Моей лучшей подругой была Ева Гобел, сказала она.
Джоэл вспомнил, как они с Майлзом говорили на студии два дня назад, увидел перед собой его отчаянное, печальное лицо. В страшном безмолвии смерти все стало на свои места. Он был единственным режиссером-американцем, соединившим в себе совесть художника с незаурядным характером. Зажатый в тисках киномашины, он расплачивался своим душевным здоровьем за то, что не шел на компромиссы, не сумел выработать в себе трезвый цинизм, не смог найти себе убежище, а если оно у него и было, то жалкое и ненадежное.
У парадной двери что-то стукнуло, потом она отворилась. В холле послышались шаги.
Майлз! пронзительно крикнула Стелла. Это ты, Майлз? Это Майлз, Майлз!
На пороге появился рассыльный с телеграфа.
Я не нашел звонка. Но вы тут разговаривали.
Телеграмма точно повторяла то, что передали по телефону. Стелла перечитывала ее снова и снова, будто хотела убедиться, что это какая-то страшная чушь, а Джоэл тем временем звонил по телефону. Все еще где-то веселились, и никого не было дома, но в конце концов он разыскал каких-то знакомых, потом заставил Стеллу выпить виски.
Вы должны остаться, Джоэл, шепнула она словно в полусне. Не уходите, Майлзу вы так нравились он говорил, что вы Она содрогнулась всем телом. Боже мой, если бы вы только знали, как мне одиноко! Глаза ее закрылись. Обнимите меня, Джоэл. У Майлза был такой же костюм. Она резко выпрямилась. Как подумаю, какой ужас он должен был испытать! Он так всего боялся.
Она помотала головой, потом вдруг сжала лицо Джоэла в ладонях и притянула к себе.
Нет, нет, ты не уйдешь! Я ведь нравлюсь тебе ты любишь меня Любишь? Не звони никому. Завтра еще будет время. А сейчас останься, не уходи от меня!
Он смотрел на нее, не веря своим ушам, а потом вдруг все понял и ужаснулся. Быть может, сама того не сознавая, Стелла тщилась вернуть Майлза к жизни, сохраняя ту ситуацию, в которой он был главным действующим лицом, ей словно казалось, что сознание его не угаснет, пока не исчезнет причина его тревоги. Это была безумная, мучительная попытка отсрочить ту минуту, когда придется смириться с реальностью его смерти.
Джоэл решительно взял трубку и позвонил доктору.
Не надо, не надо, не звони никому! закричала Стелла. Иди ко мне, обними меня!
Доктор Бейлз дома?
Джоэл! рыдала Стелла. Я думала, что могу положиться да тебя. Ты так нравился Майлзу. Он ревновал меня к тебе Джоэл, иди же ко мне!
Значит, если он предаст Майлза, ей удастся сохранить иллюзию, что он жив но ведь он погиб, его уже невозможно предать!
страшное потрясение. Только что. Не могли бы вы приехать сейчас жe и привезти сиделку?
Джоэл!
Теперь дверной звонок и телефон звонили беспрерывно, а к парадному уже подъезжали автомобили.
Но ты не уйдешь! молила Стелла. Ведь ты останешься, скажи, что останешься!
Нет, я не останусь, ответил он. Но я вернусь, если буду нужен.
На ступеньках крыльца Джоэл остановился. Дом теперь гудел и пульсировал жизнью, которая всегда трепещет вокруг смерти, как защитная завеса листвы, и в горле у Джоэла забилось глухое рыдание.
«Он был волшебником. Он сотворил чудо, к чему бы ни прикоснулся, подумал он. Он преобразил даже эту маленькую статисточку и сделал из нее подлинное произведение искусства».
Потом:
«Как будет не хватать его в этой пустыне Уже не хватает!»
И потом, не без горечи:
«Я-то вернусь я вернусь».
1932
Семья на ветру
I
Двое мужчин ехали вверх по косогору навстречу кроваво-красному солнцу. С одной стороны тянулся редкий жухлый хлопчатник, с другой неподвижно млели в знойном воздухе сосны.
