Это я, успокоил ее Арачаев, подталкивая в спину, проходите.
В слабоосвещенном кабинете уже вел себя по-хозяйски.
Раздевайтесь, приказал он, умывайтесь.
Она нерешительно сняла пальто, развязала широкий платок, обнажив коротко стриженную маленькую головку, став при этом еще миниатюрнее, худее. На ней мешковато висел грубо связанный шерстяной свитер, из которого высовывалась длинная, тонкая, слабенькая шея.
От этого жалкого вида Цанке стало не по себе, его грубость моментально исчезла.
Давайте я полью вам, как можно участливее предложил он.
Спасибо, тихо ответила она, наклонилась над тазиком.
Арачаев видел тонкие, прозрачные кисти рук, длинные, беспомощные пальцы, не выдержал, спросил:
Как вас занесло в наши горы, в эту глушь?
Она только повела плечами, продолжала ополаскивать руки, лицо, шею. Потом выпрямилась, посмотрела Цанке в лицо и стыдливо опустила взгляд.
Выбора не было, нечаянно выдохнула она. Это было лучшее из предложенного.
После этих слов она стала в глазах Арачаева сразу взрослой, искалеченной, угнетенно-надломленной. Это было очень знакомое для него состояние. Что-то сжалось у него в груди, привычно заныло, потянуло к печали и к горестям. Стало ему тяжело, даже страшно, какая-то безысходность вновь поселилась в нем, большим весом давила к земле невидимая коварная мощь окружающей среды.
Вы кушайте, еле сдерживая голос, сказал он, а я сейчас чайник принесу.
Цанка торопливо вышел на улицу. Глубоко вдохнул сырой, холодный воздух. Стало легче, свободнее. Он закрыл глаза, вновь глубоко вдохнул.
«И все-таки я дома, в родном селе», счастливо подумал он, и слабая улыбка застыла на его лице.
Он достал из кармана папиросу, с удовольствием закурил, огляделся. В редких окнах темных строений блекло горел свет. Небо было темным, однотонным, низким. С северных равнин дул холодный, порывистый ветер. Кругом была тишина, безмолвие. Надвигалась зима длинная, в горах мучительная.
Когда Цанка вернулся в кабинет директора, то увидел, как Кухмистерова обеими руками вцепилась в кусок мяса и жадно сует его в набитый до отказа рот. Появление Арачаева ее смутило. Она застыла в этой позе, потом медленно опустила руки, глубоко наклонила голову, задрожала всем телом, с надрывом заплакала.
Цанка подошел к ней, положил на слабое плечо руку, погладил по голове, как ребенка.
Успокойся, перешел он, сам того не замечая, на «ты», Эля, ты не одинока Теперь будь спокойна. Все будет хорошо, поверь мне. Успокойся!
За стеной в печи треснули дрова, в трубе засвистел ветер, заиграл весело огонек в керосинке, побежали причудливые тени по стене к потолку. Голодный волк тоскливо завыл недалеко в ущелье. Где-то в углу запищала жалобно мышь
Ночью, лежа у себя в каптерке, Цанка слышал, как Кухмистерова отрывисто кашляла, стонала во сне, нервно вскрикивала.
Оба проснулись задолго до рассвета, пили вместе чай из душицы и мяты. От прежнего стеснения мало что осталось. Ничего не говорили, просто чувствовали, что ночь, проведенная под одной крышей, незримыми нитями связала их сходные судьбы. Не поведав о жизни друг другу ни слова, они тем не менее поняли, что участь у них одна, далеко не радостная, гонимая. Что быть директором школы в горном Дуц-Хоте для Кухмистеровой и быть сторожем в этой же школе для Арачаева это проявление чужой, недоброй воли, чудовищной, бесчеловечной силы
С рассветом горное селение облетела новость, что в школу прислали нового директора молодую русскую девушку и что провела она первую ночь под одной крышей с Арачаевым.
Это известие застало Дихант врасплох. Вновь слепая ревность заиграла в ней с отчаянной силой. Раскраснелась она, надулась, задергалась. Стала кричать на детей, беспричинно бить их. Потом вдруг решила, ни с того ни с сего, проводить детей в школу. Цанка все это видел, все понимал, однако внешне никак не реагировал, пытался заняться хозяйством.
С нетерпением Дихант направилась в школу. Уже не маленькие Дакани и Кутани еле поспевали за ней. Не обращая внимания на ораву крикливых детей, Дихант осторожно прошла по темному, сырому коридору школы, тайком, чисто по-женски, оценивающе осмотрела с ног до головы боком сидящую Кухмистерову. После этого облегченно вздохнула, брезгливо усмехнулась, даже махнула небрежно рукой.
После обеда Элеонору Витальевну разместили для проживания в соседнем со школой доме, у родственника Дибирова. На следующее утро хозяин жаловался завхозу:
Убери ее от меня подальше, никакие деньги мне не нужны она чахоточная.
Тогда Цанка отвел окончательно упадшую духом Кухмистерову к древней одинокой старухе Авраби. Старая знакомая совсем сгорбилась, одряхлела, беспрестанно чмокала беззубым ртом. При виде Арачаева горько заплакала, обнимала, как родного, гладила с любовью, вновь и вновь вспоминала Кесирт, ее сына, напомнила некоторые эпизоды прошлой прекрасной жизни. Цанка тоже не вытерпел, невольно прослезился, отвернул в сторону предательское лицо. Стоявшая рядом Элеонора Витальевна ничего не понимала, с удивлением наблюдала эту трогательную, душевную встречу.
Одинокая Авраби с радостью приняла гостью. Ничего не понимая по-русски, она все равно разговаривала с новым директором школы, качала головой, говорила Цанке, что нездорова девушка и, видно, что-то у нее с кровью, что простыла она и истощала от голода.
