Его черные большие глаза смотрели всегда угрюмо, исподлобья; он занимался археологией и в каком-то отдаленном будущем мечтал о радикальном переустройстве жизни на почве равенства и братства.
Но к действительной жизни Денисов относился не ровно, то принимая ее, как она есть, обнаруживая терпимость, доходившую даже до попустительства, то становился вдруг требовательным и строгим.
В общем очень добрый, очень порядочный, Денисов был неуравновешенный, неудовлетворенный собою человек. Он постоянно рылся в себе, сомневался, мучил себя, но как-то все это сводилось к мелочам.
Губернатор любил Денисова, называл его «человек будущего», «enfant terrible»[3] и позволял ему многое.
Сегодня Денисов был угрюмее обыкновенного, сидел и озабоченно грыз свою бородку, подстриженную à la Henri IV, а губернатор, полулежа на кресле, с закинутыми за голову руками, дразнил его:
Ну-с, человек будущего, что же еще вас огорчает?
Денисов сдвинул брови.
То, что я здесь сижу
Как вам нравится? посмотрел на меня губернатор.
и ничего не делаю, кончил Денисов, не обращая внимания на вставку губернатора.
Донесся голос Дарьи Ивановны.
Ах! тоскливо вздохнул или зевнул губернатор, что о ней вы скажете?
Денисов стал еще угрюмее и сказал:
Дарья Ивановна очень добрый человек, это знают те бедные, которым она помогает, и те больные, за которыми она ходит.
Я предпочитаю не пользоваться ее добротой и быть ни бедным, ни больным, бросил губернатор.
Наступило молчание.
Ну, а насчет выборов, начал опять губернатор и, обращаясь ко мне, показывая лениво на Денисова, сказал: Я хочу его непременно сегодня рассердить. Что вы скажете, например, о предводительстве Старкова?
Ничего не скажу, ответил Денисов. Губернатор пожал плечами и заговорил:
Их три покойника: отец Старкова, брат его и брат его жены, славились своей феноменальной глупостью Уже там было вырождение и жажда общественной деятельности. Таких тогда еще не выбирали в предводители, и они устроили бюро справок. Отец вот этого Проскурина, десять таких, как теперешний, зашел как-то к ним в бюро: все трое стояли за прилавком. «Сколько стоит справка?» «Двадцать копеек». «Вот вам двадцать копеек, и я навожу справку: кто из вас троих глупее?» Это, заметьте, был единственный двугривенный, который они заработали. Денисов мрачно сказал:
Я не знал отца Старкова, но молодой Старков порядочный и не глупый человек.
А я не знаю, заметил губернатор, молодого Старкова, не сомневаюсь, конечно, в его порядочности, но очень рад и за себя и за него, что он бросил мысль о газете.
Почему за себя?
Потому что избавлен от неприятности отказать ему в разрешении
Это почему? совсем окрысился Денисов. На том основании, что вы имеете право запретить? Небольшое основание
Вы вот в вашем там будущем и разрешайте.
Денисов раздраженно встал:
Не сомневаюсь, что и в настоящем вы так же поступили бы, потому что считаю вас порядочным человеком
Как вам нравится? обратился ко мне губернатор.
а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.
Губернатор махнул рукой.
Идите: вы несносны сегодня.
Как вам нравится? обратился ко мне губернатор.
а теперь прошу вашего позволения уйти к Марье Павловне.
Губернатор махнул рукой.
Идите: вы несносны сегодня.
Денисов ушел, а губернатор, проводя рукой по лицу, сказал мне:
Как я завидую вам.
В чем?
Вы уедете отсюда.
И он протянул мне руку ладонью вверх. В это время вошел изящный гвардейский офицер, и губернатор, лениво поднявшись, сказал:
Bonsoir[4].
И, взяв под руку гостя, лениво прошел с ним до дверей гостиной:
Marie! Prince Anatole[5].
Гость прошел к хозяйке, а губернатор возвратился навстречу новому гостю председателю суда Владимиру Ивановичу Павлову.
Павлов был высокий, крепкий старик, с чертами лица, точно выбитыми из стали. Его большие красивые глаза смотрели в упор: серьезно и твердо. Павлов пользовался громадным уважением в обществе, и даже губернатор, любивший с кондачка относиться ко всем, Павлова уважал.
Этого нельзя было сплавить, и старики чинно уселись друг перед другом, а я ушел в другие комнаты.
В одной из маленьких гостиных сидела окруженная поклонниками Софья Николаевна Семенютина, хорошенькая вдова, очень интересовавшаяся выборами и все время выборов проведшая на хорах дворянского дома.
Увидев меня, она рассмеялась и сказала:
Несчастный, он совсем спит.
Я протер глаза и сказал:
Да.
Садитесь лучше к нам, будем скучать вместе.
Она показала на окружавших ее кавалеров и сказала:
Мы бы, конечно, не скучали, если бы ну хоть по душе поговорили об Дарье Ивановне, да вот непозволяет
Она показала глазами на Денисова. А Денисов сидел, опершись на колени, и, не поднимая головы, ответил:
Я думаю, что если бы Дарья Ивановна вдруг исчезла, нам окончательно не о чем бы было говорить.
О, да, да, рассмеялась Софья Николаевна, подняв вверх свои красивые руки, и не надо даже делать таких страшных предположений. Ну-с, на этот раз, так и быть, оставим Дарью Ивановну и поговорим о выборах. Нет, каков Проскурин?
Талантливый человек, ответил молодой, с глупой физиономией господин, одетый с иголочки.
