Какое словечко я могу за него замолвить?
Петр Иванович еще важнее и снисходительнее играет своими толстыми короткими пальцами.
Ну, положим э если такой дворянин, как вы з такой вельможа
Петр Иванович, побойтесь вы бога
Зачем же скромничать?
И Петр Иванович покровительственно, любовно, как человек, сообщивший мне какое-то неожиданное громадное счастье, любуется первым ошеломляющим действием этого известия.
Петр Иванович быстро встает и осведомляется:
Э собственно, дело к вечеру уже насчет дальнейшего осмотра именья?
Завтра
Слушаю-с В таком случае я пойду в контору.
Вместо него появляется старый слуга его, Абрам. Абрам из николаевских солдат. Бритое, в седой щетине лицо, злые старые глаза, весь олицетворение неудовлетворенности. Он служит у Петра Ивановича «денщиком» за два рубля в месяц. Абрам укоризненно смотрит на меня и, качая головой, говорит наконец:
Так вот как, сударь, пришлось нам скоро узнать друг дружку
В чем дело?
В чем дело? зло, не спеша переспрашивает меня Абрам, а Петру Ивановичу кто на меня донес, что я водку из графина после завтрака выпил?.. Хорошо, метку он, положим, сделал: нет водки, верно Хорошо! Так почему же непременно я?! Барин, говорит, сам тебя видел, когда вошел в столовую Так неужели же барину доносами заниматься?!
Я защищаюсь всеми силами перед Абрамом во взведенной на меня Петром Ивановичем напраслине.
Абрам недоверчиво слушает и пренебрежительно отвечает:
Теперь, конечно, что ж вам и отвечать а Абрам виноватым остается.
Ну, хорошо: вот придет Петр Иванович, и я это дело выведу на свежую воду
Ну, хорошо: вот придет Петр Иванович, и я это дело выведу на свежую воду
Абрам опять долго укоризненно смотрит на меня.
Выведете, а Абрама рассчитают
Он неумолимо торжествующе впился в меня глазами.
Что мне делать?..
Ну так вот что: вот тебе деньги
Абрам берет деньги и медленно уходит, а я по ступенькам спускаюсь в сад.
Нежный аромат цветущих яблонь. Где-то в саду звонко и отчетливо, подчеркивая безмятежный покой, насвистывает какая-то птичка. Тонет взгляд в лазури неба, и резче контраст этой молодой весны с старым, все тем же садовником Павлом. Он стоит в конце дорожки, и несколько ребятишек окружают его.
Так окружают молодые побеги, закрывая, старое, готовое уже к смерти дерево.
Все тот же Павел с проповедью о спасении души и притче о зазнавшемся богаче.
В этом смысле все такой же неугомонный и последовательный он, когда я подхожу к нему, отпускает мне несколько горьких фраз.
Все попытки с моей стороны к примирению отвергнуты величественно и стоически.
Барин вы барин и есть, разводит он пренебрежительно руками.
Я прихожу к тому месту сада, где за оградой извивается дорога в Князевку, видна деревня, пруд ясный, зеркальный, отражающий покой безмятежного неба. Там на пруде утки и гуси и два диких лебедя, которые ежегодно весной на неделю, другую прилетают на этот пруд. Иногда они вытягивают длинные шеи и кричат своими гортанными звуками. Звуки несутся и медленно замирают в праздничной округе, и снова наступают минуты тишины, неги, безмятежного покоя. Ветер стих совсем, я стою под яблоней, в ее аромате, и вокруг меня падают розовато-белые лепестки ее цвета.
Я слышу голоса на дороге. Я узнаю их: это Матрена и Родивон. Ни я их, ни они меня не видят. Грубый, резкий голос Родивона:
Ну да! Так и сказывали бы зимой: кто б тогда тебе давал муку?
Горький голос Матрены:
Давал муку Много дал За полпуда три дня, не разгибаясь, жать
Удаляющийся голос Родивона:
Много мало: не теперь толковать об этом.
И Родивон быстро проходит мимо меня.
Матрена ровняется с моей засадой, и я, подходя к ограде, говорю:
Здравствуй, Матрена!
Маленькая, оливковая Матрена, с черными, как у турчанки, глазами, изможденная и сухая, вздрагивает и говорит:
О, господи, как я испугалась Она поправляется быстро: От радости испугалась
Мы оба улыбаемся, и я спрашиваю ее:
О чем это ты с Родивоном?
Да-а! Матрена машет рукой: И слушать вам не стоит про наши глупые дела Остался теперь побогаче других на деревне и командует, как знает.
Один остался.
Матрена вздыхает:
Потянулись за ним и другие: Сурков, Тычкин, Пиманов ну, те уж и вовсе на красненькую гоношат обернуть всю деревню
Лучше, значит, не сделал я, что кулаков удалил: новые растут?
Не замечая горечи для меня ее ответа, Матрена вскользь бросает:
Растут как грибы на навозе не у чего жить в деревне так вроде того, что у пустого стойла мордой лошадь тычется: нет, нет и ткнет опять, не набежало ли? неоткуда Посев в наемку: сама нанимала и сама же нанимаюсь и работать не на кого Бедноты много уходит из деревни
Матрена задумывается и уже повеселевшим голосом кончает:
Так мы глупые: уравнять всех нас хотели вы, богатых выгнали, а мы, беднота, опять за ними тянемся
Замолчала Матрена, молчу и я
Тихо кругом. Словно под наш говор задумалось все или заснуло и спит в молодой весне крепким, глубоким сном, как те холмы с красными иероглифами, свидетели промчавшихся веков.
Стоим и мы с Матреной, пигмеи своего, мгновения, напряженно думая каждый свое.
Ну, простите Христа ради хоть из-за решетки нынче довелось поглядеть на вас Важные вы стали
Почему важный?
