Простите, что я обращаюсь к вам без отчества. Не знаю его, поэтому. Вечером мы всей ротой смотрели кинофильм. В нем я увидел вас. С тех пор не могу думать ни о чем. Письмо я пишу ночью. В казарме все спят, а я не могу, все думаю о вас. Вам, наверно, много кто пишет. Но если вы не очень заняты на съемках, то пришлите фото и роспись на обороте.
С солдатским приветом, или, как у нас говорят, жду ответа, как соловей лета.
Леонид.
Еще чуть не забыл. Пришлите ответ до востребования, а то старшина проверяет письма».
В увольнении Леня побывал на почте и выяснил, как отправлять письма за границу. Когда он наклеивал марки на конверт, то услышал:
Ничего себе марок на три пачки папирос!
Сзади стоял Студент из их отделения. Леня прикрыл конверт рукой. Но Студент, часто моргая глазами за стеклами толстых очков, забубнил:
Ну че ты, Лех?.. Ну покажи, че ты?.. Да никому я не скажу, ну, Леха, ну че ты?..
И Леня показал ему письмо. Он сказал, что покажет и ответ. Он уже подсчитал, что если до Москвы письмо идет пятеро суток, а из Москвы авиапочтой до Рима сутки, и если Софи Лорен сейчас дома, то самое большее через полмесяца должен прийти ответ. Студент молча кивал во время Лениных рассуждений, кашлял и прикрывал рукой свой губастый рот.
Вечером Леня увидел у себя на койке сложенный лист бумаги. Там было написано:
«Уважаемый Леня!
Я получила Ваше письмо и почувствовала, что тоже люблю Вас. Правда, я не видела Вас в кино, но говорят, что Вы самый красивый пацан после Мастроянни. Я скоро пойду в отпуск и приеду в Вашу часть, чтобы встретиться с Вами.
Досвидание. Нежно тебя целую, малыш.
Твоя Софи.»
Ниже была обведена карандашом какая-то лапа и приписано: «А это моя ручка, милый. Всегда с тобой».
После этого Леню стали звать «Уважаемая Софи Лорен», затем просто «Лоретти» и, наконец, «Софин друг».
Леня порвал на Студенте гимнастерку и получил за это два наряда. Старшина, прохаживаясь перед строем, останавливался теперь перед ним, оглядывал сверху маленького Леню, хмыкал и начал чаще отпускать в увольнение. Студент после отбоя задумчиво говорил:
Брижжит написать, что ли? Еще и отпуск дадут
Прошел месяц, два, про Ленино письмо уже никто и не вспоминал, но звали его по-прежнему Софиндруг. Даже Студент перестал строить предположения и сказал однажды:
Ну че ты, Лех, че ты, шуток не понимаешь, что ли? Ну дай закурить, ладно, че ты в натуре
Но Леня закурить не дал, а так посмотрел на Студента, что тот отошел.
Леня и сам уже не верил, что Софи Лорен ответит ему. Себя он успокаивал тем, что письмо затерялось в дороге или его не пустили органы. Иначе думать он не мог.
И вот однажды, когда старшина перестал уже отпускать его в увольнение вне очереди, а в нарядах по кухне он безнадежно застрял в посудомойке из-за нежелания спорить и чего-то добиваться в своем положении, когда его коллекция журнальных вырезок достигла полноты солдатского альбома, он пошел в очередное увольнение.
Обратно он примчался через полчаса. Бледный и очень тихий он подошел к Студенту, который сидел на табуретке и подшивал свежий подворотничок и щелкнул его по макушке.
Ну ты, че ты, я не знаю сказал Студент и поднял глаза.
Получил, шепотом сказал Леня.
Студент сразу понял.
Врешь тоже прошептал он.
А вот! торжествующе помахал Леня конвертом. Видал?.. Италья!
