За что же прощения просить?
Дело подорвано Нужна власть, авторитет!
Но произвола я не хочу.
Никакого произвола: именно все на основании закона. Срубил дерево к мировому: десятерной штраф, а не можешь в тюрьму Ни одного слова ругательного Исаев, голубчик, раз уже есть, Ганюшев два
Попались?
У меня попадутся!
Вы все-таки будьте снисходительны
Да ведь уж Я не желаю быть убитым потому что, если теперь еще малейшую поблажку, то я назад уж не поеду. Три года вы дали мне сроку
Но всегда на законном основании?
Закон мне не враг.
И Петр Иванович при этом смеялся так, что мне тошно было думать и о нем, и о деревне, и о судьбе брошенных мною князевцев.
Пришла весна.
Однажды утром меня разбудили:
Князевские крестьяне приехали.
Я быстро оделся и вышел к ним.
Двое: Родивон Керов и Пиманов (один из прощенных участников) при моем появлении упали на колени и равнодушно крикнули:
Не губи!
Я сухо остановил:
Господа, вставайте это не поможет
Тогда они встали. Родивон, не спеша, полез в карман и подал мне сложенный лист бумаги.
Это была торжествующая, не совсем грамотная записка от управляющего.
Вот она:
«Вчера, 19-го апреля сего года, 15 бычьих наших плугов после молебствия с водосвятием приступили к пашне князевского выгона. Вся деревня собралась у моста, смотрела и не верила, когда плуг за плугом выезжал из усадьбы. Когда все плуги выстроились, выехал и я с батюшкой и с 15 верховыми, из которых четыре полесовщика были с ружьями, но никакого бунта не было. День был совершенно летний от земли даже пар шел. Крестьяне всё стояли у моста, сперва в шапках, но затем, когда началось молебствие, сняли шапки и крестились. По окончании молебна, я, не обращая внимания на них, точно их здесь и не было, скомандовал: С богом! И тогда плуги стали заходить и показалась черная земля. Ну вот, тогда не выдержали первые бабы и завыли. Некоторые из них упали на землю и действительно горько плакали. Я им сказал: Вот до чего вы себя довели. Только тогда мужики тоже не выдержали и подошли ко мне (без шапок). Подошли и говорят:
Останови пашню: соглашаются приговоренные уехать. Как я потом уже узнал, им прямо на сходе сказали: Убьем вас этой же ночью, если не уедете! Так вдруг переменилось дело, но я и глазом не моргнул, что будто вот обрадовался. Мне, говорю, все равно, что поп, что черт: вы, барин ваш от кого жалованье получаю и приказание получаю Не я, так другой такой же, как и вы, подневольный. Поезжайте в город, привозите от барина записку, и кончу пахать. Удостоверяю, что все пять семейств уже укладываются».
Так были изгнаны мною из Князевки пять зачинщиков из самых зажиточных дворов.
VI
Между тем я получил место довольно далеко отсюда. Петр Иванович перед моим отъездом настоятельно звал меня в деревню. Он говорил:
Теперь и безопасно
Я никогда и не боялся вставил я.
И полезно для дела, и наконец э это будет доказательством того, что вы их простили э помирились с ними все-таки э Дети ведь они, а вы э отец их Наконец э Ну, вы увидите
Петр Иванович снисходительно улыбнулся:
Ну, как я э там справляюсь: может быть, недовольны останетесь мной Нет, уж вы поезжайте: необходимо
Я сдался и поехал.
Я приехал в деревню, когда весна была уже в полном разгаре.
Посевы взошли, и молодая их зелень беззаботно нежилась в привольном просторе яркого до боли весеннего деревенского дня. Тучки белые, нежные безмятежно плыли по голубому небу; молодой лес, точно узнав, ласкал меня приветливо своим нежным говором.
Я опять переживал неотразимую силу очарования этого праздника природы. Каждый уголок князевских земель, каждая межа и дорожка говорили, будили воспоминания, все словно шептало: «Забудем тяжелое прошлое, сольемся опять в одно для производительной работы».
Я слушал знакомый зов, волновался, может быть но был далек теперь от изменчивой красавицы природы.
Петр Иванович усердствовал.
Над воротами была устроена арка, перевитая молодой зеленью берез, с надписью: «Добро пожаловать». Во дворе стояла толпа нарядных крестьян. Рядом с великолепным Петром Ивановичем на крыльце стоял новый, молодой, застенчивый священник.
Когда я подъехал, Петр Иванович напыщенно спустился с крыльца, пожал мою руку, затем величественным движением головы пригласил батюшку и, когда я поздоровался и с ним, громко и важно сказал:
Э а вот ваши «арендатели» э (он показал на крестьян) они просят вас э сделать им честь отслужить молебен у креста, их иждивением выстроенного
Я стоял, смотрел кругом как будто все то же, те же лица они кланяются заискивающе, подобострастно, как-то смешно и, не довольствуясь еще, усердно кивают мне головами.
Опять заговорил Петр Иванович:
Э они желали бы поднести вам по случаю при езда хлеб-соль Э впрочем, лучше сперва отслужить молебен Впрочем, как прикажете
Дело в том, что двое уже шли ко мне: староста с бляхой и все тот же Родивон.
Хлеб на металлическом блюде. Традиционных кур, яиц, поросят не было и в помине.
Я вынул было деньги, чтобы, по обыкновению, поблагодарить крестьян, но Родивон строго и решительно отрезал:
Не надо!
Староста за ним, прокашлявшись, с ноткой сожаления, тоже тихо повторил:
Нет, уж не надо
Петр Иванович важно, с соответственным жестом остановил меня:
Э это не за деньги, а от доброго чувства Так, господа?..
