Поэтому нет существенного отличия по названию «языческой» морали, в том случае если она опирается на «совесть» как механизм «различения добра и зла», от рассудочной морали иудео-христиан, которые тоже живут по «правде» (как они ее понимают). Поменялись термины суть та же (ценность здесь не нужна). Мертвый язык для мертвых. Безразлично как это назвать «честью», «правдой», «истиной», «богом», «добром» ничего не изменится, пока не измениться способ мысли. Не случайно философия ценности Ф. Ницше на сегодняшний день вообще является едва ли не единственным настоящим философским обоснованием языческого политеизма.
Теперь о «духе» («духовности», «духовном) и двух основных формах его понимания символическом и натуральном. Давно уже подмечено (вспомнить хотя бы В. В. Розанова) «мистический» пафос «духовного горения» («горения в духе») почти буквально воспроизводит религиозно-мистический пафос скопцов, после того, как они сделают свое дело, потрясая в воздухе отрезанными удами и в радостной эйфории восклицающих: «Я победил мир!». Конечно, церковь гораздо опытнее и умнее многочисленных сектантов и она не спроста смотрит с большим подозрением на всякие проявления излишней эмоциональности в религии потому что точно знает, что так победить природу нельзя! Для этого нужны в подлинном смысле «духовные» (символические) средства, а не тот простодушный натурализм, в который неизбежно впадает буквальное истолкование обычного религиозного отрицания действительности. Конечно, христианство хочет того же самого, чего хочет и скопчество уничтожения «плотского» (природного) человечества и мира в целом («лежащего в грязи и мерзости чувственных вожделений»). Но, в отличие от него, совершенно точно знает, что по-настоящему добиться этого можно не прямым обрезанием соответствующих органов, а лишь обрезанием «помыслов духовных» тотальным подавлением ума и чувств, обнаруживающих фундаментальную склонность человека к природе (т.е. путем «иночества»). Только ради этой цели и могут использоваться всевозможные средства, доставляющие в том числе и физическое «мучительство плоти» и без которых, разумеется, обойтись тоже совершенно невозможно (столпничество, постничество, самозакапывание, вериги и т.д., даже инквизиция!).
Но не все так просто, как думает официальное христианство. Прежде всего, исторически оно само же (а точнее традиция, к которой оно принадлежит) является источником непрерывного продуцирования бесчисленных христианских «отклонений», ересей (в том числе и таких крайних, как те, что открыто исповедуют скопчество, самосожжение и т.д.). Несколько особняком здесь стоят секты, близкие по своему значению хлыстовству, имеющему своей целью то же самое, что и христианство в целом, но добивающегося этого не умерщвлением плоти, а напротив, безудержным, тотальным разнузданием «похоти», намереваясь тем самым как бы «грех грехом победить». Борясь с охранительной («догматической») позицией церкви, как с «монополией» на «духовность», различные секты почти всегда претендуют на более истинную, как им кажется, интерпретацию тех же самых мироотречных религиозных посылов, которые используются и церковью. Иначе говоря, сами «еретики» в большинстве случаев понимают свое действо отнюдь не так, как его трактует официальная церковь, и для этого еретического истолкования есть кое-какие метафизические основания.
Во-первых, само по себе резкое разделение на «символическое» и «натуральное» в понимании основного религиозного действа отречения от «природы» (в пользу «духа») в современном мире поддерживается исключительно благодаря христианству. К примеру, в главном источнике христианства в иудаизме, «символическое» и «натуральное», хотя и разделяются между собой, но отнюдь не противопоставляются друг другу, а существуют как бы параллельно друг с другом и между ними устанавливается четкая зависимость здесь само натуральное является как бы «символом» иного (потустороннего, «духовного») мира. По сути, натуральное здесь и есть в подлинном смысле символическое. Точно так же, как в фильме «Матрица» (снятом по заказу Нью-йоркского общества каббалистов). Поэтому обрезание крайней плоти, практикуемое иудаизмом, будучи с одной стороны натуральным (и крайне болезненным) актом, в то же время является актом символическим эмпирически подтверждающим метафизический «завет» с Богом, потусторонним миру, и через обрыв глубинной человеческой связи с природой дающим право на существование в этом мире. Поэтому, в частности, все другие люди (не иудеи), не несущие на себе видимой печати завета с богом Израиля, не только в символическом, но и в натуральном смысле не являются настоящими людьми, а являются как бы существами второго сорта, с которыми позволительно поступать, как с животными (лишенными «духа»).
В отличие от иудаизма, христианство вторгается в язычество, резко возбуждая до «крайности» присутствующие в нем элементы, тотально («метафизически») отделяет символическое от натурального и противопоставляет их друг другу в последствии такое противопоставление становится главным объектом нападок на христианство не только со стороны язычества, но и со стороны традиционного иудаизма. Основным источником возникновения такого кардинального противопоставления является античная греческая философия, привнесшая со своей стороны (особенно в лице таких видных представителей философов-девственников, как Платон и Плотин) в христианство именно «символический» (резко отрицающий «чувственный» образ мира), «идеальный», «философский» пафос мироотрицания. Само по себе явление «греческой философии» в значительной мере выражает собой дух разложения, упаднические, вырожденческие тенденции в традиционном мировоззрении язычество, не дерзающее пойти дальше «любомудрия» и «умственного созерцания», обречено в существе своем уже только на сугубо «символическое» существование.
