Печка еще не догорела, там гуляли синие огоньки, а она торопила меня закрыть заслонку. Как будто собиралась красиво погибнуть вместе, чтобы вся школа только об этом и говорила.
Она не настаивала. Ее лицо у раскрытой дверцы было просто малиновым. И глаза неподвижно смотрели на истекающие светло-алым соком огня формы поленьев.
Глаза у Светки были зеленые. Мне пришлось не согласиться с прежним своим отрицанием: она была по-другому, чем Потокина, женская.
Но я ждал, что она придумает.
Потокина была готова к выполнению заданий, а эта что-то готовила сама. Она как будто была, как на уроке химии постоянно перемешивала одно с другим. Я был для нее самым необычным материалом.
Если бы я разбирался, то Светка с большим наслаждением раскрутила бы меня гаечным ключом, как велосипед. А так печка догорела окончательно, мы поднялись на затекшие ноги и Светка сказала:
Я закрываю, и она задвинула заслонку (или заслонила задвижку так я тут же сказал ей, от чего она чуть не потеряла сознание). Пошли.
Куда?
Ложиться спать.
Еще рано. Я хочу порисовать.
Там порисуешь.
Где?
В постели.
Там неудобно.
Я помогу.
Я с удивлением посмотрел на нее. Даже Потокина не смогла бы сказать так красиво.
Ты в моей кровати не поместишься, сказал я.
Мы ляжем на родительской (ей постелили на полу).
Они заметят.
Я снова всё расправлю. Скажем баловались.
Я был просто в восхищении! Она была значительно интереснее Потокиной!
А для чего нам ложиться вместе? спросил я.
Чтобы ты не боялся.
Тебя?
Нас.
Мое детское сердце было покорено. В дальнейшей жизни я уже не встречал такой собеседницы. Я потянулся снизу поцеловать ее. Она села на стул, по-хозяйски поставила меня между ног и по-настоящему поцеловала меня.
Тебя уже, оказывается, попробовали, сказала Светлана ревниво. Неужели Лерка?
Я ей рассказал Декамерон.
Это что?
Книга. Давай я тебе прочту.
Не надо. Лучше расскажи.
У одного сеньора была распутная жена
Давай лучше лежа.
Дальше было так: я рассказывал, а она показывала.
До сих пор я помню наши трудные и мучительно-сладкие уроки. Ее светло-алые глубины тела сочились огнем. Я наконец понял, что всё, связанное со стонами и рыданиями женщин у меня есть это писька, которую я использую пока только в одном предназначении. Всему свое время.
8. На слёте
Одной из первых поездок с Майрамом Николаевичем была поездка на всесоюзный пионерский слет в Москву на зимние каникулы. Я был избран на долгие годы вперед сначала от Амурской области, а потом от всех последующих.
Иногда я пугался по ночам, что лишусь своего дара, не смогу говорить интересно. Но наступало утро и я был неисчерпаем, как родник у Кислицыных. У них прямо у крыльца била жилка ледяной воды.
Мне только мешало, когда среди слушателей не было ни одного умного человека.
И дома я не мог говорить интересно, потому что мама с папой посмеивались над моими успехами. Они любовно считали меня маленьким обманщиком. Ничем я не смог в дальнейшем их переубедить. Они так и скончались в полной уверенности, что родили жулика.
На слете в Доме Советов у Театральной площади мне дали текст речи.
Я прочитал и сказал, что это скучно, я лучше сам. Майрам Николаевич приготовился взять меня за ухо (делал это до седьмого класса, пока его не сбила машина), но московский смешливый дяденька с пионерским галстуком вдруг заинтересовался и сказал, чтобы я попробовал сам.
Я тут же сказал речь. Он удивился и пригласил тетеньку в красном галстуке и старого большевика с палкой.
Они выслушали меня (это была уже другая речь, о чем возбужденно сказал смешливый дяденька), и все посмотрели на старого большевика. «Троцкизм» сказал он с раздражением. Но потом погладил меня по голове и сказал, чтобы я учил текст.
В дальнейшем выучивание текстов стало для меня причиной склонности к алкоголю.
Но на слете я чуть не опозорился. Выученная речь куда-то провалилась в меня и осталась одна черная яма вместо нее, как в уборной.
Я стоял молча, в зале начался шумок, я решил, что больше мне никуда не ездить и вдруг отчеканил такое, что президиум встал и аплодировал стоя.
9. Поселок
Никто не знал, как мне удалось стать таким ловким рассказчиком. А сейчас скажу, ладно. В семь лет я внезапно поумнел. Думаю, что это было связано с пейзажем.
Школьная гора рассекает поселок на две части. Она как трамплин. Я забрался туда в сентябре, после первого дня в первом классе, было тепло, желтые от осенних лиственниц сопки были ниже и окружали меня со всех сторон, змеясь уже синеющими хребтами к Якутии и Тихому океану (еще одной моей страстью была география).
Школьная гора была невысока для меня потому что она вытекала из самого высокого янканского хребта и на его подножии стояли дома начальства прииска и на самом верху школа. А я стоял на тропе среди кустов багульника, как будто завис на парашюте и мог любоваться каждым домом, улицей, речкой, человечками внизу.
Я так сильно любовался пейзажем, что вдруг заговорил.
Я не успевал удивляться словам, которые лились.
Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы) как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть дела.
Меня никто не слышал: дымилась сорокаметровая труба электростанции под Станционной горой, за Второй Станционной горой (вместе их называли Грудь Марии, я думал, что в честь Марии Михайловны, нашей учительницы) как в пейзаже за Моной Лизой клубились неизвестные лесные, речные и дорожные дали, и солнце заглядывало к нам между сопок, как в свой дом, где у него нет времени отдохнуть дела.