Царь, бают, призывал вас, убытки вернул, пенсию назначил
Это неправда. Кто это рассказывал?
Упомнишь разве, говорит уклончиво Матрена, кланяется и уходит.
Я слежу за ней; она идет погруженная в свои думы, и ее маленькая фигура точно больше становится и рельефнее вырисовывается на пустой дороге.
Опять я один в саду.
Старая Анна, вдова Лифана Ивановича, с внучкой и другой маленькой девочкой.
Спрашивает меня робко:
Ничего, сударь, что я осмелилась в садик зайти? Сиротка вот, Настя, уж больно любит глядеть, как цветочки здесь цветут Говорит мне: «Я, бабушка, гляжу, и все мне кажется, что тут и тятька с мамкой из земли выйдут»
Анна гладит хорошенькую пятилетнюю Настю и вздыхает:
Не выйдут, не выйдут, дитятко
Она обращается ко мне:
Маленькая, а как убивается Забыть никак не может Одна осталась взяла
Легкий весенний день безмятежно догорает. Последними яркими штрихами разрисовывает заходящее солнце небесные поля. Розовой, прозрачной дымкой подернулся пруд, и нежнее в последних лучах светится зелень. Чувствуется прекрасное, мощное, и сильнее аромат цветущихияблонь. В какую-то волшебную даль уходит округа, и слышатся уже первые робкие посвисты соловья.
Вечером на сон грядущий Петр Иванович сам запирает окна в моей спальне и с плутовской улыбкой показывает мне еще одно нововведение две скобы у дверей и надежный засов, говоря:
Э спите и ничего не бойтесь теперь полная перемена: шелковые теперь стали.
Петр Иванович удовлетворен, доволен, но через мгновение это уже лучший из Фарлафов, прыгая, тычет пальцем в темную гостиную, где в неясных переливах луны движется какая-то фигура, и растерянно кричит:
Э кто там?! Кто там?!!
Это крадется все та же старая благообразная Анна и, почтительно кланяясь, шепчет:
Успокойтесь, сударь, успокойтесь: господь милостив, все благополучно, я воду барину на ночь несу.
А бог с тобой, говорит Петр Иванович, с твоей водой и все оттого, что шляешься без толку по свету, вместо того, чтобы давно лежать себе там рядом с Лифаном твоим Ивановичем.
Анна смиренно кланяется и говорит спокойно:
Денно и нощно молю о том господа бога моего
Петр Иванович уже добродушно бросает ей: Плохо молишься, плохо молишься
Петр Иванович прощается и уходит.
Анна, хорошо умер Лифан Иванович?
Хорошо, сударь Причастился, пособоровался, приказал мне детей блюсти Сударыня здоровы?
Спасибо, здорова.
И деточки?
И дети.
Слава богу. Спите с богом Господь над вами.
Анна тихо, сгорбившись, беззвучно движется и исчезает в обманчивом сумраке волшебной ароматной ночи. Какая ночь: живая, вся из молодых жизней весны. Эти жизни трепещут, волнуются, живутКакие-то уже чужие мне жизни Я стою у окна: даль загадочная передо мною. В эту даль уйду я, как ушел Лифан Иванович, уходит Анна, как ушло все пережитое, что такой безнадежной щемящей болью сжимает сердце. И что уйдет со мной вместе в эту даль? Так хотело сердце правды, так рвалось к ней Как неотразимо прекрасна природа. Неподвижно и тихо, и красавица ночи береза в своей молодой зелени, как ажурная, поникла и светится в лучах месяца. Так ясно видно все вокруг нее, и словно ближе месяц к ней, и шепчет ей какие-то сказки, и чутко слушает их округа: бледное нежное небо, даль, в дворцах из молодого тумана, падающий в какую-то бездну пруд и растрепанная нахохлившаяся Князевка с черной лентой убежавшей в поля дороги.
И вот и все небогатые впечатления тогдашней моей поездки в деревню, и я уже еду назад, решив завернуть по дороге к Чеботаеву, и мысленно подбиваю итоги своей поездки.
Когда я действовал прежде в деревне, я имел определенную программу.
Программа заключалась в том, чтобы, не щадя усилий и жертв, повернуть реку жизни в старое русло, где река текла много лет тому назад, восстановление общины, уничтожение кулаков. Я так и действовал ровно до тех пор, пока вдруг какая-то сила не отшвырнула меня и не разломала всю мою усердную работу в мгновение ока.
Конечно, когда таким дорогим путем появляется самосознание, то охота повторять дальнейшие в таком роде опыты пропадает, и главным образом потому, что для таких опытов не хватит никаких средств.
Но сознание ошибки не дает еще ответа на вопрос: как быть?
Я, конечно, желал как лучше Я желал, он желал, мы желали, но где же истина, где то неотразимое, которое все наши желанья приводит в соответствие с жизнью, где то неумолимое, ясное, что заставит непоборимо признать себя?
Увы! все эти вопросы оставались без ответа.
У Чеботаевых все то же: тот же массивный дом, та же неподвижность комнат, обстановки, хозяев, словно вчера еще только уехал от них в последний раз с ощущением полной сытости от долгого гощения.
Но и чувствуется здесь черноземная, здоровая, честная сила.
И весь кружок Чеботаева, съехавшийся как раз в мой приезд, такой же: может быть, и простые и прозаичные люди, без горизонтов, с изъянами по части образования, но безусловно порядочные. И, конечно, эта партия выше интригано-шалопайной проскуринской партии.
Все это так, и тем не менее я подавлен и сильнее, чем раньше, я чувствую отсутствие связующих меня с деревней элементов.
За обедом Чеботаев, провозглашая и за меня тост, назвал меня по поводу моих железнодорожных дел даже Скобелевым.