На обороте цветной фотографии улыбающейся Софи Лорен по-русски, старательно было написано:
«Моему русскому солдату
Софи Лорен»
Чем солнце ярче тень мрачней
А началось все вечером первого января в общежитии пединститута, куда он попал вместе с двумя своими бывшими однокурсниками. Затащил один из них, который, как обычно, обещал все двадцать четыре удовольствия. И, конечно, все получилось совсем не так.
Чем солнце ярче тень мрачней
А началось все вечером первого января в общежитии пединститута, куда он попал вместе с двумя своими бывшими однокурсниками. Затащил один из них, который, как обычно, обещал все двадцать четыре удовольствия. И, конечно, все получилось совсем не так.
Товарищ долго объяснялся со своей подругой в коридоре, а Илья и другой товарищ сидели в это время в комнате, слушали пластинки с записями популярных опер и делали вялые попытки познакомиться с двумя соседками этой подруги. Лихое купеческое настроение быстро испарилось, от дагестанского коньяка ломило в висках, популярная музыка оставляла пустоты, которые заполнить было нечем.
Соседки наотрез отказались от выпивки и с усмешками читали скучные на вид книги. Илья смотрел на девушку, которая, очевидно, предназначалась ему по росту они были самые высокие в этой компании, и думал о том, что она глупа. Ситуация располагало к подобным мыслям, и он представлял, как все, в конце концов, произойдет. И точно: товарищ вернулся, подмигнул им, они направились в коридор.
Соседки оторвались от книг, задвигались, наладилась закуска. Высокую девушку звали Наташей. У нее были припухшие веки, карие глаза и очень женское, чуть скуластое лицо. Движения ее рук были плавны, она как бы мягко раскрывалась и закрывалась ими. В том, как она ступала, оправляла постель, медленно оборачивалась, отвечая, были такие полнота и законченность, такие равновесие и порядок, какие достигаются только сиюминутностью существования. Это-то Илья и посчитал глупостью. С каждой минутой она нравилась ему все больше, но маленькая упрямая уверенность в ее пошлости (может быть, это был его контршанс?) позволяла ему снисходительно улыбаться и говорить тягуче и веско. Он не любил в себе этого, но сейчас, выпив вина и поверив в благополучие сегодняшнего вечера, он поверил и в правильность произвольно выбранного поведения. Во всяком случае, он думал, что выбор произволен. Впоследствии он думал иначе. Может быть, и зря.
Наташа сидела по правую руку от него за углом стола, он видел ее лицо в три четверти, и, даже разговаривая с ним, она не поворачивалась в фас. Это было признаком равнодушия, как он думал позже. Тогда же решил, что от скованности.
И вино было выпито, и давно настольная лампа была задвинута за шторы, на подоконник, рассеивая оттуда оранжевый свет. И двое товарищей Ильи совсем поладили с подругами Наташи, то танцуя с ними, согласно слившись телами, то, сидя на постелях в обнимку, посмеиваясь, рассказывая что-то, друг другу тихо, грудными, близкими голосами, а Илья все так же сидел за столом, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку стула, трогая пластик стола, сама непринужденность, от которой было скучно. Но она-то разве скучала? Глубокое, непонятное терпение было в ней, и с этим терпением она поднималась раза два потанцевать с ним что толку было от этих танцев? Рука на ее спине, чуть ниже лифчика, да запах кожи, запах волос и вдруг вырастающее бедро касалось его ног ни на что это не указывало, не было привычного: нравлюсь, не нравлюсь.
Около одиннадцати постучал и напомнил о времени член студсовета. И те две пары нудно начали рассуждать о том, как остаться, хотя ясно было, что остаться не выйдет, и тогда Илья сказал:
Все равно не получится. У меня есть предложение. Поехали ко мне на дачу.
Все замолчали, переваривая предложение, а затем засмеялись, нашли повод для шуток, затрещали дровишки новой нудной болтовни, а Илья вдруг сказал негромко и уверенно Наташе:
Поедемте, Наташа. Там тихо, луна, снег по колено.
