Нет, Лили, я медленно ухожу от вас. Мне хотелось бы остаться, но каждому человеку здесь определён свой срок.
Я покажу тебя лучшим врачам, они пропишут тебе самые лучшие витамины и лекарства. Бабушка Маргарита говорит, что в Нью-Йорке у неё есть знакомый доктор.
Нет, Лили, я медленно ухожу от вас. Мне хотелось бы остаться, но каждому человеку здесь определён свой срок.
Я покажу тебя лучшим врачам, они пропишут тебе самые лучшие витамины и лекарства. Бабушка Маргарита говорит, что в Нью-Йорке у неё есть знакомый доктор.
Она крепко сжала мою ладонь. Я смотрела на эту ослабленную, сдавшуюся болезни женщину и думала, неужели она является моей матерью. В глубине души я была уверена, что смерть отца пять лет назад здорово подкосила её. Было трудно представить, что это была та самая Вивьен де Бовье, принадлежавшая аристократическим кругам Франции, которая ещё недавно блистала на светских приёмах и свела с ума не одного воздыхателя. Я обняла её, потому что это был единственный близкий мне по крови человек, кто покидал меня, повинуясь неумолимой руке судьбы.
Мама, не умирай, пожалуйста, не умирай. Как же мы останемся без тебя в совершенно чужой стране!
Мама взглянула не меня абсолютно невидящими ничего голубыми глазами. Нет, она смотрела совсем не на меня, а как бы сквозь меня вдаль.
Ты знаешь, Лили, душа человека на самом деле похожа на белого голубя, только крылья у неё намного больше. Ты видела когда-нибудь человеческую душу, Лилиан?
Нет.
Жаль. Ты многое потеряла, Лили.
Я отвлекаюсь, всматриваюсь в зелень луга. Глаза почему-то упорно ищут одинокую фигурку Мари, идущую на проповедь к отцу Антуану, но затем я одёргиваю себя, вполне ясно осознавая, что на самом деле нахожусь давно не во Франции, а на земле прославленного Христофора Колумба. Здесь всё иное, чуждое сердцу.
Там за холмом находится семейное кладбище, где среди могил моих предков выделяется свежая могила Вивьен де Бовье. На высокой мраморной плите с помощью позолоты выгравирована надпись: «Здесь похоронена красивая женщина, посвятившая свою жизнь Франции и ушедшая с мыслями о ней».
Я часто наведываюсь туда, стираю ладонью пыль с надгробных плит, молча молюсь, задумываюсь над тем, что порой недоступно человеческому рассудку, думаю о смерти и о жизни, которая может внезапно оборваться, и никто из людей не властен над этим. Я кладу букет белых хризантем любимых маминых цветов, вспоминаю Розу среди оранжерей Сен Маре, беспокоясь о том, что от неё давно нет вестей, хотя я прожужжала все уши почтальону Мелвилу. Мне нравится сидеть в тишине наедине с собой, с собственной душой, и только тогда начинаю я понимать, что душа так похожа на голубя с длинными-длинными крыльями, взмывающего высоко в небо после освобождения от бренного тела.
Берта давно поела и с интересом смотрит на меня. Слава богу, её зрение оказалось нетронутым слепотою, как все сначала думали.
Ты хочешь ещё добавки? спохватываюсь я.
Она кивает, я звоню в колокольчик, на звон которого приходит Никки наша горничная-негритянка. Это высокая полная женщина средних лет с пышной шевелюрой чёрных волос и большими золотыми серьгами в виде колец. Надо отметить, когда я впервые повстречалась с представителями чернокожей расы, то была несколько поражена их необычной внешностью, отличающейся от остальных людей. У всех были крепкие густые волосы, горящие глаза и тёмная загорелая кожа кроме ладоней и подошв, у всех горячий темперамент, страстный характер и несгибаемая воля.
Что-то нужно, мисс? спрашивает Никки, расправляя складки своего длинного цветастого платья.
