Мама была беременна мной. И сейчас мне кажется, что и я слышал эти крики и дрожь. Мы лежали, прислушиваясь за диктом, валы валили, Соня металась и вдруг там что-то упало, звякнуло тупо и я, зная финал, задохнулся от страха, но там зарыдали в голос, заплакали, а мама даже слезы не проронила, ей на сохранении волноваться нельзя.
Нет, это, слава богу, была не линза от телевизора, его купят только через три года, это была бутыль с наливкой, которую жалко, конечно и сейчас, а еще год назад жалко не было, ведь я ничего не знал ни об этом скандале, ни о моей прабабке Злате, бабушкиной маме и маминой бабушке. Сейчас же я не только слышу, но и вижу съежившуюся в углу старуху, которую хлещут криками и шепотом. А вмешаться, увы, не могу.
Через месяц после скандала 13 мая 1955 года Златы Яковлевны Гринберг не стало. Ее хоронили отсюда, из дома на Жилянской и положили, наверное, как положено, с табличкой от безутешных детей и внуков, но ни мама, ее внучка, ни мамин брат в похоронах участия не принимали и не знали, ни где лежит, ничего, и ни разу не ходили туда, потому что Соня запретила, запретила категорически, и все подчинились.
3
О том, что у бабушки была мама, я как-то не думал. Даже, когда стало ясно, что настоящая Сонина фамилия не Алексеева, а Гринберг, и отчество не Михайловна, а Моисеевна, я все равно называл бабушку Соня, а не Сура, потому что это ее раздражало до самых последних дней.
Я припомнил, что в середине 60-ых, когда старики взяли меня с собой в Кисловодск, бабушку у входа в бювет узнал какой-то дядька, воскликнув:
Софа! Гринберг!
3
О том, что у бабушки была мама, я как-то не думал. Даже, когда стало ясно, что настоящая Сонина фамилия не Алексеева, а Гринберг, и отчество не Михайловна, а Моисеевна, я все равно называл бабушку Соня, а не Сура, потому что это ее раздражало до самых последних дней.
Я припомнил, что в середине 60-ых, когда старики взяли меня с собой в Кисловодск, бабушку у входа в бювет узнал какой-то дядька, воскликнув:
Софа! Гринберг!
А бабушка вспыхнула, закричала, что «знать его не знает, и нечего приставать к незнакомым людям.» Он смешался, принялся доказывать: Как же мы же я сын Белецкого, вы у нас пошивали пальто, и костюмчик, помните, электрик? Я помню
Но тут, видя бабушкино состояние, вмешался Яша, и прогнал его, полного недоумения и, как выяснилось теперь, незаслуженно обиженного.
И был 1957-ой, когда из академии, где учился мой отец, вычистили всех на «-цкий». Он и сейчас помнит их фамилии: Ветвицкий, Семидоцкий, Шехоцкий, Хруцкий Вычистили за «подозрение в скрытом еврействе». Тогда и ходил за ним особист Максимов, и все приставал:
Признайся, Черепанов, ведь ты женат на еврейке!
Нет. отвечал отец. И твердо повторял: Нет, на русской.
И боялся, что тот потребует документ, свидетельство о рождении. В котором, хотя и было уже записано, что мать Софья Михайловна Алексеева русская, но папа-то, Яков Исакович Бедеров, еврей. А отец в анкете писал Исаевич, а не Исакович, и тоже русский. Это был прямой подлог, подтасовка, за которое отчислением бы не обошлись, дело вырисовывалось даже не уголовное, а политическое.
Что уже говорить о 1955, о ранней весне с неизвестной еще никому оттепелью, когда Злата вышла во двор и, разговорившись с Бабой Хаей, видимо безо всякой задней мысли, сказала:
Ой, кого вы слушаете, какая она Алексеева, она Гринберг, как и я.
И Соня это услышала. На второй же день, от Цаповецкой, в лицах. И о том, как Баба Хая тут же донесла до Тарановой. И та прищурилась. И даже если учесть, что Тарановы временно не «стучали», был в доме такой слух, где гарантия, что завтра она или он не напишут? И не начнут копать, и не достанут, не приведи господи, из полтавского или чкаловского архивов документы на Гринберг, по отцу Моисеевну, и по имени Сура?