В тот же день по заданию сельсовета во двор Авраби привезли телегу дров, школьники их распилили, занесли в дом. Родители учеников сговорились и собрали для бедной девушки еду и кое-какую зимнюю одежду. Кухмистерова чувствовала себя неловко, всего стеснялась, как-то пыталась войти в курс школьных дел. Однако это у нее не получалось, все валилось из рук: она слабела, чувствовала то жар, то озноб во всем теле, но держалась изо всех сил боролась, сама с собой, тащилась в школу, пыталась вести уроки, помогала полуграмотным местным учителям.
Кончилось тем, что Элеонора Витальевна не смогла утром встать, ее всю лихорадило, она была в беспамятстве. Не на шутку обеспокоенная Авраби послала за Арачаевым соседского мальчика. Цанки дома не оказалось и вместо него не поленилась через все село прибежала разъяренная Дихант.
Ты что, обалдела, старая ведьма?! кричала она с ходу, только увидев старуху. Зачем тебе мой муж? Одну сучку приютила, теперь другую на шею хочешь повесить? Земля тебя не берет, старую гадину. Кесирт околела, и эта околеет, и туда им всем дорога. И дай Бог, чтобы и ты не задержалась здесь, тварь безродная.
Ах ты дрянь, жердь навозная, не по годам бойко вскочила Авраби, это ты меня еще будешь чем-то попрекать? Да если бы не Баки-Хаджи и его жадная жена Хадижат, ты бы до сих пор в старых девах сидела, скотина бессердечная. Ты жизнь Цанке в тягость сделала. Пошла прочь с моего двора, не то ноги переломаю. Вон, говорю
На шум прибежали соседи, вытолкнули Дихант со двора, пристыдили, прогнали, грозились рассказать мужу.
В тот день Цанка скрыто от всех ушел в лес. Охота была на редкость удачной: в капканы попались барсук и лиса, еще видел стаю кабанов, двух косуль, на опушках зайцев. Однако стрелять не посмел, боялся, что услышат в селе, донесут.
В сумерках пошел к матери, только там от брата узнал про сельские новости, про новый скандал жены. Хотел вернуться домой, разобраться с Дихант, однако в сердцах сплюнул, развернулся и пошел к Авраби. В маленькой, со спертым воздухом комнате старухи было темно, только слабый огонек догорающего в открытой печи костра выделял слабые контуры предметов. Кухмистерова неподвижно лежала на тех же нарах, где когда-то спали Цанка и Кесирт. У нее был приоткрыт рот, она часто, с хрипом дышала.
Плохо ей, прошептала Авраби, чавкая и шепелявя посиневшими от времени губами. Если не принять срочных мер может плохо кончиться.
Цанка подошел к нарам, положил руку на высокий, покрытый холодной влагой лоб Элеоноры Витальевны. Больная тяжело раскрыла глаза, увидев Арачаева, что-то хотела сказать, но промолчала, только большие глаза ее горели в темноте тоской и мольбою, напоминали взгляд никогда не спускаемой с цепи, вечно голодной, забитой собаки.
Что надо сделать? Как ей помочь? тихо обратился Цанка к Авраби.
У тебя нет барсучьего жира?
Только сегодня поймал.
Тогда скорее неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.
Что надо сделать? Как ей помочь? тихо обратился Цанка к Авраби.
У тебя нет барсучьего жира?
Только сегодня поймал.
Тогда скорее неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.
Кроме меда, все найдем.
Тогда поторопись, только вначале подложи дров в печь, что-то совсем я из сил выбилась, даже это стало в тягость.
Через час Цанка вернулся. В доме было жарко, душно.
Мне пора на работу, хотел отделаться от дальнейших забот Цанка.
Вот и хорошо, засмеялась Авраби, пусть все думают, что ты в школе, прежде всего твоя дура-жена.
А вдруг что случится? не унимался Цанка.
Ничего с твоей школой не будет, отрезала Авраби, тяжело кряхтя, встала с нар, подошла к Арачаеву. Слушай меня. У девушки в этих краях никого из родных нет. Видно, Бог ее послал для нашего испытания. Мы должны ей помочь. Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Арачаев покорно кивнул.
Тогда слушай меня внимательно. Мы не мужчина и женщина мы врачеватели. Понял? Авраби пыталась заглянуть в глаза Цанка. Ты что молчишь?
А что я должен сказать?
Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Да.
Тогда приступаем.
Может, без меня? взмолился Цанка, чувствуя неладное в голосе старухи.
А с кем? Ты хочешь болтовни, скандалов и мучения несчастной одинокой девушки? злобно шепелявила Авраби. Быстро подложи еще дров в печь и поставь на нее молоко. Раздевайся, мой руки.
Вскоре зашипело молоко. Авраби с помощью тряпки взяла миску с белой жидкостью, бросила в нее две большие ложки барсучьего жира, все это вынесла на крыльцо охладить. Вернувшись, полезла под нары, достала промасленный маленький узелок, развязала его, кинула в молоко едко пахнущую мелко помолотую травку.
Приподними ее, приказала бабка, раскрой ее рот, объясняй по-русски, что мы делаем.
Откуда я знаю, что мы делаем? усмехнулся Цанка.
Как что? Лечим, рассердилась Авраби.
Элеонора Витальевна слабо противилась, отворачивала лицо, скулила, тем не менее большую часть молока проглотила.
Теперь раздевай ее, сказала старуха.
Я? удивился Цанка.
Да, ты. Что ты на меня уставился? Что тут такого? Она больна, а мы знахари. Давай живее.
Цанка осторожно скинул одеяло, боялся дальше притрагиваться к женской одежде.