Так я и Бертран шли по перрону, продираясь сквозь многоцветную толпу к беленькому роллс-ройсу, где нас уже ожидал Джимми. Мне была приятна та забота и внимание, которой Бертран окружил меня, и я была готова всецело отдаться этой заботе, будто в один миг меня лишили воли. Иногда чувство безволия намного приятнее, чем обременённость проблемами. Ведь ты знаешь, что всё будет в порядке, ибо с тобой надёжный друг.
Чемоданы были убраны в заднюю часть автомобиля, я села впереди так, что в рулевое зеркало можно было видеть лицо Бертрана, и он тоже смотрел на меня. Загремел двигатель, роллс-ройс тронулся, оставив после себя белое вонючее облако выхлопных газов. Молчание постепенно становилось напряжённым, хотя на первых порах я всё время нашего пути до ранчо вертела головой по сторонам. Наконец, не выдержав, я как бы между прочим спросила:
Как твои? Всё ли у них хорошо?
Я заметила, как сжались кулаки Бертрана, улыбка моментально сошла с его красивого лица, и он опустил глаза в пол. Я насторожилась.
Что-то случилось?
Они попали под бомбёжку, от братьев и сестёр не осталось ничего кроме кровавого месива. Маму удалось спасти, но она скончалась по дороге в госпиталь.
Кажется, в тот момент я поняла ещё одна тень будет вечно стоять между мной и Бертраном, тень жестокой беспросветной войны, лишившей многих покоя и существующей где-то там, в другом мире, в другой реальности.
Прости, я не знала, не могла предположить.
Я заглянула в зелёные глаза Бертрана, и сердце моё сжалось оттого, что я в них прочла. Это была настоящая боль, смешанная с отчаянием и ещё многое, чего мне так и не удалось понять в его глазах.
Ты ни в чём не виновата, Лилиан, просто Париж вдруг превратился в жуткие руины, а по его улицам строем ходят оккупанты.
Ты их видел?
Да. У этих людей стеклянные глаза и полное отсутствие воли, словно они зомби, следующие за своим вождём. Это отряды «СС», и они многое ещё натворят. Лили, это ужасно, когда толпой властвует тиран, которого никто не в силах остановить.
Будто непробиваемая стена была разрушена, и теперь в салоне автомобиля на заднем кресле сидел прежний романтик Бертран со страдающей утончённой душой и открытым сердцем. Однако спустя мгновение он встряхнул головой, и пелена наваждения исчезла. Бертран улыбался прежней непроницаемой улыбкой.
Я изменился, вдруг сказал он, словно читая мои мысли, Я стал другим, более жёстким, чем был, но это потому, что жизнь сделала меня таким, это потому что вокруг слишком много боли и слёз.
Я изменился, вдруг сказал он, словно читая мои мысли, Я стал другим, более жёстким, чем был, но это потому, что жизнь сделала меня таким, это потому что вокруг слишком много боли и слёз.
Надолго ты к нам?
На пару недель. Меня послали для обучения на завод Томсона.
Я слышала, недавно они выпустили новые боинги.
Вот на них-то я и поучусь летать. У меня и допуск есть.
Бертран вытащил из кармана кожаной куртки небольшой, испещрённый фиолетовыми штампами лист бумаги, повертел им перед моим носом и засунул обратно.
Если б я предложил тебе полетать над каньонами, ты бы не испугалась?
Я мотнула головой, хотя на самом деле не могла даже вообразить себя летящей над поверхностью земли на высоте в несколько десятков ярдов.
А как же твои оставшиеся в живых братья и сёстры? Что будет с ними?
Сейчас они в госпитале. Если я останусь живым, то обязательно возьму их оттуда.
Если останешься живым?
Глядя на Бертрана, я вдруг представила его мёртвым, и мне стало не по себе. Мёртвый Бертран Нет-нет, этого никогда не будет. Вот он здесь, рядом со мной, мечтает о чём-то, думает, он всегда останется живым, и никакая война не сможет его уничтожить.
Ослепительный диск Солнца ярко сиял с неба и напоминал блин на фоне голубого неба с единичными редкими облаками. Засохший пустынный пейзаж с кактусами и скудной растительностью проплывал мимо нас торжественный, грациозный и не имеющий до нас никакого дела, равнодушный к нам двоим одиноким путникам по жизненному циклу событий. Я знала, Бертран хотел мне сказать что-то очень важное, но не мог. Ему мешал тот образ, который он принял практически не по своей воле, попав под власть жизненных обстоятельств. Должно быть, очень трудно оставаться целостным, когда всё вокруг тебя резко меняется, и Бертран был сейчас в этом положении.
