Ну, Бог с вами. Прощайте.
Мы сели (извощ.) и вернулись домой.
И наш домик (против Введения) был пуст. Санюшу отослали в Казаки (к дяде[47]). Мамаша:
Все кончилось?
Да.
Она поцеловала обоих нас. Не помню, тогда (т. е. после церкви) или перед отправлением, она, став на колени перед образами, горячо-горячо молилась за свою Варю, и все поднимала руки: тут-то я заметил, что в горячей молитве руки обращаются ладонями к образам («В мире неясного и нерешенного»[48]). Она именно так и делала И молитва ее была прекрасна, и вся она, милая старушка (тогда только пожилая женщина, лет 55-ти), была прекрасна, вдохновенна и мудра.
У нее был духовником отец Иван (Вуколов), «высокий седой священник» (в конце «Легенды об Инквизиторе»). И она все ему сказала, и раньше советовалась, и потом досказала.
Он качал головой.
Зачем только д..?
Она была мудрая. И ответила:
Все-таки же ободряет. Ведь дело страшное.
И как будто вывела его из мучительного затруднения. Он проговорил:
Да, да! Конечно! Что делать.
Иван Павлович был и ему родственник. Дальний.
Побыли.
Ну, что же. Надо обедать. Второй час. И побежала вниз в кухню.
Пообедали.
Ну, я пойду в кухню, уберу посуду. А вы устали, и вам отдохнуть надо. Василий же Васильич всегда спит после обеда. И она меня поцеловала.
Мы легли.
Проснулись.
Да, мамаша! Давайте чаю.
Напились.
Ну, теперь пойдите гулять.
Пошли.
И весь город веселый, славный. И я нарядился, и Варя нарядная. Поехали в монастырь мужской, первый раз. Чуть-чуть за городом. Вошли в аллею огромного сада: смотрим Иван Павлыч гуляет. Поговорили, пошутили. Игуменом был не помню, отец Иосиф, но скорее отец Давид (если возможно). Только имя было патриархальное. Моррисон же (учитель) рассказывал, что они «всегда туда отправляются, когда при деньгах». И «уединенно» и «можно все».
Иван Павлыч был очень весел. Мы радостны. Поговорили. Поехали домой.
Сейчас я припоминаю, что, значит, экзамены еще не кончились: потому что раз утром из-за двери услышал встревоженный голос мамаши:
Девятый час!! Что же это я!!! Ему в гимназию.
И через пять минут самовар. Но «до конца экзаменов» было не больше недели. Потому что столько мы прожили втроем: я, Варя и мамаша. Санюшу задержали в Казаках.
Мамаша была трепетна. Как ее, милую, я люблю до сих пор (и каждый день вспоминаю). Отворив дверь, вся в милом смехе, тихом и изящном, она обратилась ко мне:
нравится ли вам Варя?
н-н-нравится
Ну, что старушка (27 лет). Нужно бы помоложе.
И смех. И смех.
А нравитесь ли вы-то ей?..
Какая-то застенчивость в душе (у меня).
И всегда, и теперь, и потом, она все около нас. Она ужасно любила свою Варю. Как-то до брака, она говорила:
Варя никогда не была веселая. Бывало, в девушках все шумят, возятся. Она сидит где-нибудь отдельно, в уголку.
А Варя рассказывала:
До 13 лет, уже большая, я все играла «в Академию»: мы чертили на дворе квадрат, потом поперек, потом еще поперек. И надо было на одной ножке перескакивать из отделения в отделение. Я уже тогда любила Михаила Павловича.
Мамаша о ней:
У меня все «не выходило». И дала я обещание Варваре Великомученице, что, как еще забеременю, поеду поклониться ее мощам в Киев. И вот забеременела. Меня до этого лечил молодой врач-еврей, и очень мной занимался. Он мне предлагал одну меру: «будете здоровы», но я сказала, что это «против Бога и я меру не могу принять», и уж «лучше буду больная». Я совсем не могла выходить из дома, и когда надо было на платье купить, то Димитрий Наумыч[49] всегда на выбор приносил материй на дом. Забеременев, на половину беременности я поехала в Киев: и усердно молилась, чтобы доносить. И доносила. И назвала «Варварой», потому что мне Варвара Великомученица помогла.