Так точно
Ну, что ж, ко кресту? обратился я смущенно к Петру Ивановичу.
Хоругви вперед! скомандовал Петр Иванович так, словно он приказывал целой армии.
С хоругвями бодро зашагали, пошел батюшка с дьячком, затем я, поодаль от меня Петр Иванович, а еще подальше староста и толпа крестьян.
Попробовал было я поравняться с Петром Ивановичем не удалось, с крестьянами и подавно сохранялась какая-то заколдованная дистанция.
Так дошли мы до креста на шишке. На кресте висела икона с изображением моего и жены моей патрона.
Ученики нашей школы и соседнего села вышли вперед и под руководством дьячка пели вместо певчих, и это было нововведением. Пели хорошо, и молодой батюшка скромно, а Петр Иванович торжествующе все время косились на меня. И ученики каждый раз, пропев, смотрели на меня с каким-то особенным любопытством.
Пропели многолетие.
Торжествующий толстый Петр Иванович, протягивая мне руку, сказал:
Позвольте поздравить вас с благополучным приездом.
Попробовал я после молебна заговорить с крестьянами:
Ну, что ж, всходы хороши, кажется?
Прокашлялись, переступили с ноги на ногу, посмотрели на Петра Ивановича:
Слава богу
Еще бы не хороши, усмехнулся Петр Иванович, на унавоженной таких и не видали, чать
Дай бог здоровья и барину и Петру Ивановичу
Петр Иванович встряхнулся
Я что? А вот за барина день и ночь надо молиться: ноги его мыть да воду эту пить
Арендой довольны?
Довольны.
Еще бы не довольны, вставил опять Петр Иванович, даром кому не надо
Может быть, кто-нибудь имеет попросить о чем-нибудь меня?
Мгновенное гробовое молчание. Петр Иванович и торжествует и строго, в упор смотрит на крестьян.
Преодолевая соблазн, кто-то за всех уныло отвечает:
Что уж просить? Довольно просили
Петр Иванович сияет:
Что? Совесть проснулась. Нет э надо правду говорить: я теперь доволен.
Вдруг выходит Алена и валится мне в ноги.
Встань, встань, говорю я, торжествуя в душе. Зато Петр Иванович взволнован, огорчен и, не выдержав, говорит угрожающим голосом:
Алена?! Помни!..
Алена отчаянно кричит ему:
Да я не насчет чего там: земли, альбо денег Муж меня донимает: защити, батюшка
Это она говорит уже мне.
Что же, перебивает Петр Иванович, ты думаешь барин правительствующий синод, что станет разводить тебя с мужем?
Алена смущенно встает.
Мне на что развод? Вид бы хоть Ушла бы с детками в город от разорителя и полюбовницы его, чтобы сраму хоть не видать
Алена смущенно встает.
Мне на что развод? Вид бы хоть Ушла бы с детками в город от разорителя и полюбовницы его, чтобы сраму хоть не видать
Петр Иванович важно распускает свои толстые губы, собирает их колечком, пыжится и брызжет, как сифон с сельтерской.
Э я не одобряю, конечно, твоего мужа э но и жену, уходящую от мужа э по головке гладить нельзя
Петр Иванович вдохновенно мотает головой. Я не выдерживаю:
Андрей, обращаюсь я к пьянице и развратнику Андрею, опять ты за жену принялся: ведь такой же человек она, как и ты Только потому, что можешь за горло схватить Ну, ты ее можешь, а она тебя белым порошком угостит[7]
Я обрываюсь, потому что сознаю всю бесполезность таких уговоров, и перехожу на практическую почву:
Если ты дашь волю жене, я тебе лесу дам.
Андрей говорит, не поднимая глаз с земли:
А пес с ней дам паспорт.
Ну, спасибо! Приходи ко мне сегодня в усадьбу за ярлыком.
Андрей равнодушно и тихо отвечает:
Слушаю.
Петр Иванович снисходительно шепчет мне:
Собственно против уговора Своим решением вы ведь подрываете мой авторитет.
В ответ я обращаюсь к толпе:
Еще кто-нибудь, может быть, имеет ко мне дело?
В толпе крестьян молчание, зато Петр Иванович говорит:
Ну, э я при владельце заявляю, что, если кто выйдет о чем просить, то я все равно не исполню э и тот мне враг.
Он обращается ко мне:
Э извините, пожалуйста, я предупреждал э что на три года э
Петр Иванович еще брызжет, но я, попрощавшись с батюшкой, иду уже назад в усадьбу.
Обед на террасе.
Перед нами весь в солнце сад с цветущими яблонями. Вершины душистых тополей ушли в лазурное небо, и вокруг них гул от пчел. Вот они золотыми нитями, то приближаясь, то удаляясь от деревьев, берут свою первую взятку. Седые ветлы над рекой, ленивые, громадные, едва шевелят, как опахалами, своими вершинами, и сквозит за ними другой берег реки с высокими, как горы из красной глины, холмами Князевки.
Какой-то праздник, нега, сон с этими неподвижными, застывшими навеки в голубой дали красными холмами.
Я ездил по имению, проверил кассу и отчетность. Во всем такой же порядок, как в этом саду. Деревня моя дает доход! Петр Иванович прекрасно устроился и с лесами; он поставляет дрова теперь в казну, он в дружбе с интендантом, называя его офицером.
Когда Петр Иванович бывает в городе, они вместе завтракают, слегка выпивают и говорят друг другу «ты».
Так уж это у нас, у офицеров, заведено.
Вы разве тоже офицер?
Почти, говорит уклончиво Петр Иванович.
Я воображаю себе этих двух «офицеров», а Петр Иванович важно и в то же время почтительно говорит:
Э он просит, чтоб вы замолвили за него словечко