Страсти-мордасти
Ленка Карташова съездила на юг в конце мая, да так удачно, что просто ужас. Не в том даже дело, что кофейная стала, пока все белые и в пятнах. Она в себя поверила. Это нам, бабам, сейчас труднее всего дается.
Я ее спрашиваю:
Ленк, ты с кем ездила?
С мужем.
С чьим?
Со своим! смеется она.
Как будто я не вижу.
И надо же было ей на два дня опоздать.
То есть, опоздала и опоздала, поплакалась бы, как обычно.
Так нет. Начала права качать: билетов не достать, ребенок простыл, сама лечила. Да хотя бы и простыл, и при смерти (тьфу, тьфу, тьфу!) был стой и молчи. Дешевле выйдет. А ее понесло.
Короче говоря, наша Евдокия устроила ей лишение квартальной, и автоматически, тринадцатой. Это уж она, конечно, слишком. Наказывать наказывай, но не по семье же? Все мы здесь были на стороне Ленки. И посоветовали идти к директору на прием. А что? Чем черт не шутит? Пару раз дрогнет своими шоколадными от нее не убудет.
И не пошла бы она, конечно, никуда. Но уж очень она изменилась внешне. А нам разве неинтересно? Еще как интересно. И не какой-то шкурный интерес, а самый живой имеем ли мы, женщины, еще какое-то влияние на развитие событий или все наши женские достоинства это атавизм?
Дальше было так. Входит она к Боборыкину. В другое время, наверное, вела бы себя, как все: расхныкалась бы, о детях, о родителях вспомнила бы, кто в роду для Отчизны старался.
А это уже для всех нас было так важно: как вести, как себя ставить! Как в себя поверить! Здесь мы ее подробно после вытрясли, до последнего жеста.
Вошла она с яростью. Это мы постарались, чтобы она не овечкой вошла.
Вошла, села, нога на ногу, и закачалась. Глядя на него в упор, заходила ходуном, не передать даже. Она показала очень действует, наповал. И молчит, губы кривит.
Но он, в общем, таких видел. А мужик, надо сказать, здорово траченый. Хотя бы и нашей Евдокией. Все они, старой закалки одна семья, в прямом смысле. К тому же таких у него полторы тысячи. Если каждая станет трястись
Но ведь Ленка не каждая. Таких, которые в себя верят единицы. Короче, она молчит, он пишет. Всегда у них есть, что писать. Поднимает он свою гладкую голову и как бы удивляется. А если как бы удивляется это уже кое-что.
Что с вами? спрашивает Боборыкин. Если какое-то дело, то побыстрее. Я занят.
С чего это вы взяли, что я по делу? тут Ленку начало нести со страшной силой. Я просто так, познакомиться зашла.
Он аккуратно вставляет ручку в прибор, откидывается в кресле и начинает ногти рассматривать.
А вы что, меня не знаете? спрашивает Боборыкин рассеянно.
Много слышала. А вот непосредственного контакта не имела.
Он так быстренько на нее глянул, очень она его контактом задела, мы так решили, и сказал:
Ладно, девушка, выкладывайте, что там у вас. Если не связано с уголовным кодексом помогу.
Любая из нас на ее месте тут бы все и выложила. А она после юга не любая. Она зимой будет любая, когда в автобусах потолкается, погриппует, в старой шубке в театре перед зеркалом постоит. Поэтому она ему сказала:
Дело, конечно, плевое. Чихать я хотела на нее!
И вышла.
Тут уж мы все были озадачены. Как это понимать? А реальная польза должна быть? Хотя бы представилась, что ли! Она же и себя-то не назвала!
Что оказалось?..
Оказалось, когда человек в себя начинает верить, а особенно женщина, то ее поведение всегда верно. Всегда!
Когда мы до этого дошли в своих рассуждениях, мы друг на дружку посмотрели и пожелали друг дружке хоть раз в жизни! хоть самый крошечный разик!.. Ах, как нам это понравилось!
Когда Боборыкин через два дня вошел в наш отдел (а он уже все объединение, видимо, обошел) и медленно, вертя головой налево и направо, прошел между кульманами к кабинету Евдокии, и увидел Ленку у предпоследнего кульмана это надо было видеть!
Он, бедный, растерялся от неожиданности и лицо стало глупым-глупым. А Ленка тоже от неожиданности нахмурилась: как, мол, ты посмел меня преследовать?
Боборыкин шасть к Евдокии! Мы всем коллективом выдохнули и рты оставили нараспашку.
Дальше все развивалось неприлично. Мужик потерял голову, а как продвинуть ситуацию не понимал.
Мы эту историю обсуждали и с одной и с другой стороны не было у него никаких шансов. Во-первых, сама Ленка как индивид. С нее южная наглость быстро сошла, за полмесяца. Но она владела мужем прямо с обложки, может, немного потрепанным, но все же. Боборыкину с его предпенсионным возрастом надо было компенсировать это преимущество Ленкиного мужа большими деньгами или интеллектом. С интеллектом у Ленкиного мужа, конечно, синусоида уходила под ось координат.
Это уж наша доля: или душа в душу и не рыпайся, или терпи дома дебила и меняй шубки.
А сама Ленка как индивид это особстатья. Она, Ленка эта короче, мы все от Ленки были постоянно в шоке. Мы не могли понять, как такая совершенная физически, наивная до тупости, добрая до идиотизма и тонкая до стыда за все человечество, прости господи, женщина могла жить среди нас, ходить в дешевое кафе, владеть мужем хотя и с обложки, но обычным, ленивым, серым. Короче, женщина не знала своей цены.