VII
Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими ночами и теплыми, парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что подаренный им золотой футбольный медальон с надписью «Pro deo et patria et St. Midas»[1] покоится на платиновой цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не ведала, что крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически, был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.
Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами и горностаем, не было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее руку, и она так посмотрела, что с губ у него сорвалось ее имя. Она придвинулась и помедлила:
Ты сказал: «Кисмина моя», спросила она, или просто?..
Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.
Целоваться они не умели, но через час это стало не важно.
Так прошел вечер. А ночью они лежали в бессонных грезах, перебирая прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.
VIII
Каждый день мистер Вашингтон ходил с мальчиками в лес на охоту или на рыбалку, они играли в гольф на сонном лугу и Джон всегда уступал победу хозяину или купались в прохладном горном озере. Джон обнаружил, что у мистера Вашингтона трудный характер: чужие мысли и мнения его нимало не интересовали. Миссис Вашингтон всегда глядела свысока и была необщительна. Дочерей своих она явно не жаловала, а в Перси души не чаяла и за обедом без конца разговаривала с ним по-испански.
Старшая дочь Жасмина походила на Кисмину, только ноги чуть кривоваты, а кисти и ступни великоваты, но похожи они с сестрой были только с виду. Жасмина больше всего любила книжки про убогих девочек, ухаживающих за вдовыми отцами. По рассказам Кисмины, Жасмина долго пропадала с горя и тоски, что кончилась мировая война а она только собралась было в Европу налаживать солдатское питание. Она чахла день ото дня, и Брэддок Вашингтон даже затеял было новую войну на Балканах, но тут ей попалась фотография раненых сербов, и как-то у нее пропал ко всему этому интерес. Зато Перси и Кисмина, видно, унаследовали от отца высокомерное, сухое и великолепное безразличие ко всему на свете. Они думали всегда только о себе строго и неукоснительно.
Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал, как по приказанию Брэддока Вашингтона сюда доставили садовода, архитектора, театрального декоратора и французского поэта-декадента, уцелевшего от конца века. Им было велено распоряжаться неграми по усмотрению, обещаны любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано изобретать как можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут же стал тосковать по весенним парижским Бульварам он что-то намекнул про ароматы, орангутангов и слоновую кость, и только. Декоратор измышлял трюки и хотел превратить всю долину в парк с аттракционами, а это Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как привыкли. То надо так, это сяк.
Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал, как по приказанию Брэддока Вашингтона сюда доставили садовода, архитектора, театрального декоратора и французского поэта-декадента, уцелевшего от конца века. Им было велено распоряжаться неграми по усмотрению, обещаны любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано изобретать как можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут же стал тосковать по весенним парижским Бульварам он что-то намекнул про ароматы, орангутангов и слоновую кость, и только. Декоратор измышлял трюки и хотел превратить всю долину в парк с аттракционами, а это Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как привыкли. То надо так, это сяк.
Зато свою дальнейшую судьбу они решили сами, в одно прекрасное утро скопом свихнувшись после ночи споров о том, где устроить фонтан, и все вместе очутились в лечебнице для умалишенных: город Уэстпорт, штат Коннектикут.
Но тогда, полюбопытствовал Джон, кто же спланировал все ваши гостиные и холлы, все подъезды и ванные?
Ты понимаешь, отвечал Перси, стыдно сказать, но подвернулся нам такой киношник. Он один из всех привык не считаться с расходами, хотя запихивал салфетку за воротник и не умел ни читать, ни писать.
К концу августа Джон начал грустить: скоро в колледж. Они с Кисминой назначили побег на будущий июнь.
Лучше бы, конечно, прямо здесь и пожениться, вздыхала Кисмина, но разве папа позволит мне выйти за тебя! А раз так нельзя, то придется уж сбежать. Теперь богатые люди в Америке прямо хоть не женись: всегда-то нужно оповещать, что венчаешься в старинном уборе; это значит, на тебе нитка подержанного жемчуга и потертые кружева с плеча императрицы Евгении.
Вот-вот, горячо соглашался Джон. Был я у Шнитцлеров-Мэрфи, а их старшая дочь Гвендолен вышла за одного там отец его скупил пол-Виргинии. Она написала домой, что он служит в банке и ему ужас как мало платят, а в конце письма: «Слава богу, хоть у меня четыре горничные, кой-как справляемся».
Ой, как не стыдно, заметила Кисмина. Подумать, сколько миллионов людей на свете и рабочие и вообще, и все обходятся даже с двумя горничными.
Как-то под вечер, в самом конце августа, Кисмина обмолвилась фразой, которая все на свете изменила и повергла Джона в ужас.
Они были в любимой аллейке, и между поцелуями Джона охватили романтические предчувствия, очень, на его взгляд, пикантные.
Иной раз мне кажется, что мы так и не поженимся, грустно сказал он. Ты из такой богатой, из такой знатной семьи. Ты совсем не такая, как другие, как бедные девушки. И женюсь я в конце концов на дочери какого-нибудь зажиточного оптовика-жестянщика из Омахи или Сиу-Сити и буду радоваться на ее полмиллиона.
Дочь оптовика-жестянщика я видела, заметила Кисмина. Она бы тебе не понравилась. У сестры была такая подруга, сюда приезжала.