Когда я был в Киеве[50] (а Варя уже болела), я горячо молился перед теми же мощами о выздоровлении «рабы Божией Варвары» и о «здравии старицы Александры».
Там был очень хороший монах. Я дал 3 рубля «молиться о больной». А он мне дал, для больной, святой воды.
Так у нас все «вышло». И страшно, а хорошо.
(глубокой ночью).
«Ты уж теперь не испытываешь счастья. Так вспоминаешь прошлое».
(мама, прочтя отрывок об Иван Павловиче и «всем деле» в Ельце).
Вася, ты уйди, я постонаю.
Стонай, Варя, при мне
Да я тебе мешаю.
Деточка, кто же с тобой останется, если и я уйду. Да и мне хочется остаться
(когда Шура вторично ушла, 23 октября 1912 г.[51]
На счете по изданиям).
Примечания
1
Множество сокращений имен, названий, понятий, с которыми встречается читатель розановских книг - вовсе не шифры; для Розанова - это неотъемлемая часть "домашнего": рукописного, бытового, интимного. "Друг", "бабушка", "Ш.", "У." - все это как бы продолжение бытовых записочек, домашних называний, с первого взгляда понятных своим. Такими "своими", "домашними" и намерен видеть Розанов любящих читателей.
"Улицы нет. Дверь крепко заперта. Горит старая русская свечка... Сам я в туфлях и гости мои в туфлях. Тут - "мы"... (В. В. Розанов. "Литературные изгнанники". Т. 1 СПб., 1913, с. IX-X).
И здесь читатель, не заглядывая более в комментарий, "помнит", "знает":
В., В-ря, моя Варя, "друг", "мамочка" - Варвара Дмитриевна Бутягина (урожденная Руднева, 1864-1923), вторая жена Розанова;
Ал. Адр-а, А. А. Р., "бабушка", "мамаша" - Александра Адриановна Руднева (урожденная Жданова, 1826-1911), мать Варвары Дмитриевны;
"Ш.", "Санюша", А.", "Аля", "наша Аля", "Алюся" - Александра Михайловна Бутягина (1883-1920), дочь Варвары Дмитриевны, падчерица Василия Васильевича;
"У.", "Уед.", "Уедин." - "Уединенное" (СПб., 1912), книга В. В. Розанова: "Самое лучшее и дорогое, что написал за жизнь".
2
Иван Феоктистович Петропавловский (ум. в 1889 г.) - учитель приготовительного класса в г. Ельце; товарищ Розанова; Розанов и позже считал его "первым умницей в городе", звал "Датским принцем"; "первым в Дании" (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 21, л. 8).
3
События, о которых рассказывает Розанов, относятся к весне 1889 года. Спустя тринадцать лет, в неопубликованном письме к петербургскому митрополиту Антонию Розанов так описал судьбоносную встречу с "благородной жизнью благородных людей" в домике Рудневых: "Они жили против церкви Введения Пресвятой Богородицы - храм навсегда для меня милый, моя нравственная родина. Где около его стены хотел бы я быть похороненным. Этот Петропавловский был единственным их нахлебником, т. е. семьи Рудневых, живших в деревянном домике, где родился преосвященный Иннокентий Одесский (их дядя ли, дед ли). Семья состояла из старушки, моей почтенной теперь матушки, вдовы 27-25 лет, и внучки 3-х лет. Вдова потеряла на 21 году горячо любимого мужа, у которого развилось центральное воспаление мозга и он медленно день за днем слеп, перед смертью лишившись рассудка, и умер. Можно представить горе и особенно грозу, столь медленно надвигавшуюся. Он был благородный человек (т. е. покойный муж молодой вдовы). Все родство их духовное, прелестное, теплое внутри, взаимно помогающее, утонченно деликатное. Раньше я был тоже религиозен, но как-то бесцерковно; тут я прямо бросился к церкви как "стене нерушимой", найдя идеальный круг людей именно среди церковников. Не могу иначе объяснить себе доблести этих людей, как все это было тут стародавнее, насиженное, историческое, все три рода - Бутягиных (старый протоиерей, отец покойного мужа молодой