Даже слуги в Америке стране свободного нрава ведут себя смело и раскованно.
Никки, принеси немного молока и каши с изюмом. Кажется, нашей милой Берте понравилось.
Никки уходит, шурша своим цветастым длинным платьем, которое так здорово подходит к её чёрной коже и горящим карим глазам.
Лили, ты очень красива.
Это говорит пятилетняя Берта, щурится, затем улыбается мне. Иногда мне кажется, её детскую голову с косичками, как у всех девочек её возраста, посещают совсем недетские мысли. Во всяком случае, говорить она научилась довольно рано и уже успешно читала по слогам сложные книги.
Ты правда так думаешь, Берти? спрашиваю я.
Угу, она кивает.
У меня весь нос в веснушках, маленькие глазки и копна рыжих волос. Нет, дорогая, это не стандарт для красивой девушки. Вот ты, ты непременно будешь красавицей, когда вырастешь. Ты и сейчас красива, только не замечаешь этого.
Я прислушиваюсь, потому что снизу раздаётся голос бабушки.
Лилиан! Лилиан, иди сюда!
По лестнице я спускаюсь на первый этаж. Проходя мимо зеркала в резной позолоченной раме, я мельком смотрю на своё отражение. Рыжеволосая девушка с кудрявыми волосами и морем таких же рыжих веснушек, с нерешительными серо-голубыми глазами отразилась по ту сторону реальности и исчезла. Я пожимаю плечами, не поняв, что же такого красивого нашла Берта в этой рыжеволосой неудачнице.
Бабушка Маргарита сидит в своём любимом кресле, обтянутом кремового цвета материей и листает какой-то журнал. Увидев меня, она откладывает журнал в сторону. За пять лет жизни на ранчо она практически не изменилась, даже количество седых волос на её голове не прибавилось. После смерти мамы бабушка прекратила свои поездки и путешествия и всецело предалась дому, семье и заботе о нас. Постепенно выглаженные накрахмаленные воротнички, ароматный кофе по утрам и еженедельные пикники на природе стали привычными, я и Берта научились принимать эту необходимую заботу со стороны бабушки, как должное и вполне естественное составляющее нашей жизни.
Она берёт со стола лист бумаги и протягивает мне. Это телеграмма.
Прочти.
Что это?
Сначала прочти, затем поймёшь.
Я читаю:
«Встречайте, поезд 33. Еду. Бертран».
Поспеши на вокзал, а я займусь приготовлением обеда. Напомни только шофёру Джимми, чтобы он иногда смотрел на дорожные знаки.
Как? Бертран приезжает? Сюда? Но
А что в этом удивительного? Ему необходимо общение, пять лет он не видел тебя и не общался с нашей семьёй. Наверное, он так изменился за это время. И потом, я слышала, что наш Бертран приедет, чтобы практиковаться на авиационном заводе в Сент-Луисе. Теперь он у нас пилот.
Да, да, я знаю, Бертран писал мне.
Честно говоря, я и представить себе не могла Бертрана, сидящим за рулём самолёта, как он резко взмывает в небо, делает в воздухе «мёртвую петлю» и точно так же плавно приземляется. Мне было интересно, каким он стал, ведь наверняка он подвергал свою жизнь опасности и не один раз. Я не могла никак понять того, почему он решил стать пилотом, раньше, по крайней мере, он никогда не говорил об этом, даже не намекал, что хочет летать. Быть может, это решение пришло к нему внезапно после того, как он понял, что Сесилия не вернётся.
Поезд 33 медленно причалил к станции Сент Луиса. От нашего дома до вокзала было не меньше двадцати миль по просёлочной дороге. Если бы не лихачество Джимми личного водителя бабушки, я не тряслась бы от страха, сидя рядом с ним в салоне новенького роллс-ройса. Слава богу, что Джимми немного понимал по-французски, и мне удалось предупредить его о необходимости соблюдать меры предосторожности во время езды.