Не случайно главным посредником между греческой философией и ранним христианством становится гностицизм необыкновенно сложное по своему внутреннему составу и пониманию религиозно-философское течение (от греч. «гносис» знание), способное вести «обратно» в яхвизм как раз в силу исповедания в нем крайних форм «символического» миропонимания (что особенно заметно на примере таких окологностических феноменов как каббала, герметизм, манихейство и т.п.).
Именно у гностиков впервые кристаллизуется очень характерное для античной мысли в целом знаменитое трехчастное понимание человеческой природы ее разделение на (1) тело, (2) душу и (3) дух, которое затем подхватят первые христиане. До гностиков и христианства в яхвизме такого разделения не существовало, для классического иудаизма дух и душа одно и то же. То же самое можно сказать и о древнем языческом мире (особенно в его северной традиции), который при всей своей значительной неоднородности, все же явно не тяготел к такой откровенно рассудочной рационализации человеческой природы. Исключение составляет древнеегипетская религия (тексты «Книги мертвых»), оказавшая заметное влияние на пифагорейскую традицию, а через нее и на средиземноморский античный гностицизм (некоторые следы прослеживаются также у кельтов, но уже после их соприкосновения с греками и перед самым закатом их великой культуры).
У гностиков же «душа» окончательно отделяется от «духа», чтобы стать полем пересечения («борьбы») двух взаимно противопоставленных, абсолютно непримиримых «начал» духа и тела (плоти). Данный методологический принцип позволил им обосновать фундаментальный тезис библии о «грехопадении» прародителей с позиции «самостоятельного выбора», сделанного душой человека. Соответственно, «спасение» состояло в отвращении от сосредоточенности на своих «низших» телесных влечениях и обращении к «высшему началу» к «духу» (к «Богу», к «Единому»). Поскольку подлинной (вечной, неуничтожимой) частью человека, в конечном счете, признавался только «дух», постольку пребывание в «теле» означало неподлинное существование, «темницу души» (Платон), а освобождение от «телесной оболочки» означало освобождение души и возвращение ее «к себе».
Так вот, сколько бы христианство не отрекалось от гностицизма, объявляя мыслителей, подобных Оригену, еретиками, оно все же не может обойтись без предложенной им тройственной схемы человека последняя остается неустранимой предпосылкой именно «символического» (тотально противопоставляющего «дух» «телу») направления мысли в самом христианстве, хотя, разумеется, и несколько переиначенного. В отличие от гностиков, христиане переносят акцент с взаимно противопоставленных «начал» на самый «выбор» между ними, поэтому в христианстве физическое «существование само по себе не зло. Плотское тело человека не является дурным. Злы лишь греховные страсти и влечения, ибо они используют тварный мир и плотское тело человека как самоцель»6. При этом центральное для гностицизма противопоставление двух «начал» «высшего» и «низшего» не только сохраняется, но даже усиливается, ибо «живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу о духовном. Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные жизнь» (Рим. 8, 56).
И все это несмотря на заметное отличие христианства от аутентичного гностицизма с его четкой ориентацией на сами противопоставляемые «начала». Этим, к примеру, христианство существенно отличается от главного своего античного конкурента весьма распространенного в Древнем Риме культа умирающего и воскресающего Бога Митры (прямого наследника зороастрийского дуализма). С другой стороны, именно такой (характерный для христианства) перенос тотального метафизического противопоставления с самих «начал» на «выбор» между ними в дальнейшем делает возможным его двоякое истолкование не только как (1) исключительно символического противостояния духа плоти, но и как (2) их натурального противостояния в самой плоти и «по плоти» (где натуральное объявляется полновесным «символом» иного мира). Предельная метафизическая разделенность на духовное и природное (телесное) является исходным пунктом для христианства не зря же порожденный гносисом «дух» становится Третьим Лицом христианской Троицы. Поэтому вытекающая из этой разделенности борьба символического (как бы греческого) понимания мироотрицания с его натуралистическим (как бы еврейским) вариантом является данностью, а не проблемой для христианства. Перед христианством не стоит вопрос а возможно ли вообще такое противопоставление? Христианство ищет ответа на вопрос как можно было бы их соединить, вернуть к утраченному «единству» исходной (в яхвизме) формы мироотрицания, как примирить непримиримое? И весь до крайности противоречивый, «дуалистический», непрерывно сам себя отрицающий дискурс христианства является по существу попыткой дать ответ на этот «невозможный» для яхвизма вопрос.
Но такая двойственность христианства, его стремление объединить необъединимое становится объектом критики уже не только со стороны иудаизма, но и с обратной стороны со стороны тех наследующих христианству религиозных течений, которые, руководствуясь центральным для христианства «гностическим» противопоставлением духа и плоти, тем не менее принимают только какой-либо один из двух возможных вариантов мироотрицания, склоняясь либо в сторону сугубо символического, либо, напротив, исключительно натуралистического его истолкования. С одной стороны, прямые наследники европейской магической традиции постоянно нападают на христиан за их якобы чрезмерное увлечение «плотской», и вытекающей отсюда аскетической, стороной действительности (хотя при этом сами же являются наиболее радикальными отрицателями «телесности»). Хрестоматийный пример такой «окологностической» позиции теософия философствующей девы Е. П. Блаватской с центральной для всего оккультизма идеей «единства» <противоположностей> и поиском надлежащего «третьего» элемента («абсолюта»), в котором их можно было бы «примирить».