Передай своей маме, что ты принята в гимназию. Очень довольная, я пошла домой, но вдруг меня пронзила мысль: «Ведь они не знают, что я еврейка! А у меня тройка по письму!»
Я вернулась в гимназию, прошла в учительскую. Учителя пили чай, сидя за столами. Я вежливо сделала реверанс в одну сторону, потом в другую.
Извините, сказала я, я еврейка. Мне будет конкурсный экзамен?
Все засмеялись.
Ничего тебе не будет, ты уже принята.
Очень довольная, я опять сделала два реверанса и ушла домой.
Одно из самых страшных впечатлений, повлиявших на мою детскую душу, было «дело Бейлиса». В это время мне уже было одиннадцать лет. Папа каждый день читал вслух либеральную газету «Русское слово». Там печатались речи прокурора (Виппера), адвокатов (забыла фамилии), допросы свидетелей обвинения и защиты.
Обвинялся Бейлис в убийстве мальчика лет десяти Андрюши Ющинского с целью добычи его крови для изготовления мацы.
В общем, обвинялся весь еврейский народ в убийстве христианских младенцев в ритуальных целях. Царское правительство и черносотенные газеты горячо поддерживали это дикое обвинение. Русская интеллигенция встала на защиту Бейлиса.
Суд шел с присяжными заседателями, которых специально назначили из малограмотных крестьян в надежде, что их легко сагитировать против чуждых им евреев, распявших Христа.
Но защита так блестяще работала, что сумела доказать: мать Андрюши (Вера Чеберяк) сама была причастна к убийству сына (она была членом преступной шайки, которую Андрюша грозил выдать полиции). Присяжные заседатели поняли придуманность обвинения Бейлиса и вынесли оправдательный приговор.
Но защита так блестяще работала, что сумела доказать: мать Андрюши (Вера Чеберяк) сама была причастна к убийству сына (она была членом преступной шайки, которую Андрюша грозил выдать полиции). Присяжные заседатели поняли придуманность обвинения Бейлиса и вынесли оправдательный приговор.
Я помню до сих пор чувство бесконечной благодарности к русской интеллигенции и любви к Короленко, писавшему в защиту Бейлиса
Я помню, как после известия об оправдании я с папой вышла на улицу, и как подходили малознакомые люди, евреи и русские, обнимали нас и поздравляли. Это было счастье.
Казалось, революция как метлой смела с души все национальные чувства. Какая разница, кто мы: евреи, русские, татары или китайцы.
Увы! Предстояло еще пережить и звание «безродных космополитов», и процесс «убийц в белых халатах», и даже расцветшую в наши дни «Память».
Подарок правнучки
Первого августа 1990 года, в день моего рождения, я получила много подарков: книги, цветы, конфеты. Они лежали на столе в саду. Я рассматривала книги. Вдруг я увидела свою пятилетнюю правнучку Таню. Она бежала ко мне и размахивала листочком бумаги.
Что это, Танечка? спросила я.
Это я нарисовала тебе картину. Это подарок.
Давай.
Я взглянула на листок. Нарисована была избушка, как рисуют дети, но длинная. Под крышей ряд окон, каждое в решетке. На двери большой замок.
Что это, Таня? спросила я, потрясенная.
Как что? Это тюрьма! Ты забыла, что долго сидела в тюрьме и грустила там?
«Как это непедагогично, подумала я, обо всем говорим при детях, а они ведь все понимают!»
А может быть, педагогично. Ведь я в четыре года узнала, что такое погром. Может быть, это отложилось в моей душе навсегда ненавистью к погромщикам, где бы они ни орудовали, в Азербайджане или Армении, Тбилиси или Вильнюсе.
Сон
Первого августа 1991 года мне должно исполниться восемьдесят девять лет. Это будет через две недели.