вдовы), Рудневых (урожденная фамилия моей жены), Ждановых (дядя по матери). Знакомый, я не был тесно знаком с ними - до смерти Петропавловского. Простудившись и схватив болезнь сердца, он был лечим от желудка, и две недели - прохворав, умер. Вот эта-то смерть, глубоко встревожив всю гимназию, поразив меня (его друга), смертельно поразив семью Рудневых (хозяева), произвела род смятения, оторопелости: все бегали, старались спасти, уже было поздно - и разразилось отчаяние. Что нахлебник хозяевам, судя по матерьяльному? А я, студент, немножко ученый, судил по матерьяльному. Но, конечно, с чаяниями, что есть "где-то кто-то" и не матерьяльный. Я всегда был наблюдателен и подозрителен: когда я увидел, тоже суетясь и глубоко скорбя о верном своем друге, тот взрыв о нем скорби и слез и отчаяния у этих его "хозяев", включительно до малютки, которую он всегда звал: "звездочкой" (теперь уже ей 19 лет - и она моя падчерица), я просто нашел второй укор бытия в себе и вместе душевную теплоту, уютность. Похоронили. У него мать была сельская дьячиха.
Вообще все чрезвычайно просто, но, поверьте - чрезвычайно умно, отнюдь не бездарно, отнюдь не провинциально, не захолустно. Куда Петербургу до провинции (даже в смысле серьезной "интеллигентности")! Похороны, смерть - снимает преграды; над покойником все быстро дружатся; и установилась у меня та нравственная доверчивость, которая дозволила бывать в доме. А семья эта давно жила под изредка спрашиваемыми советами ("благословил", "не благословил") Оптинского старца, знаменитого отца Амвросия. (Я его никогда не видел). Так бывал - бывал - бывал, год, два прошло, и настала любовь - к молодой вдове, послушной дочери, примерной матери, верной памяти мужа. Кроме отрочества, у меня никогда так называемых влюблений не было; повторяю - я скептик и подозрительный человек, немножко - мизантроп. Но уж где найду оазис душевный - я горю перед ним лампадой. Так и здесь настала любовь к месту - этой церкви Введения, седому высокому там священнику (церковь - маленькая, деревянный пол, все богомольцы знают свои места, ни толчеи, ни суеты при службах нет), большой полянке вокруг церкви (ребятишки по веснам играли), домику Рудневых, ребенку, старушке и вдове. Только потому, что нельзя было ни в старушку, ни в ребенка влюбиться, я - просто привязался как к родной вдове. Тут - грация; ласка души; тончайшая деликатность; нежность физическая, неуловимо-милые манеры, а, главное, это чудное отношение к старику свекру, золовкам (сестры мужа), братьям, ко всему - меня прельстило, глубоко одинокого человека. Я думаю, чувство радости и суммы этого родства было главное. Я же и своих родителей потерял рано, так что вообще внесемеен. А чего не имеешь, то любишь. Все знали мое положение (т. е. что есть жена), но, странно - все меня любили, и свекор, и деверья, и дяди, все." (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 256, л. 3-4).
4
Епископ Ионафан (в миру Иван Наумович Руднев, ум. в 1906 г.) -архиепископ ярославский; брат отца Варвары Дмитриевны (см. о нем: В. Варварин <В. Розанова "Русский Нил." - "Русское слово", 1907, 17 июля). Крайне настороженно архиеп. Ионафан отнесся не только к первому, но и ко второму браку Варвары Дмитриевны. В письме к В. В. Розанову от 1 янв. 1899 г. он писал: "Прошедшее у вас и Вари было нехорошо. Если первая ваша жена жива: то вам трудно достигнуть счастья и благополучия... Скажите мне откровенно: дети ваши в метриках записываются законными или нет? От этого зависит будущее счастье или несчастье ваших детей..." (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 470, л. 1).