Его фамилия была Алферов. Отец его, богатый помещик, незадолго до этого скоропостижно умер, и Алферов бросил военную службу, выйдя штык-юнкером в отставку. Он при жизни был в ссоре с отцом и нищенствовал в полку. Думали, что он начнет кутить. Но он оказался очень практичным и экономным. Говорили даже, что он занимается ростовщичеством. В купеческих кружках, несмотря на его молодость, относились к нему с большим уважением.
В ответ ему Софья Николаевна сказала:
Стыдно, стыдно. После этого всякий нахал, всякий не стесняющийся своей непорядочности талантлив.
Совершенно неожиданно Денисов поддержал Алферова и стал защищать Проскурина.
Вы, вы?! накинулась на него Софья Николаевна.
Да, я, упрямо ответил Денисов. Поднялся горячий спор.
Вошла моя жена и шепнула мне:
Не пора ли нам?
Софья Николаевна остановилась на полуслове и спросила:
А разве уже можно? В таком случае и я
И я, и я подхватили несколько голосов.
Господа, это выйдет демонстрация, запротестовала Софья Николаевна, я сказала первая и извольте соблюдать приличие. Что?
И она обвела всех своими немного близорукими смеющимися глазами и рассмеялась.
О, боже мой, как все это глупо, приеду домой и сейчас же приму душевную ванну, говорила она, прощаясь со всеми.
Шекспира? спросил я ее, зная ее любовь к Шекспиру.
Его, кивнула она, проходя в большую гостиную.
А я, стоя в дверях, наблюдал, как вдруг преобразилась вся она, серьезная не по летам; с достоинством и проникнутая в то же время как бы невольным уважением, она подошла к губернаторше и сделала ей непринужденный красивый, немного девичий реверанс.
Губернаторша облегченно спросила ее:
Уже? И, как бы боясь, что гостья передумает, дружески кивнула ей головой: Не забывайте.
И потянулись дни за днями с журфиксами, визитами, собраниями и концертами, скучные и утомительные дни провинциального high life'a[6].
IV
Один фотограф, у которого я снимался, живой и интересный хохол, встретив как-то, спросил меня:
Вы сегодня вечером что делаете?
В театре.
Не заедете ли после театра ко мне? Соберется кой-кто, петь будем, плясать, играть, будут и умники. В самом деле, что вам, приезжайте.
Мне, скучавшему, как только может человек скучать, улыбнулось это предложение, и я после театра поехал.
Я приехал в разгаре вечера.
В накуренном воздухе маленьких комнат, с дешевой мебелью и фотографиями по стенам, тускло горели лампы и стоял гул от оживленного говора.
Я остановился у дверей, и первое, что резко бросилось в глаза: простые будничные костюмы и оживленные, праздничные лица гостей. Говорили, громко смеялись. Я прислушивался к этому смеху с удовольствием, потому что давно уже не слыхал такого веселого, беззаботного смеха.
Мое появление ничего не нарушило. Только какой-то седоватый веселый господин, собиравшийся что-то сказать, остановился на мгновение с поднятой рукой и с дружелюбным любопытством осмотрел меня, да хозяин крикнул, увидев:
Ну, вот и отлично, как раз вовремя: сейчас пение начнется, а пока я вас успею еще познакомить.
И он повел меня по комнатам: Седоватый господин, немного сутуловатый, с добрыми женскими глазами, добродушно сказал мне:
Я уже слышал о вас: очень рад познакомиться.
И мне вдруг показалось, что я давным-давно уже знаком с ним.
Это кто? спросил я, отойдя, у хозяина.
Судебный следователь из евреев, Яков Львович Абрамсон, шепнул мне хозяин, мог бы давно быть и председателем, если бы выкрестился, но не хочет: очень хороший человек, его все очень любят.
По очереди, проходя через маленькую комнату, я пожал руку господину средних лет, с умным, спокойным и твердым взглядом, около которого сидело несколько молодых людей, и один из них, с бледной, некрасивой и изможденной физиономией, но с прекрасными глазами, которые тем рельефнее выдвигались и красотой своей освещали все лицо, что-то горячо говорил.
Молодой человек был одет более чем небрежно даже для этого общества: прорванный пиджак и ситцевая рубаха были далеко не первой свежести.
Василий Иванович Некрасов, шепнул мне хозяин, указывая на господина средних лет, присяжный поверенный, умница, был несколько лет тому назад председателем земской управы, слетел в двадцать четыре часа.
За что?
Да, собственно, повод ерунда, там, в пиджаке приехал к губернатору, отношения раньше были натянуты.
А этот молодой человек в грязной рубахе, который напоминает мне время нигилистов?
Это от бедности Это самоучка из босяков, он пишет в газете: хрошенькие такие рассказы Ему предсказывают большую будущность.
Проходя дальше, я увидел председателя суда, Владимира Ивановича Павлова, и удивился неожиданной встрече.
Большой, мрачный, он сидел такой же угрюмый, как и на губернаторских журфиксах, внимательно слушая какого-то средних лет господина, в синих очках, с светлой бородкой клином.
Это кто с Павловым сидит?
Редактор нашей газеты.
Какое разнообразное, однако, у вас общество.
Да, спасибо, не брезгуют моей хатой, сказал хозяин.
Началось пение.
Молодой офицер мягким приятным басом запел «Капрала».
Я стоял у дверей и слушал.
Офицер пел выразительно, красиво и с чувством.
И вся его фигура, статная, с открытым, доверчивым лицом, голубыми глазами, очень подходила к песне.
После офицера пела барышня, нарядная, изящная. Она училась в консерватории и приехала теперь домой.
У нее было колоратурное сопрано, и голосок ее звенел нежно. Когда она делала свои трели, казалось, комната наполнялась мягким звоном серебряных колокольчиков.
Ее заставили несколько раз спеть.
Кто она? спросил я подошедшего хозяина.
Норова, дочь одного бедного еврея, лавочку имеет.