Я хочу сказать, что вполне возможно, что Ричард покончил с собой. До сих пор его еще не нашли. Очень надеюсь, что, прежде чем мое письмо дойдет до вас, его найдут. Я, само собой разумеется, уверен, что Ричард не имеет ни прямого, ни косвенного отношения к смерти Фредди, но, вероятно, испытанное им потрясение и последующие допросы вывели его из равновесия. Мое письмо вышло печальным, и я очень об этом жалею. Вряд ли мой тон оправдан, и Дикки, возможно, просто будет скрываться (что, скажу еще раз, вполне понятно, учитывая его характер), пока все неприятности не рассеются. Но время идет, и я начинаю все больше тревожиться. Я счел своим долгом написать Вам об этом, хотя бы для того, чтобы Вы знали»
«Мюнхен. 3 марта 19
Дорогой Том!
Спасибо за письмо. Это очень любезно с твоей стороны. Я письменно ответила полиции, и один полицейский навестил меня. Я не поеду через Венецию, но за приглашение спасибо. Послезавтра отправляюсь в Рим, куда должен прилететь отец Дикки. Да, я согласна с тобой, что ты хорошо сделал, написав ему.
Меня так расстроило все это, что я слегла с чем-то вроде мальтийской лихорадки то, что немцы называют Foehn,[82] к тому же еще и с каким-то вирусом. Я четвертый день буквально не вылезаю из постели, а то съездила бы в Рим. Поэтому извини меня, пожалуйста, за бессвязное и, вероятно, бестолковое письмо бездарный ответ на твое замечательное послание. Но я должна сказать, что совершенно не согласна с тем, что Дикки мог пойти на самоубийство. Он не такой человек, хотя мне известно все, что ты можешь сказать о тех, кто никогда не обнаруживает своих намерений и т. д. Нет, все что угодно, но к Дикки это не относится. Возможно, его убили на какой-нибудь улочке в Неаполе или даже в Риме, ведь никто не знает, добрался ли он до Рима после того, как уехал с Сицилии. Могу себе представить он запутался до такой степени, что и в самом деле прячется. Скорее всего, так и есть.
Рада слышать от тебя, что история с подделкой подписей ошибка. Я имею в виду, со стороны банка. Мне тоже так кажется. Дикки настолько изменился с ноября, что и почерк его легко мог измениться. Будем надеяться, что к тому времени, когда ты получишь это письмо, что-то произойдет. Получила телеграмму от мистера Гринлифа насчет Рима только о ней и думаю.
Рада слышать от тебя, что история с подделкой подписей ошибка. Я имею в виду, со стороны банка. Мне тоже так кажется. Дикки настолько изменился с ноября, что и почерк его легко мог измениться. Будем надеяться, что к тому времени, когда ты получишь это письмо, что-то произойдет. Получила телеграмму от мистера Гринлифа насчет Рима только о ней и думаю.
Хорошо, что наконец-то узнала твой адрес. Еще раз спасибо за письмо, совет и приглашение.
С наилучшими пожеланиями,
P. S. Я не поделилась с тобой хорошей новостью. Один издатель заинтересовался Монджибелло! Хочет взглянуть на всю вещь перед тем, как подписать контракт, но это уже кое-что! Мне бы только закончить работу!
Похоже, Мардж решила, что с ним лучше быть в хороших отношениях, подумал Том. Наверняка она и полиции говорит теперь совсем другое.