О, так у вас здесь и другие бывали? удивленно воскликнул Джон.
Кисмина как будто пожалела о своих словах.
Да, да, сказала она, бывали и другие.
А вы а ваш отец не боялся, что они как-нибудь проболтаются?
Ну, боялся, конечно, боялся, отвечала она. Давай о чем-нибудь другом, более приятном.
Но Джона проняло любопытство.
Более приятном! возразил он. А чего тут неприятного? Они вам что, не пришлись по нраву?
К его великому удивлению, Кисмина расплакалась.
О-о-ой, они были такие ми-и-илые. Я к ним так привя-а-азывалась. И Жасмина тоже, а она все равно приглашала. Вот уж этого я не понимаю, и все.
В сердце Джона зародилось темное подозрение.
Они, значит, проговорились, и ваш отец их ликвидировал?
Если бы хоть так, пролепетала она. У отца все заранее решено а Жасмина все равно писала им, чтобы они приезжали, и им у нас так нра-а-авилось!
Она совсем разрыдалась. Ошеломленный жутким открытием, Джон сидел, разинув рот, а по нервам его от позвоночника шло воробьиное трепыхание.
Вот я и проболталась, а не надо было, сказала она, вдруг успокоившись и отерев свои темно-синие глаза.
Ты хочешь сказать, что твой отец умерщвлял их еще здесь?
Она кивнула.
В конце августа это бывало или в начале сентября. Чтоб мы успели как следует с ними порадоваться.
Какой ужас! Да нет, я, наверно, с ума схожу. Неужели ты правда
Какой ужас! Да нет, я, наверно, с ума схожу. Неужели ты правда
Правда, прервала Кисмина, дернув плечиком. Нельзя же было держать их, как этих авиаторов, нас бы тогда каждый день совесть мучила. И отец очень жалел нас с Жасминой, он все это устраивал раньше, чем мы ожидали. Так что и прощаться было не надо
Значит, вы их убивали! О-ой! вырвалось у Джона.
И все очень тихо делалось. Им просто давали на ночь много снотворного а семьям потом сообщали, что они заболели в Бьюте скарлатиной и умерли.
Но как же, и вы снова приглашали других?
Не приглашала я, рассердилась Кисмина. Никого я не приглашала. Это все Жасмина. Зато им здесь было очень хорошо. Она им делала такие чудные подарки под конец. И я, может, тоже буду приглашать потом, вот стану не такая чувствительная. Какая разница, все равно ведь им когда-нибудь умирать, а нам уж, значит, никакой радости в жизни. Ты подумай, как бы здесь скучно было, если б никто никогда не приезжал. Папа с мамой даже своих лучших друзей не пожалели.
Значит, так, вскипел Джон, значит, ты позволяла мне за собой ухаживать и сама меня завлекала и соглашалась выйти за меня и все это время ты прекрасно знала, что жить мне осталось
Да нет же, запротестовала она. Уже теперь все не так. Сначала да. Вот ты приехал, что тут поделаешь, и я хотела, чтобы и тебе напоследок, и мне тоже было хорошо. А потом я в тебя влюбилась и мне теперь, правда, так жалко, что тебе что тебя придется усыпить, хотя лучше пусть усыпят, чем ты будешь целоваться с другой.
Ах, лучше, да? яростно выкрикнул Джон.
Уж конечно, лучше. И еще мне говорили, что девушке гораздо интереснее с мужчиной, за которого она знает, что не выйдет. Ой, ну зачем я тебе сказала! Я теперь, наверно, все тебе испортила, а мы ведь так радовались, покуда ты не знал. Вот так я и думала, что тебе грустно станет.
Ах, ты так и думала? Джон трясся от гнева. Нет уж, хватит с меня. Раз в тебе нет ни чести, ни достоинства, раз ты могла крутить роман почти что с мертвецом, так я и знать тебя больше не хочу!
Ты не мертвец! в ужасе встрепенулась она. Ты никакой не мертвец! Не смей говорить, что я целовалась с мертвецом!
Да я не так сказал!
Нет, ты сказал! Ты сказал, что я целовала мертвеца!
Не говорил я этого!
Они оба кричали, и оба разом смолкли: кто-то приближался. Шаги были все слышнее, розовые кусты раздвинулись: перед ними возникло гладкое благородное лицо и проницательные глаза Брэддока Вашингтона.
Кто целовал мертвеца? поинтересовался он с явным неодобрением.
Никто, поспешно отвечала Кисмина. Мы просто шутили.
А почему вы тут болтаетесь вдвоем? резко спросил он. Кисмина, тебе сейчас надо надо читать или играть в гольф с сестрой. Иди читать! Иди играть в гольф! Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Он кивнул Джону и удалился.
Ну что? сердито сказала Кисмина, когда его шаги замерли. Вот ты все испортил. Теперь нам нельзя больше видеться. Он не позволит. Знал бы он, что мы влюблены, он бы тебя отравил!
А мы и не влюблены, хватит! взбесился Джон. Это он может успокоиться. И не думай, пожалуйста, что я собираюсь здесь оставаться. Через шесть часов я буду за горами зубами прогрызусь и поеду к себе на Восток.