И дальше что? Кисловодск? А там уже другие паспорта, непохожие, те, что выправил бабушке и детям Вася Орлов, дедушкин друг, начальник милиции. Выправил еще в 1946-ом, когда о «деле врачей» и мысли ни у кого не было. Выправил как чувствовал. И дальше?.. Что?
4
Сегодня тринадцатое. говорит Яша, и бабушка кивает.
Сегодня тринадцатое. говорит Яша, и бабушка кивает.
Бабушка не отвечает. Будто не слышит.
Ты представляешь, она мне кричала «Не надо было задевать.» Нет, ты слышишь? «Не надо было задевать.» Я задеваю. Кого? Эту торговку? Я?! Как будто здесь не знают, кто она и что она?!
И что я сказала? «Кот в сапогах.» Большое дело. Я же не сказала торговка или сука паршивая, или полицайская сука? «Котигорошко!» что ж тут такого? Что я сказала? Если у нее каблуки длиннее, чем ноги. И все, что она не наденет как на покойнике. Что я кому-то открыла Америку? Или я должна была унижаться, лебезить? Перед кем? Кто она такая?! Жена управдома. Агицим паровоз! Я наживаю врагов! Такое сказать! продолжает Соня возмущаться, но уже по инерции, не распаляя и не накручивая себя, и Яша молча кивает, соглашается.
После обеда поеду. говорит бабушка. «Я задеваю!..»
5
Теперь я знаю точно: те, кого уже нет с нами, продолжают своё пребывание здесь, в доме, потому что скучают, и им хочется посмотреть на детей, и внуков, и правнуков. Вот и Злата, наверное, гладила невидимым утюжком призрачные платочки, и, сложив в стопочку, прятала в шкаф. Или разобрав дунайку (Яша достал), выбирала для меня кусочки без костей, и украшала ими масло на бутерброде и подкладывала тихонько на тарелку рядом с бабушкиным, реальным. Или бежала на кухню, чтобы первая вынести нам компоту, две чашки, нехолодного, перехватить на дорожку. Все знали: златын компот из сухофруктов это «что-то с чемто!» Да разве ж только это?! А гоголь-моголь с какао?! А яблочко натереть на мелкой тёрке и для нежности посыпать корицей? А кочерыжку, капустную, мне, грызть
Ну что ж, что не поминали. Такая была жизнь. В конце концов, кто Соню всему научил, как не она.
6
Златыну могилку я все-таки нашел. Искал и на Байковом, и на Берковцах, а оказалось положили ее на Куреневском, закрытом с 1957-го. Родство-то я подтвердить не мог, но люди помогли, почувствовали, наверное, что я должен, обязан найти.
Все вокруг заросло. Плита покосилась, корни каких-то незаметных деревьев выжали, приподняли ее, и накладная мраморная табличка в центре плиты дала трещину, угол откололся как раз там, где была надпись «от безутешных детей и (трещина) внуков».
Понятно, что участок мы облагородили, плиту поправили. И табличку склеили так, что трещина практически исчезла.
А твоя мечта исполнилась? спросил голосок.
Какая?
Ты что?! немецкая импортная электрическая дорога! Кто деньги собирал по утрам? И я давала. То есть наказала Яше, как все, чтобы помнил.
Так это твои десять копеек? А я думал
Что? Какие десять копеек! Я сказала рубель, рубель давать. А они и здесь?!
Да нет! Деноминация была. Это государство меняло. Яша
Что Яшка? Как был тютей Суркины козни. И не говорите мне! Родная дочь Боже, она задевает, а всё на мою голову, запричитал старческий голосок.
Кто задевает? Нет, она опять? Яша, ты слышишь?! Яша!
Яша кивает.
Тайна Дома
Ничего, говорит Яша, когда мы, насмотревшись, выходим из «Сказки», будет тебе и железная дорога собирай, ко дню рожденья как раз насобираешь будет и это, и кое-что еще загадочно говорит Яша, И протягивает «Белочку».
Неужели он имеет в виду Дом, тот, шоколадный!
1941. Немцы подходят к Полтаве. Яшу, к тому времени начальника городского отдела торговли, бросают на эвакуацию, назначают начальником эвакопункта «Полтава-Южная». Нужно было вывозить станки, а вагонов не хватало. Для нужд эвакуации реквизировали все автомобили, мотоциклы, гужевой транспорт. И люди бежали, как могли. В городе знали: фашисты в первый же день расстреливают тяжелораненых, душевнобольных, коммунистов, цыган. И, конечно, евреев, всех и детей.