Исчезновение Дикки вызвало большой шум в итальянской прессе. Мардж а может, и не она предоставила репортерам фотографии. На снимках, помещенных в газете «Эпока», Дикки плавал на своей яхте в Монджибелло, на иллюстрациях в «Оджи» сидел на пляже в Монджибелло и на террасе у Джорджо, там же напечатали фото Дикки и Мардж «приятельница и il sparito[83] Дикки, и il assasinato[84] Фредди». Оба улыбались, обняв друг друга за плечи. Был даже снимок Герберта Гринлифа-старшего, на котором он смотрелся деловым человеком. Том узнал мюнхенский адрес Мардж прямо из газеты. «Оджи» уже две недели печатала историю жизни Дикки. Его школьные годы описывались как «мятежные», а общественная жизнь в Америке и бегство в Европу ради занятий искусством были приукрашены до такой степени, что он оказался и Эрролом Флинном,[85] и Полем Гогеном одновременно. В иллюстрированных еженедельниках печатали последние полицейские отчеты, в которых практически ничего не было, и журналисты строили свои догадки на том, что на этой неделе приходило им в голову. Самая распространенная версия заключалась в том, что он сбежал с другой девушкой она-то, возможно, и подписывала его переводы и прекрасно проводил время инкогнито на Таити, в Южной Америке или Мексике. Полиция продолжала прочесывать Рим, Неаполь и Париж, но результатов никаких. Ключа к разгадке тайны убийства Фредди Майлза не было, ничего не сообщалось и о том, чтобы кто-нибудь видел, как Дикки Гринлиф нес на себе Фредди Майлза перед домом Дикки, или наоборот. Интересно, почему это скрывают от газетчиков, подумал Том. Наверное, потому, что, предоставив эти сведения, они могли быть обвиненными Дикки в клевете. Том с удовлетворением прочитал о себе как о «преданном друге» пропавшего Дикки Гринлифа, рассказавшем все, что он знал о характере Дикки и его привычках, и не меньше других озадаченном его исчезновением. «Синьор Рипли, один из богатых молодых американских гостей Италии, писала Оджи, живет сейчас в палаццо в Венеции с видом на Сан-Марко». Это очень понравилось Тому, и он вырезал заметку.
До этого дом вовсе не казался Тому дворцом, но, разумеется, он был тем, что итальянцы называют «палаццо»: двухэтажное строение строгой наружности, построенное больше двух столетий назад, в главный вход можно попасть только со стороны Большого канала, на гондоле, широкие каменные ступени спускаются в воду. Железные двери открывались с помощью ключа длиной в восемь дюймов, а за железными дверями были деревянные, которые тоже открывались огромным ключом. Том обычно пользовался черным ходом, со стороны Виале Сан-Спиридионе, за исключением тех случаев, когда хотел поразить своих гостей, подвозя их к дому на гондоле. Через задний вход это была каменная стена четырнадцати футов высоты, ограждавшая дом от улицы, можно было попасть в сад, несколько неухоженный, но все же зеленый, с двумя сучковатыми оливковыми деревьями и купальней для птиц в виде широкой неглубокой чаши, которую держал в руках обнаженный юноша, высеченный в камне, как можно было догадаться, в древности. Вполне подходящий сад для венецианского дворца, немного запущенного, нуждавшегося в реставрации, которую и не думали начинать, но, безусловно, прекрасного, потому что он был построен больше двухсот лет тому назад. Интерьеры казались Тому идеальными; именно таким и должен быть дом цивилизованного холостяка, по крайней мере в Венеции; на первом этаже, и в вестибюле, и во всех комнатах черно-белый мраморный пол в виде шахматной доски, на втором этаже бело-розовый мраморный пол, мебель, которая казалась вовсе не мебелью, а воплощенной музыкой шестнадцатого века, исполненной на гобоях, флейтах и виолах да гамба. Он заставил своих слуг, Анну и Уго, молодую итальянскую пару, которые уже работали в Венеции на американца и знали разницу между «Кровавой Мэри» и crème de menthe frappé,[86] до блеска надраить шкафы с резьбой, комоды и стулья так, чтобы в них, когда проходишь мимо, отражался и переливался тусклый свет. Единственным более или менее современным помещением была ванная. В спальне Тома стояла кровать громадных размеров, ширина ее превосходила длину. Том украсил свою спальню серией панорам Неаполя с 1540 по 1880 год, которые он отыскал в антикварном магазине. Более недели он, ни на что больше не отвлекаясь, украшал свой дом. В его вкусе появилась определенность, которой не было в Риме, да его римская квартира и не давала повода для проявления вкуса. Теперь он чувствовал себя во всех отношениях увереннее.