Поедем, тут же откликнулась она, и он, впервые за вечер, угадав ее желание, совершенно заблудился в ней.
Он стоял за дверью в пальто и шапке, ожидая ее, двое товарищей с недоумением и завистью расспрашивали как это он сумел?.. Сами они и теперь не раскачались, правда, один спросил о винном погребе, и когда Илья сказал: «Не знаю. С лета не был», они поняли это по-своему, поняли, что будут мешать, и обиделись бы, не случись у них на глазах необъяснимого и странного явления, начисто перечеркивающего весь их опыт, без объятий, без губ к губам, одними жалкими разговорами?..
Наташа вышла. Черное, из мелкого вельвета пальто с капюшоном, черные сапоги. Она взяла Илью под руку, и они пошли по коридору к лифту
На улице было морозно, и она, как каньон, чернела под луной.
Наташа молчала все время в такси, на вокзале, в электричке, слушая повисающие в пустоте рассказы Ильи.
Вот так дела, сказала однажды, и он запнулся, как будто налетел с разбега на стену.
Пустой вагон с полутемной желтизной скамей несло по рельсам, грохали на остановках двери, объявлял следующие станции магнитофонный голос неизвестно кому, дуло от окон они ехали одни. Они мчались мимо пустых, заснеженных станций, в редких голых лесах. Унылые озера угадывались вдали.
Электричка оставила их, унося пустые вагоны еще дальше от города, и при желании можно было представить себе будущее: вот так лет через сто будут метаться по земле целые полчища транспорта строго по графику, точно в срок, водить их будут автоматы, которым и дела нет, куда и зачем они спешат точно в срок. И люди будут вынуждены подлаживаться и привыкать жить строго по графику. И привыкнут.
Но разве можно привыкнуть, думал Илья, шагая следом за Наташей по темнеющей в снегу тропе, жить без стоп-кранов?
Снег ерзал под каблуками, от звезд и луны было столько света, что сосны давали четкую тень. За зеленой полосой начинался дачный поселок. Его строгая планировка также была навеяна кому-то будущим порядком и целесообразностью.
Ты не жалеешь, что поехала? спросил Илья.
Она шла впереди и как будто не слышала вопроса.
«Это же невежливо, миленькая, топчешь мою тень Никому не хочу плохого, никому, никому, даже себе»
Двухкомнатная дача строилась четыре года. Они ездили сюда с седым отцом, вначале неумелые, первое время через силу, а затем в азарте. Как хорошо было суметь сплотить пол! А дверные косяки? А струганное крылечко? Руки помнили все.
Сейчас сказал Илья, снимая ключ с гвоздика сбоку от двери (они долго мудрили с отцом, выискивая тайное место), зажжем лампу, печь натопим, будем чай пить. Замерзла?
Попробуй только что-нибудь себе позволить. Я сожгу всю эту деревню! сказала вдруг Наташа, когда он открыл двери.
Ты же знаешь, что я ничего себе не позволю, тихо сказал Илья. Стало холодно, сумрачно, как на этой террасе, и Наташа, в нерешительности застывшая на крыльце, потеряла от этих слов всю свою таинственность. То, что она не разговаривала с ним всю дорогу, стало легко объяснимым и скучным.
Проходи, сказал он, зажигая спичку.
Теперь молчал и он, засветив керосиновую лампу, растапливая печь.
Садись ближе к плите, согреешься.
Она продолжала стоять.
Есть хочешь?
Она молчала.
Могу я быть уверенным хотя бы, что ты не зарежешь меня ночью? спросил он, сидя на корточках перед раскрытой дверцей печки и выпуская в нее уплывающий полосой дым от сигареты.
Дай сигарету, сказала она и решительно села к столу.
Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя сверху на ее лицо с опущенными густыми от туши ресницами.
Можешь быть уверен, сказала она, затянувшись по-женски, и бегло, холодно посмотрев на него.