Когда я трезв, говорил доктор, то есть когда я абсолютно трезв, я вижу мир совсем не таким, каким видите вы. Я похож в этом на моего знакомого, близорукого на один глаз. Он купил себе специальные очки, надел, и солнце вдруг вытянулось, край тротуара перекосился, он даже чуть не упал. Тогда он взял и выбросил эти очки. И тут же начал видеть нормально. Так и я почти весь день пребываю под градусом и берусь только за то, что могу делать именно в таком состоянии.
Угу, буркнул его брат Джин.
Доктор и сейчас был в легком подпитии, и Джин никак не мог улучить момент и сказать то, что не давало ему покоя. Как для многих южан низшего сословия, соблюдение приличий было для него неписаным законом, что, впрочем, характерно для мест, где кипят страсти и легко проливается кровь; и он мог заговорить о другом только после хотя бы коротенького молчания, а доктор ни на секунду не умолкал.
Я то очень счастлив, продолжал доктор, то в полном отчаянии; то смеюсь, то плачу пьяными слезами; я замедляю ход, а жизнь вокруг мчится все быстрее, и чем беднее становится мое «я», тем разнообразнее проносящиеся мимо картины. Я утратил уважение сограждан, что компенсировалось гипертрофией чувств. А поскольку мое участие, мое сострадание больше не имеет объекта, я жалею первое, что попадется на глаза. И я стал очень хорошим человеком, гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.
Я то очень счастлив, продолжал доктор, то в полном отчаянии; то смеюсь, то плачу пьяными слезами; я замедляю ход, а жизнь вокруг мчится все быстрее, и чем беднее становится мое «я», тем разнообразнее проносящиеся мимо картины. Я утратил уважение сограждан, что компенсировалось гипертрофией чувств. А поскольку мое участие, мое сострадание больше не имеет объекта, я жалею первое, что попадется на глаза. И я стал очень хорошим человеком, гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.
Дорога после очередного поворота спрямилась, и Джин увидел невдалеке свой дом, вспомнил лицо жены, как она умоляла его; понял, что тянуть дольше нельзя, и прервал брата:
Форрест, у меня к тебе дело
В этот миг машина, миновав сосновую рощу, затормозила и остановилась у маленького домика. Девочка лет восьми играла на крыльце с серым котенком.
Более прелестного ребенка, чем эта девчушка, я в жизни не видел, сказал доктор и, обращаясь к девочке, заботливо прибавил: Элен, твоей киске нужно прописать пилюли?
Девочка засмеялась.
Не знаю, сказала она неуверенно. Она играла с котенком в другую игру, и доктор ей помешал.
Твоя киска звонила мне утром, сказала, что ее мама совсем о ней не заботится, и просила прислать из Монтгомери хорошую няню.
Она не звонила, возмутилась девочка, схватила котенка и крепко прижала к себе; доктор вынул из кармана пятак и бросил на крыльцо.
Прописываю твоей киске хорошую порцию молока, сказал он и нажал на газ. До свидания, Элен.
До свидания, доктор.
Машина покатила, и Джин еще раз попытался завладеть вниманием доктора.
Послушай, сказал он, остановись здесь на минуту.
Машина остановилась, братья посмотрели друг на друга.
Обоим за сорок, коренастые, крепкие, с худыми, даже аскетическими лицами в этом они были схожи; несхожесть заключалась в другом: у доктора сквозь очки глядели опухшие в красных жилках глаза пьяницы, лицо испещряли тонкие городские морщинки. У Джина лицо было прорезано ровными глубокими морщинами, похожими на межи, шесты, подпирающие навес, кровельную балку. Глаза у него были синие, насыщенные. Но больше всего их отличало то, что Джин Джанни был фермер, а доктор Форрест Джанни, без всякого сомнения, человек образованный, городской.
Ну? сказал доктор.
Ты ведь знаешь, Пинки вернулся, сказал Джин, глядя на дорогу.
Да, я слышал, ответил доктор сдержанно.
