Пронино
Театр и душа
Сегодня изменяется отношение к значению слова «страдание». И слово «милосердие» уже не кажется заимствованным из иностранного языка. Вот только «душа» влачит пока полулегальное существование. Оно используется в роли метафоры, обозначая «художественность». Или в качестве формообразующего для красивого слова «духовность».
Между тем без души нет искусства.
Не ахти какое открытие, но, если вдуматься, то да, открытие.
Вчера еще достаточным для театра, для спектакля было просто поднять проблему. Чем красивее была упаковка проблема (школы, семьи, бригадного подряда), чем искуснее была упрятана пресловутая фига, тем восторженней прием критики, а иногда и публики.
Время изменилось мгновенно. Сейчас не надо никого разыгрывать. С театра как будто сорвали одежды. Он стоит нагой с фигой на груди.
Пора расцепить судорожно сжатые пальцы и начать исполнение забытых мелодий. Тем более что не все их забыли.
Есть пьесы, разыгрываемые в ящиках письменных столов известными и полуизвестными драматургами. А также и совсем неизвестными. Вчерашнему театру они были не нужны, эти пьесы, с из работой души. Да и сегодняшний их вряд ли осилит. Дело в том, что жажда немедленного успеха сжигает любое дело. Не может быть работы там, где требуется одно любым способом «попасть». Попасть скандально, раздев «молодой» состав, заставив ругаться на сцене. Впрочем, заставлять особо не требуется и актеры хотят как-то «попасть».
«Попасть» проблемно, что-то заклеймив из недавнего прошлого. «Попасть», напугав зрителя и критику мафией или чеченцами. Что угодно, только не работать.
Хорошо еще, что зритель не особенно клюет на «клубничку». А большие надежды были после отмены запретов на эротику.
Пора понять, что зритель клюет на качество. И что зритель из зала это качество чует не хуже, чем в магазине. А мелодрама там или абсурд все это, в конечном счете, неважно.
Многие наивно считают, что правду скажут молодые или еще не родившиеся. Тем самым они как бы выравнивают лжецов с остальными, теми, кому эту правду говорить не давали не замечали, не печатали, не ставили. Это очень удобный подход. Таким образом можно сохранить прежнее соотношение в литературе.
Сейчас основной проблемой является проблема критериев. Пьесы, романы, стихи оцениваются не по художественным законам, а по принципу «неграмотно, зато остро». А так, как разрешенное направление остроты всем известно, то наиболее мобильными и впередистоящими оказались все те же люди, вчера еще говорившие и неграмотно, и неостро. Наша литература в последние десятилетия так опустилась, что люди, приезжающие с Запада что-то купить, издать, берут только «остроту». О художественном уровне у них даже мысли не возникает.
Режиссеры должны научиться читать. Есть среди них такие, кто вообще ничего, кроме газет, не читает. Когда режиссеры полюбят художественную прозу, с ними можно будет говорить. Но они не любят ее, вот ведь что. А, глядя на своих лидеров, не считают дурным тоном быть невежественными и актеры. Читают в театре завлиты. Но вы бы видели лицо завлита, читающего пьесу! Это маска человека, пытаемого чтением.
По моему глубокому убеждению, качество текста в пьесе должно превосходить качество прозы и приближаться к лучшим образцам поэзии. Потому что в прозе могут быть необязательные страницы, необходимые прозаику для разгона, для отдыха, для щегольства, в конце концов, тогда как драматургия требует немедленного действия, максимальной плотности письма, многофункциональности каждой фразы и одновременно свободы и легкости изложения. Современная же драматургия, за редчайшим исключением, страдает грубым конструктивизмом, типажностью, плохим литературным вкусом, если не сказать больше. У нас доминирует пьеса-фельетон, где действующие лица сообща тащат одно бревно. Что остается зрителю? Естественно, он требует развлечения тем, где его не в состоянии увлечь.
Режиссер (я говорю о лучших из них) находится с жизнью в состоянии постоянной войны. Он борется за право работать. Если он уцелеет в этой борьбе, наступает ее новая фаза борьба за название. Он хочет делать одно, ему (часто назло) дают другое. Допустим, что ему повезло, и он получил желаемое. Начинается борьба с актерами, которые сидят в вольных позах и требуют, чтобы их зажгли. Зажечь можно все, даже сырое и негорючее. Но даже здесь не кончается борьба. Неумела постановочная часть, ленивы и нелюбопытны осветитель, радист, рабочий сцены. Допустим, и это пройдено. Возникает последний и самый страшный враг зритель. Он не привык к хорошей работе на сцене. Он в недоумении. Вялые хлопки. Ползала, четверть зала Если в этот момент не обеспечить триумфальных гастролей в Москве, в Мюнхене, на Бродвее поражение неизбежно.
Что такое спектакль?
Это единственная в своем роде попытка коллективного творчества, живая репетиция счастья в раю. Это утопический коммунизм, воплощенный научно. Он нужен людям для того, чтобы убеждать их снова и снова во всеобщей гармонии.
У нас значение спектакля низведено до солирования режиссера, актера, до постановки «проблемы», до кича.
Между тем замечательный спектакль заметно отражается на судьбе города. Происходит кристаллизация собравшихся, рождается их общее дыхание. Возникает структура, называемая обществом.
Театр способен оживить общественную активность более чем публицисты с их цифрами и выводами. Броуновское движение молекул металла выстраивает в решетку магнит.
Кострома, 845 км от Архангельска.