Старость моя благополучна: в семье ко мне относятся хорошо, я не испытываю тяжких болей, могу еще читать, только с каждым днем растет слабость, силы уходят, как вода из треснувшей вазы. Наверное поэтому ко мне пришла уверенность, что мой восемьдесят девятый день рождения последний, который моя семья и друзья встречают со мной.
Смерти я не боюсь, наверное очень устала жить. Боюсь я смертных мук, которых навидалась за долгую жизнь. Одна моя подруга, умирая от рака, умоляла дать ей яд, сил не было терпеть боль. Другая ослепла и долгие годы жила в полной темноте. Вот этих мук я боюсь и мечтаю о легкой смерти.
Я задумалась и вдруг увидела себя в Самаре, где я родилась и жила до восемнадцати лет.
Я сидела на большой террасе над Волгой. Рядом со мной был друг моего отца, врач.
Может быть, надо позвать к столу гостей, сказала я, ужин уже готов.
Нет, Ваш сын сам все организует, отозвался мой собеседник.
Раздался по радио голос сына:
«Восемьдесят девять лет тому назад в этот час родилась наша мама. Она прожила тяжелую и долгую жизнь и осталась полноценным человеком. Двадцать лет провела в тюрьмах, лагерях, ссылке. За всю свою жизнь она не получила ни одной награды, медали или звезды А впрочем я не прав. В ее приговоре, который сохранился и который подписал Вышинский, называют ее неразоблачившимся конспиратором, который ничем не помогал следствию и суду. Эту фразу мама считает за высокую оценку. Выпьем же за ее жизнь!»
Она и танцевать еще может! воскликнул доктор и крепко взял меня под руку. Зазвучала музыка. Мы с доктором сделали несколько ритмичных шагов. И вдруг я увидела в конце террасы моего первого мужа Юделя! Я вырвала руку и побежала к нему, а он мне навстречу.
Он обнял меня, целовал мои руки, щеки. Я чувствовала его запах: одеколона, реактивов, с которыми он работал в лаборатории, его кожи. Я была счастлива В это время доктор сказал: «Она умерла!»
И раздались голоса:
Какая легкая смерть! Какое счастье написано на ее лице!
Я подумала: да, какая хорошая смерть, я умерла на руках у человека, которого я любила! Я узнала его запах, которого не слышала пятьдесят пять лет!..
В этот момент я проснулась в своей комнате в Москве, не было моей любимой Волги, не было моего мужа. Это был сон. Как жаль!
Стихи, написанные в лагерях и тюрьмах
В этот момент я проснулась в своей комнате в Москве, не было моей любимой Волги, не было моего мужа. Это был сон. Как жаль!
Стихи, написанные в лагерях и тюрьмах
(не вошедшие в книгу «Путь»)
Эти стихи не предназначались для публикации. Я слагала их потому, что записывать было нельзя. А хотелось запомнить, унести в будущую жизнь (а вдруг она будет!). Она наступила. Может быть, кому-нибудь будет интересно прочесть их, как дневниковые записи, как свидетельские показания долгих, бесконечно долгих лет заточенья, бесправия.
Ольга Адамова-Слиозберг, 1988 годИз тьмы
Пронзает сердце острая игла
Всё та же камера, всё то же пробужденье.
В окно через решетку льется мгла,
И знаменует утра приближенье.
Четыре бьет. Настал мой час томленья.
Но час проходит. В пять уже светло.
Беру французский вычурный роман
И уношусь под небо дальних стран,
Где жизнь легка и где всегда светло.
Там женщины нарядны, точно птицы,
Там о любви мужчины говорят,
Там героине, верно, не приснится
Ни эта камера, ни этих прутьев ряд,
Ни дверь с глазком, ни черная параша,
Там на оправку не приходят звать
Но в самом деле уж пора вставать.
Бьет шесть, гремят замки
Эх, жизнь жестянка наша!..
День тянется, как нагруженный воз.
Обед. Прогулка. Книги. Разговоры.
Порой случайные бессмысленные споры.
И, наконец, событие допрос.
