Стал лить воду из бутылки на побагровевшее лицо Боренбойма.
Не помогло. Корчи сотрясали худое тело.
Чего-то не то, качал головой Виноградов.
У него горе?
Да, горе. Шестьдесят девять тысяч долларов перевели, и не знает кто! Горе горькое, блядь! зло усмехнулся Виноградов, теряя терпение. Борьк! Ну, хватит, в самом деле! Хватит!! Боря!! Стоп! Молчать!!
Он стал бить Боренбойма по щекам. Тот завыл сильнее.
Нет, это черт знает что! Виноградов встал с колен, сунул руки в карманы.
А может, коньяку? предложила секретарша.
Черт, щас все сбегутся! Тань, вызывай «неотложку». Пусть ему вколют в жопу чего-нибудь я не могу это слышать. Я не могу это слышать!
Он сел на стол. Оглянулся, ища сигареты. Вспомнил, что бросил. Махнул рукой:
Начался денек, еби твою
Секретарша взяла трубку телефона:
А что сказать, Матвей Анатольич?
Скажи, что человек потерял
Что?
Покой! раздраженно выкрикнул Виноградов.
Мальчик хочет в Тамбов
Что?
Покой! раздраженно выкрикнул Виноградов.
Мальчик хочет в Тамбов
14.55.
Моховая улица.
Лапин брел от метро «Библиотека имени Ленина» к старому зданию МГУ. На плече висел рюкзак. С хмурого неба сыпалась мелкая снежная крупа.
Лапин вошел в решетчатые ворота, глянул в сторону «психодрома» небольшой площадки возле памятника Ломоносову. Там стояла группа студентов с бутылками пива. Двое из них, худощавый сутулый Творогов и маленький длинноволосый Фильштейн заметили Лапина.
Лапа, иди к нам! махнул Фильштейн.
Лапин подошел.
Чего это ты так рано? спросил Творогов.
Фильштейн засмеялся:
Лапа по нью-йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя.
Да. Типа: где зажигает мой любимец? вставил Творогов.
Чего? хмуро спросил Лапин.
У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес?
Нет.
И мы нет!
Фильштейн и Творогов засмеялись.
Дай глотнуть, Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. Рудик здесь?
Не знаю, закурил Творогов.
В «Санта-Барбаре»* посмотри.
Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте?
Кришнаиты, по-моему, выпустил дым Творогов.
Не, не кришнаиты, мотнул кучерявой головой Фильштейн. «Брахма Кумарис».
А это чего такое? Лапин вернул бутылку Творогову.
Брахма один из богов индийского пантеона, пояснил Фильштейн. А что такое «Кумарис» спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят.
И он тоже?
Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком тусуется. А чего ты? Интересуешься?
Так, немного.
Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался?
И кололся тоже. Лапин направился ко входу.
Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой:
Вот свиньи-то. Гадят и гадят. Сердца у вас нет.
Лапин вздрогнул. Рука, придерживающая лямку рюкзака, разжалась. Рюкзак соскользнул с плеча, упал на пол. Лапин всхлипнул. Глаза его стремительно наполнились слезами.
Нет! выдохнул он.
Открыл рот и издал протяжный жалобный вопль, зазвеневший в пустом туалете и вырвавшийся в коридор. Ноги Лапина подкосились. Он схватился за грудь и рухнул навзничь.
Оооо! Оооо!! Ооооо! протяжно завыл он, суча ногами.
Уборщица злобно уставилась на него. Поставила швабру в угол. Обошла Лапина, проковыляла в коридор. К туалету шли трое студентов, привлеченные криком.
Бабуль, чего там? спросил один.
Опять наркоман! возмущенно смотрела на них уборщица. Кто теперь тут учится? Пидарасы да наркоманы!
Студенты обступили Лапина. Он стонал и плакал, изредка протяжно вскрикивая.
Бля. Ломка типичная, заключил один из студентов. Вов, позвони 03.
Я мобилу не взял. Жевал другой. Эй, у кого мобила есть?
Ой, чего это с ним? заглянула девушка, вышедшая из женского туалета.
Есть мобильный?
Да.
Набери 03, вишь, ломает его.
Жень, а может, не надо? засомневался один из студентов.
Вызывай, дура, он тут загнется! зло вскрикнула уборщица.
Пошла ты Девушка набрала 03. А чего сказать-то?
Студент выплюнул жвачку:
Скажи: мальчик хочет в Тамбов.
Восемь дней спустя
12.00.
Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7.
Просторная белая палата с широкой белой кроватью. Белые жалюзи на окнах. Букет белых лилий на низком белом столе. Белый телевизор. Белые стулья.
В кровати спали Лапин, Николаева и Боренбойм. Лица их были сильно измождены: синяки под глазами, желтоватый цвет ввалившихся щек.
Дверь бесшумно отворилась. Вошел тот самый полноватый и сутулый врач. Стал приоткрывать жалюзи. Вслед за ним вошли Мэр и Уранов. Встали возле кровати.
Дневной свет заполнил палату.
Но они еще крепко спят, произнесла Мэр.
Сейчас проснутся, с уверенностью произнес врач. Цикл, цикл. Слезы, сон. Сон и слезы.
Была проблема с парнем? спросил Уранов.
Была проблема с парнем? спросил Уранов.
Да. Врач сунул руки в карманы голубого халата. Этих двух, как обычно, отправили в пятнадцатую. А его приняли сперва за наркомана. Ну и пришлось повозиться с переводом.
Он правда кололся?
На левой руке след от укола. Нет, он не наркоман.
Помолчали.
Слезы произнесла Мэр.
Что слезы? Врач поправил одеяло на груди Боренбойма.