Пригород
Комната в деревянном доме. Начало мая. Солнце светит так, что блеск от половиц слепит глаза. Видно, что в этом доме уютно, без особых затей живут десятилетиями одни и те же люди.
Входят трое Горчичников, Коляскин и Тимофеева.
Горчичников в просторном пиджаке, коротковатых брюках, в белой рубашке с узким галстуком. Он скорее всего альбинос.
Коляскин в спортивном шерстяном костюме с боковой белой полосой, с надвинутыми на локти рукавами. Похож иногда на кота цепок и усат.
Тимофеева небрежно причесана, юбка на ней кажется надетой задом наперед, и блуза мешком, но странное дело иногда она так повернется, так поднимет руки, поправляя волосы, что женское в ней буквально оглушает наших героев.
Горчичников. Присаживайтесь, друзья.
Коляскин и Тимофеева садятся за стол к стене, не глядя друг на друга. Горчичников, непривычно озабоченный хозяйскими обязанностями, стоит столбом посреди комнаты. Для него каждый следующий шаг загадка. Вот и теперь он знает, что гостей надо угощать, но знает одновременно и о том, что их надо занимать. Поэтому и стоит.
Горчичников. Здесь у нас комната.
Коляскин и Тимофеева молча смотрят на Горчичникова, занятые друг другом. Он принимает их молчаливые взгляды за осуждение и еще больше теряется.
Горчичников. Потолки, конечно, низкие. Не то, что в городе. Вы уж меня извините, друзья, но водки у меня нет. Может быть, попьем чай с вареньем и вчерашними блинами? Мать моя их испекла, а с утра ушла к своей сестре, так что блины вчерашние. Но иногда они чуть-чуть подсохнут с краев и напитаются маслом, вкус у них становится своеобразный, лично я люблю. (Пауза.) Тогда я мигом схожу в магазин за железной дорогой по случаю воскресенья и принесу водки. (Пауза.) Или вина? Петр Викторович?
Горчичников. Здесь у нас комната.
Коляскин и Тимофеева молча смотрят на Горчичникова, занятые друг другом. Он принимает их молчаливые взгляды за осуждение и еще больше теряется.
Горчичников. Потолки, конечно, низкие. Не то, что в городе. Вы уж меня извините, друзья, но водки у меня нет. Может быть, попьем чай с вареньем и вчерашними блинами? Мать моя их испекла, а с утра ушла к своей сестре, так что блины вчерашние. Но иногда они чуть-чуть подсохнут с краев и напитаются маслом, вкус у них становится своеобразный, лично я люблю. (Пауза.) Тогда я мигом схожу в магазин за железной дорогой по случаю воскресенья и принесу водки. (Пауза.) Или вина? Петр Викторович?
Коляскин. А?
Горчичников. Чего принести? (Пауза.) Тогда я принесу чаю на первый случай. (Подходит к этажерке, достает толстую конторскую книгу.) Здесь у меня вклеены заметки со всех концов света, в основном из газет «Советская Россия», «Труд» и «Известия» различный жизненный материал. Пока я поставлю чай, вы их можете вслух зачитать.
Кладет раскрытую книгу на стол перед Коляскиным. Уходит. Коляскин, нахмурившись, смотрит в книгу. Долгая пауза.
Тимофеева. Ты будешь читать или нет?
Коляскин вздрагивает.
Коляскин (читает). «В английском городе Бристоле произошло необычное происшествие: студент упал с моста в реку с высоты сто девять метров. Но все обошлось благополучно: он отделался легкими ушибами. А спасло его широкое пальто расстегнувшись, оно сыграло роль парашюта».
Пауза. Входит Горчичников.
Горчичников. Скоро будем пить чай.
Уходит.
Коляскин. Ты это
Тимофеева (живо). Чего?
Коляскин. Глохни, говорю!
Тимофеева. Чего-о?
Входит Горчичников. В левой руке, в тарелке, горкой блины. В правой банка с вареньем.
Горчичников (оживленно, подготовив реплику на кухне). У нас здесь, в городе Отрадное, произошли в этом месяце события. Пошла, как обычно, на нерест разнообразная рыба в реке, и местные жители с орудиями лова
Тимофеева (Коляскину). Ты пожалеешь! Поздно будет!
Коляскин (Горчичникову). И чего?..
Горчичников.а их всех собрали и увезли в город на катере. И показали по телевизионной второй программе. И теперь, когда я говорю, к примеру, в нашем цеху о том, что я из Отрадного, люди почему-то вспоминают этих браконьеров, и только. Хотя в нашем городе родились и окончили школу такие известные люди, как ректор политехнического института
Коляскин (Тимофеевой). А тот студент? А?
Тимофеева. Чего-о?
Коляскин. В черном пальто? Забыла?
Тимофеева. Это который с моста упал? (Улыбаясь, смотрит на Горчичникова, предлагая ему повеселиться вместе с нею.)
Коляскин. Ты не уходи! Ты не уходи! Сам он за тобой пошел, да? Сам пошел, время у него лишнее за всякими ходить! Ему зачеты сдавать надо, а он будет за всякими бегать! Он же понимал, что его могут вывести в скверик, какой-то муж тех, за кем он бегает, и положить на дорожку головой к институту!
Тимофеева (живо). Зверь!
Коляскин (показывая на нее пальцем). А-а!
Тимофеева. Чем он тебе? что он тебе мешал?
Коляскин (угрожающе). А-а!
Тимофеева. Пошел человек не в себе, постоял бы, одумался и ушел. Так нет, надо себя показать, свою бескультурность по отношению! Зверь!
Коляскин (вставая). А-а!