«А время уходит в бурлящую Вечность,
Оставив печали, потери и скорбь,
А время всё мчится в мою Бесконечность,
Твердя на прощанье: «Да, здравствуй, Любовь!»
.
Не смел я отныне к тебе прикоснуться,
Не смел обойти твой очаг стороной,
Так хочется вдруг ранним утром проснуться,
Но дует тот ветер голодный и злой.
.
Бокалы полны, но вино в них забыто,
Оставлено, словно тепла больше нет,
Обитель твоя хризантемой увита,
И небо мне шлёт долгожданный привет.
.
Но нет тебя там, всё пустынно и мрачно,
Огонь уж погас, и замёрзло окно,
Гляжу я сквозь мир твой далёкий, прозрачный,
Но там ничего, и лишь только темно.
.
«Где ты?» так и хочется крикнуть в пространство,
И небу задать о тебе хоть вопрос,
Но осени яркой немое убранство
Мне шепчет: «Скорей бы ты ноги унёс».
Бурые круги кофе в фаянсовых чашках, присланных по заказу бабушки Маргариты из самого Китая прямо с фабрики г-на Чонга Ли, потому что бабушка любила всё лишь ценное и натуральное, платя за это солидные суммы, источал неповторимый аромат самого лучшего бразильского кофе. Кофе приготовила толстушка Никки, когда Бертран с двумя полными вещей чемоданами переступил порог нашего ранчо. Бабушка так обрадовалась этому событию, что совсем забыла о макияже, она тут же распорядилась зажарить цыплёнка (хотя сначала данное блюдо не входило в её планы) и не простого, а самого жирного. При этом она так настращала слуг, что они заметались по дому, имея единственное желание угодить своей строгой, требовательной и капризной хозяйке.
«О, милый юноша, сказала она, Если б Вы сообразили приехать на две недели раньше, когда я устраивала отличный барбекю в честь своего шетидесятилетия, Вы были бы изумлены моим мастерством устраивать шикарные приёмы. К тому же попробовали б мой удивительный шашлык под острым соусом чили».
«Не переживайте, успокоил её Бертран сразу, как только вошёл в гостиную, Война это, конечно же, бедствие, но нам, солдатам, дают отличный паёк. Так что голодать не приходится. К тому же, я привёз вам подарки».
Он тут же открыл чемодан и достал оттуда завёрнутую в бумагу вещь.
Что это, мой друг?
Её написал мой приятель художник.
С этими словами Бертран ловко перерезал тесьму, которой вещь была умело упакована, развернул бумагу и вытащил из неё картину в лакированной деревянной рамке. На картине была изображена балерина единственная балерина на тёмной сцене, освещённой софитами. Но как изображена! Это был порыв, симфония чувств и ещё что-то недосягаемое для человеческого рассудка. Она успокаивала, она учила, при этом не говоря ни слова. По взгляду бабушкиных глаз я поняла, что картина ей очень понравилась. Она нежно пожала руку Бертрану и произнесла:
Мой милый юноша, у Вас тонкая натура и действительно вкус ценителя настоящего искусства.
А это тебе, Лилиан, он протянул мне коробку с моими любимыми леденцами в виде зверюшек, которые продавались лишь в кондитерских Парижа и нигде больше.
Возможно, внешне я приняла дар Бертрнана, как должное, но внутри я была польщена, ведь ради моего удовольствия он специально зашёл в кондитерскую и купил эти леденцы.
Ну же, Лилиан, поцелуй его. Он же ждёт твоего поцелуя.
Я была смущена и в то же время растеряна, но мне ничего не оставалось, как исполнить желание бабушки Марго, и я чмокнула Бертрана в щёку. После этого в гостиной был накрыт стол. Благодаря стараниям Никки и вышколенных слуг на нём практически моментально возникли тарелки, соусники, приправы и другие всевозможные вкусности.
Я поковыряла вилкой в салате, слушая, как Бертран на память читает свои стихи, бабушка Маргарита курила, делая при этом глубокие затяжки, а затем стряхивала пепел в хрустальную пепельницу в виде цветка. Вообще, она всегда много курила, признавая в себе дурную привычку, и курила только дорогие сигареты. Бертран закончил.
На некоторое время гостиная была погружена в глубокую тишину, каждый из нас думал о своём, о том, что его больше всего волновало в этом суетном мире. Я думала о войне, о взрывах, о тысячах смертей в моей далёкой Франции, о Сесилии, о Розе, и душа моя наполнилась болью, потому что от них давно не было никаких вестей.