все взрослые разделяют её любовь. Например, вот как так можно говорить о коте «прет из всех дырок»?
Во-первых, кот не пролезет во ВСЕ дырки, что за глупости такие?
Во-вторых, ну и что, что прет? Может, он голодный. Эти Давинчи ему, видно, и шкурок колбасных жалеют. А вискас он только во сне видел
Алька тут же стала мечтать себе котячьи сны: голубое небо, солнышко с розовинкой, как в пять утра, и вокруг накрытые столы с вискасом, только маленькие, специально для котов. Выбирай какой хочешь
Но папа прервал её мечтания:
Стэнд ап, Лиса Алиса! В школу пора.
Па, а где этот кот? спросила Алька.
Какой кот?
Ну, этих, как их Давинчей.
Пару секунд папа смотрел на нее. Потом переглянулся с мамой.
Вот ушки на макушке, а? Не кот, а коД, Алиса. КоД. Это такая такой шифр с секретом. Не всякий сможет прочесть. А Да Винчи это был такой великий ученый и мудрец. С бородой, как у меня, и ещё длиннее.
Алька надулась. Чего смешного, спрашивается, если кот голодный? Ну и что, что этот бородатый научил его какому-то шифру? Тем более ученый кот заслуживает хорошего обращения
Через пять минут, когда сонные пары развеялись, она уже понимала, что никакого кота нет и было, и дулась ещё сильней. За завтраком Алька схопотала от папы обидный титул «царевны кислых щей» за капризы.
Разобиженная на всех и вся, она топала в школу.
Ну и что, что кота нет? решила Алька по дороге. У всех нет, а у меня будет. И кот Да Винчи будет, и пёс. Как же коту без пса?
А всем было известно: раз Алька что-нибудь решила обязательно так и будет, хоть ты тресни.
***
Пёс Да Винчи оказался компанейским парнем с густой-прегустой шерстью. Лохмы закрывали ему глаза, и было непонятно, как он видит. Алька очень любила эту породу, хоть и не знала, как та называется.
А вот с Котом было сложнее.
Он ученый, говорил ей Пёс, виляя кренделем. Таинственная личность. Ходит сам по себе.
По цепи кругом? спрашивала Алька.
И по цепи тоже. Ходит и шифрует, шифрует шифры всякие. Его хозяин, Большая Борода, не разрешает ему с кем попало дружить.
Разве я кто попало? хныкала Алька.
А вдруг бобры пронюхают? строго отвечал Пёс.
Алька притихла. Бобров она боялась. Давно еще, когда она была маленькой (а сейчас-то она огого какая большая), Алька случайно услышала по телеку, что те кушают живых розовых деток, и страшно испугалась. Потом она с гордостью говорила девчонкам в садике, что с ней была Истерика. Так сказал папа. Алька помнила Истерику добрую белую тетю с прохладными руками. «Какие уколы, вы что? Успокойте ребенка, и все», говорила Истерика, обнимая Альку. Той хотелось, чтобы она побыла с ней еще, но Истерика ушла и больше не приходила. А Альке запретили смотреть телек, но всё равно оттуда каждую неделю слышалось про бобров какие те злые, вредные и хотят всех убить.