Изменяют лица.
Если плакать всю неделю! усмехнулся врач.
До сих пор не понимаю, почему, когда человек начинает безостановочно рыдать, все всегда вызывают «неотложку»? А не пытаются сами успокоить задумчиво произнес Уранов.
Страшно становится, пояснил врач.
Как это прекрасно, улыбнулась Мэр. Первый сердечный плач. Это как первая весна.
Себя вспомнили? покачивал массивной головой врач. Да. Вы ревели белугой.
Вы помните?
Ну, голубушка, всего каких-то девять лет назад. Я и бородача вашего помню. И девочку с сухой рукой. И близнецов из Ногинска. Хорошая память у доктора. А? Он подмигнул и засмеялся.
Мэр обняла его.
Боренбойм пошевелился. Застонал.
Бледная рука Лапина вздрогнула. Пальцы сжались. И разжались.
Прекрасно. Врач взглянул на белые часы. Когда они вместе, цикл выравнивается. Так! Поторопитесь, господа!
Мэр и Уранов быстро вышли.
Врач постоял, повернулся и вышел следом.
Медсестра Харо бесшумно ввезла в палату кресло-коляску.
В кресле сидела худенькая старушка.
На ней было голубое старомодное платье. Голову покрывала таблетка голубого шелка с голубой вуалью. Голубые чулки обтягивали невероятно худые ноги, оканчивающиеся голубыми лакированными сапожками.
Старушка разжала сложенные на коленях морщинистые высохшие руки и подняла вуаль.
Ее узкое, худое, морщинистое лицо было исполнено невероятного блаженства. Большие голубые глаза сияли молодо, умно и сильно.
Харо вышла.
Старушка смотрела на пробуждающихся.
Когда все трое проснулись и заметили ее, она заговорила тихим ровным и спокойным голосом:
Урал, Диар, Мохо. Я Храм. Приветствую вас.
Урал, Диар и Мохо смотрели на нее.
Ваши сердца рыдали семь дней. Это плач скорби и стыда о прошлой мертвой жизни. Теперь ваши сердца очистились. Они не будут больше рыдать. Они готовы любить и говорить. Сейчас мое сердце скажет вашим сердцам первое слово на самом главном языке. На языке сердца.
Она замолчала. Большие глаза ее полузакрылись. Впалые щеки слегка порозовели.
Лежащие в постели вздрогнули. Глаза их тоже полузакрылись. По изможденным лицам прошла слабая судорога. Черты этих лиц ожили, поплыли, сдвинулись со своих привычных мест, обусловленных опытом прежней жизни.
Лица их мучительно раскрывались.
Словно бутоны диковинных растений, проспавшие десятилетия в холоде и безвременье.
Прошло несколько мгновений преображения.
Урал, Диар и Мохо открыли глаза.
Лица их светились восторженным покоем.
Глаза сияли пониманием.
Губы улыбались.
Они родились.
Часть вторая
Когда война началась, мне двенадцать лет исполнилось.
Мы с маманей жили в деревне Колюбакино, деревня такая небольшая, всего сорок шесть домов.
Семья совсем маленькая была: маманя, бабушка, Герка и я. А отец сразу 24 июня на войну ушел. И где он там был, куда попал, жив или нет, никто не знает. Писем от него не было.
Война шла и шла где-то. Ухало иногда по ночам.
А мы жили в деревне.
Дом так стоял с краю, у нас фамилия была Самсиковы, а по-деревенски звали нас Крайные, потому как издавна мы на краю жили, и прадед и дедушка, все жили и жили с краю, тут хаты и ставили, по краям.
Ну, а я росла вообще такой смышленой девчонкой, все делала по дому, помогала старшим, там, если что надо убрать или приготовить. В деревне тогда все работали от мала до велика. Порядок такой был, белоручек не было.
Я понимала, что мамане тяжело без отца. Хотя с ним было еще тяжелее: пил он сильно. До войны еще как начал, когда в лесничестве работал. Они там с лесничим лес налево продавали и пропивали. Загульный он был. И была у него любовница в соседней деревне. Такая толстая, большеротая. Полина.
Ну, и немцы как пришли в сентябре 41-го, так и встали в деревне. И простояли до октября 43-го. Два года стояли.
Это были тыловики, обозники, не боевые части. Боевые-то дальше пошли Москву брать. Но не взяли.
А у нас в основном немцы, ну, лет по сорок им было, тогда для меня они вообще как старики были, чего мне, девчушке. Они стояли по избам, по всей деревне. А в сельсовете у них жили офицеры. Ну, и с немцами с этими как-то было нормально, они за два года никого не убили, правда, когда отступали, деревню нашу сожгли. Ну так это приказ у них такой был, это не по их воле.
Они вообще были люди толковые, хозяйственные.
Как только пришли, к нам в избу вселились, на второй день стали строить нужник. У нас в деревне сроду до этого не было нужников. Все ходили, что называется, «на двор» где-нибудь присядешь и все дела. Бабушка ходила в хлеву, там, где корова стояла. Мама на огороде. А мы, ребятня где придется. Под кустик присел и все! И ни у кого в деревне не было нужника, никому и в голову не пришло бы строить специально. Они строили, а бабушка смеялась: чего трудятся зря, ведь все равно говно в землю уходит!
Но немцы есть немцы: порядок любят.
И как пришли и сразу стали строить нужники и лавочки возле домов, будто жить долго у нас собирались.
Ну и вообще они нам еды подбрасывали, это помогло. У них кукуруза была, мука, консервы мясные. И хлеб даже себе они сами выпекали нам не доверяли. Может, боялись, что отравим?