Джимми рослый тридцатилетний детина с копной белокурых волос в стареньких поношенных джинсах и кожаной куртке, видавшей виды, в ответ на мои слова энергично закивал и улыбнулся:
Хорошо, мадемуазель, будет сделано. Да Вы особо не бойтесь. С Джимом Паркинсом ещё никто не попадал в переделки.
Действительно, в переделку мы не попали благодаря тому, что грузовик, мчавшийся навстречу, свернул влево в направлении Ведж-виллидж небольшого селения, жители которого, в основном, занимались выращиванием лошадей на продажу. Чтобы летнее Солнце не ослепило меня, я надвинула на лицо свою широкополую шляпу.
Встречающих оказалось так много, что я вскоре совсем затерялась в этой многоликой толпе. И это неслучайно, потому что, во-первых, Сент Луис считался центрельным городом, во-вторых, после начала войны сотни потерявших основную часть имущества иностранцев спасались бегством из Европы. Одни из них навсегда уезжали к своим родственникам в США, другие, а это были чаще евреи и просто отчаявшиеся люди, покидали оккупированные фашистами территории Франции, Австрии, Германии, Венгрии, Чехии, чтобы обосноваться в свободной Америке и здесь попытать своё счастье, снова благодаря честному труду нажить себе приличное состояние, обеспечив таким образом своим семьям дальнейшее безбедное существование.
Я шла, оглядываясь вдоль по перрону, всматривалась в лица прохожих и не могла до сих пор поверить, что одним из них окажется Бертран. Тот самый Бертран, который писал романтические стихи, посвящённые моей сестре.
«Я никогда не найду Бертрана в этой многолюдной массе, с ужасом подумала я и остановилась посреди привокзальной площади, отчаявшись окончательно, Только что я скажу бабушке, если она увидит, что я возвращусь одна без него?»
Лилиан! Стой! кто-то коснулся моего плеча сзади так осторожно, что я едва почувствовала это прикосновение.
Я обернулась, передо мной стоял молодой человек лет двадцати в галифе болотного цвета, кожаной куртке и военной фуражке ВВС Франции. Он был строен, подтянут с улыбкой на свежем лице. В немного раскосых зелёных глазах притаился огонёк интереса к жизни, прямые русые волосы едва выставлялись из-под фуражки. Я с трудом узнала в нём Бертрана.
Боже мой, Бертран, ты ли это!
Он улыбнулся своей белозубой улыбкой на голливудский манер. Нет, это был совсем не тот Бертран, которого я знала. Тот Бертран являлся мягкой романтичной натурой стеснительной и слишком застенчивой, этот был совсем другим человеком отчуждённым, несколько жёстким и таким, как все. Он очень долго всматривался в меня, и я смутилась от слишком пристального взгляда его зелёных глаз. Затем поставил два чемодана на асфальт, протянул мне руки. Мы обнялись, но совсем не так, как обнимаются брат и сестра. Нет, я ощутила в этих объятьях нечто большее, и это ещё сильнее смутило меня. Между Бертраном и мной, какие бы мы не играли роли, стояла тень Сесилии. Должно быть, он понял моё смятение и отошёл, но продолжал всё так же улыбаться, как раньше.
Ты сильно изменилась, Лили, сказал он, Ты стала совсем другой.
Другой?
Я пожала плечами:
И как ты находишь мой новый образ?
Бертран сощурился:
Неужели ты ещё не научилась угадывать по взглядам мужчин?
Я мотнула головой.
Не-а.
И в этом нет ничего удивительного, ведь ты живёшь в таком захолустье. Ничего, на днях я свожу тебя в клуб, и ты услышишь голос Эдит Пиаф настоящий сильный голос, а потом я прокачу тебя на самолёте, ведь я уверен, ты ещё никогда не взмывала в небо и не испытывала чувство величия, когда вдруг ты отрываешься от земли и гордо паришь над её просторами, оставаясь хоть на какое-то время не властным ей.