Уверенность в себе даже побудила его написать тетушке Дотти письмо в спокойном, любящем и снисходительном тоне, к которому он никогда раньше не прибегал да и не имел возможности его обнаружить. Справившись о ее цветущем здоровье, об узком бостонском круге, он объяснил ей, почему ему нравится Европа, почему он собирается здесь какое-то время пожить, и растолковал все так красноречиво, что переписал эту часть письма и спрятал в письменный стол. Он написал это вдохновенное письмо как-то утром за завтраком, сидя в спальне в новом шелковом халате, сшитом по его заказу в Венеции, глядя в окно то на Большой канал, то на башню с часами Пьяцца Сан-Марко по ту сторону канала. Закончив письмо, он снова приготовил кофе и на машинке Дикки марки «Гермес» написал завещание Дикки, оставляя себе его доход и деньги в разных банках, после чего расписался как Герберт Ричард Гринлиф-младший. Том счел за лучшее не привлекать свидетелей, чтобы банки или мистер Гринлиф не потребовали от него разъяснений на тот счет, что за человек свидетель, хотя Том раньше уже задумывался, а не изобрести ли какую-нибудь итальянскую фамилию, возможно принадлежащую реальному лицу. Этого человека Дикки вполне мог пригласить в свою итальянскую квартиру в Риме с целью засвидетельствовать завещание. Надо рискнуть с незасвидетельствованным завещанием, подумал он, но машинка Дикки была такая изношенная, что напечатанные на ней буквы вполне воспринимались как почерк, а Том слышал, что собственноручно написанные завещания действительны и без свидетелей. Подпись была выполнена великолепно и в точности повторяла тонкую, витиеватую подпись в паспорте Дикки: прежде чем подписать завещание, Том с полчаса попрактиковался. Потом расслабил руки, расписался на клочке бумаги и тут же на завещании. Пусть попробует кто-нибудь доказать, что это не Дикки подписал завещание. Том вставил в машинку конверт и напечатал на нем: «Любому заинтересованному лицу», с примечанием, что письмо нельзя вскрывать до июня этого года. Он засунул конверт в боковой карманчик чемодана, будто уже давно там его держал и не собирался вынимать после приезда. Потом вложил «Гермес» в футляр, спустился вниз и бросил машинку в небольшой приток канала, настолько узкий, что и лодка в нем не протиснулась бы. Приток тянулся от угла дома к стене сада. Он был рад, что избавился от машинки, хотя раньше расставаться с ней ему не хотелось. Подсознательно он, вероятно, предчувствовал, что собирается написать на ней завещание или что-то не менее важное, поэтому и возил ее с собой.
Том следил за итальянскими газетами и парижским изданием «Геральд трибюн», публиковавшими материалы по делу Гринлифа и Майлза, с серьезной озабоченностью, приличествующей другу Дикки и Фредди. К концу марта газеты стали склоняться к предположению, что Дикки, возможно, мертв, что он убит тем же человеком или теми же людьми, которые извлекали выгоду посредством подделки его подписей. В одной римской газете сообщалось, что кое-кто в Риме считает, будто подпись на письме из Палермо, в котором утверждалось, что никакой подделки не было, также была поддельной. Другие, однако, с этим не соглашались. Некий полицейский, не Роверини, считал, что преступник или преступники были с Гринлифом в близких отношениях, имели доступ к банковскому письму и нагло отвечали на него сами. «Интересно не то, цитировала газета слова офицера, кто подделывал подписи, а то, каким образом он получил доступ к письму, ведь служащий гостиницы утверждает, что передал заказное письмо в руки Гринлифа. Этот служащий говорит также, что Гринлиф в Палермо всегда был один»