Он в Бирмингеме ввязался в драку, и ему прострелили голову. Джин замялся. Мы позвали доктора Берера, потому что думали, вдруг ты не станешь
Не стану, вежливо согласился доктор.
Но, Форрест, гнул свое Джин. Ты ведь сам всегда говорил, что доктор Берер ничего не смыслит в медицине. И я так считаю. Он сказал, пуля давит на на мозги, а он не может ее извлечь, боится, не остановит кровь. И еще сказал, вряд ли мы довезем его до Бирмингема или Монтгомери, так он плох. Мы просим тебя
Нет, доктор покачал головой, нет.
Ты только взгляни на него и скажи, что делать, умолял Джин. Он без сознания, Форрест. Не узнает тебя. И ты его не узнаешь. Его мать совсем помешалась от горя.
Его мать во власти животного инстинкта. Доктор вынул из бокового кармана фляжку с виски пополам с водой и отхлебнул. Мы оба с тобой хорошо знаем: его следовало утопить в тот самый день, когда он родился.
Джина передернуло.
Да, человек он скверный, через силу выдавил он. Но если бы ты видел, какой он там лежит
Виски горячо разливалось по телу, и доктора вдруг потянуло действовать, не преодолеть самого себя, а так, сделать жест, гальванизировать дряхлеющую волю.
Ладно, сказал он. Я посмотрю его, но спасать не буду. Такие, как он, недостойны жить. Но даже смерть его не может искупить то, что он сделал с Мэри Деккер.
Джин сжал губы.
Форрест, а ты в этом уверен?
Уверен?! воскликнул доктор. Конечно, уверен. Она умерла голодной смертью. Дай бог, если она за неделю выпила несколько чашек кофе. Видел бы ты ее туфли: прошла пешком столько миль.
Доктор Берер говорит
Что он может знать? Я делал вскрытие, когда ее нашли на Бирмингемском шоссе. Она была крайне истощена, и больше ничего. Этот этот голос его задрожал и прервался от волнения, этот ваш Пинки потешился и выгнал ее, и она побрела домой. Я очень рад, что его самого привезли домой полумертвого.
Доктор Берер говорит
Что он может знать? Я делал вскрытие, когда ее нашли на Бирмингемском шоссе. Она была крайне истощена, и больше ничего. Этот этот голос его задрожал и прервался от волнения, этот ваш Пинки потешился и выгнал ее, и она побрела домой. Я очень рад, что его самого привезли домой полумертвого.
Говоря это, доктор с остервенением нажал на газ, машина рванулась и через минуту уже тормозила у дома Джина.
Это был крепкий дощатый дом на кирпичном фундаменте с ухоженным зеленым газоном, отгороженным от двора, лучше других домов Бендинга и окрестных селений; но быт его хозяев мало чем отличался от быта соседей. Последние дома плантаторов в этой части Алабамы давно исчезли, их горделивые колонны не устояли перед бедностью, дождями, тлением.
Роза, жена Джина, ждавшая их на веранде, встала с качалки.
Здравствуй, Форрест, сказала она, нервничая и пряча глаза. Давно ты у нас не был.
Здравствуй, Роза, ответил доктор, поймав на миг ее взгляд. Привет, Эдит. Привет, Юджин, обращаясь к малышам, стоявшим позади матери. Привет, Бэч, девятнадцатилетнему парню, появившемуся из-за угла дома: он тащил в обнимку большой белый камень.
Хотим обнести палисадник каменной стенкой. Вид будет поаккуратнее, объяснил Джин.
Все они еще испытывали почтение к доктору. Они порицали его за глаза, потому что не могли больше хвастаться своим знаменитым родичем: «Да, сэр, один из лучших хирургов в Монтгомери». Но при нем остались ученость и слава первоклассного хирурга, каким он был, покуда не совершил профессионального самоубийства, разочаровавшись в человечестве и пристрастившись к спиртному. Два года назад он вернулся в Бендинг, купил половину пая у владельца местной аптеки; лицензии врача его не лишили, но оперировал он только в случае крайней необходимости.