И снова ночь. И снова предо мною
Воспоминания проходят чередою.
И не могу я прошлому простить!
Как мало сделано! Как мало я жила!
Ужель конец? Нет, слишком рано.
Моя душа одна сплошная рана.
И страстно, страстно хочется мне жить.
После приговора
Когда ниже упасть нельзя,
Когда всё потеряно,
Познается цена вещам,
Словам и верованиям.
Если зажжется во тьме
Факелом сердце горящее,
Значит, навстречу мне
Встало Настоящее.
Жалость, сильнее, чем боль,
Сильнее, чем жажда жить,
Нас повенчала с тобой
Это ли, друг, забыть?
Крепко проверено мной:
В страшный судный час,
Девочка, мальчик мой,
К вам душа рвалась.
В час, когда руку дать
Значило вместе пасть,
Не усомнилась я в вас,
Сестры, отец и мать.
Если в этой тьме
Сердце рванется спящее,
Значит даже тюрьме
Не убить Настоящее.
Книги
Когда ночами мучима тоской,
Ища напрасно отдых и покой,
В пережитом ответа я искала:
Что жизнь мою и гибель оправдало?
Когда я видела, что целый свет
Враждебен мне, что мне опоры нет,
Чтоб смертную тоску от сердца оторвать,
Я принималася в уме перебирать
Стихи любимые. Сквозь тьму веков, сквозь дали,
Сердца родные сердцу вести слали,
И отзывалися слова в душе унылой,
Как ласка друга, трепетною силой.
В реке поэзии омывшися душой,
Я снова силу в жизни находила:
У Пушкина гармонии училась,
У Кюхельбекера высокой и прямой
Гражданской доблести, любви к искусству
И чистой дружбы сладостному чувству.
Веселой радости в безжалостном бою,
Бездонной нежности и мужеству терпенья
Училась у насмешливого Гейне,
Свободе жизнь отдавшего свою.
И Лермонтов, могучий, мрачный гений,
Мне раскрывал весь мир своих мучений.
И вас, учителя людей, я вспоминала,
Ромен Роллан и Франц, Тургенев и Толстой,
В мир ваших мыслей погружась душой,
Я горькую печаль свою позабывала.
И с человечеством вновь через вас родня,
Гнала ночной кошмар и шла навстречу дня.
«Душа спала. Не раз в тиши ночной»
Душа спала. Не раз в тиши ночной
Любимый мой в мои стучался двери
Я не открыла, сердцу не поверив,
И он ушел, печальный и немой.
И он ушел. Лишь звук его шагов,
Стихающих на каменной дороге,
Узнала я. Откинула засов,
Но друга не было у моего порога.
Так жизнь как друг, ушедший в темноту,
Перед которым я навеки виновата
И страшно в час итогов и расплаты
Вокруг себя увидеть пустоту
День рождения
День рождения
Сегодня такое синее небо,
Такой золотой, ослепительный свет,
Как будто пятнадцати лет не было,
И вчера мне исполнилось двадцать лет.
Как будто, свернув на затылке косы,
Я к Волге бегу босиком с горы,
Ловя золотисто-синие отсветы
Ее холодной стальной игры.
Такая свобода, такая прохлада,
Такой простор молодому телу,
Что даже сейчас запоздалая радость
В сердце певчею птицей запела
И в этот день, золотой и синий,
Среди соловецких зловещих стен
Я вижу песков разметавшихся линии
И вязов прибрежных зеленую сень.
Пускай потери непоправимы,
Ошибки искать и считать я устала,
Навеки то, что было любимо,
Солнечным светом в душе осталось.
Мы идем из бани
Мы шли понуро, медленно, без слов.
Серели в сумерках цепочкой силуэты.
А на небе малиновым рассветом
Окрашивались стайки облаков.
Еще молчали сонные дома,
Был воздух тих и сказочно прозрачен
Но безнадежно каменно и мрачно
Смотрела Соловецкая тюрьма.