Я слышу, как моя старшая сестра Роза на ходу спрашивает доктора:
Простите, господин Луи, кто родился?
Девочка. Мадемуазель Роза, у Вас теперь есть ещё одна младшая сестрёнка.
Бертран как ни в чём не бывало подмигивает мне:
Вот видишь, я же говорил, что всё будет в порядке.
Только па поскорее бы возвратился из Германии, говорю я, мне становится как-то легко, свободно, будто со спины сброшен тяжёлый груз. Я тоже беззаботно улыбаюсь в ответ на улыбку Бертрана.
Знаешь, говорят, что будет война, а твой отец дипломат.
Война?
С Германией.
Ты врёшь, никакой войны не будет. Если па задержится хоть на неделю, то цветочники не получат новых партий роз, хризантем и гладиолусов, и потом нужно за оранжереями присматривать. А через месяц Морис отвезёт меня в школу.
Я, пожалуй, пойду. Вряд ли Сесилия сегодня выйдет ко мне, она занята совсем другим.
Бертран кладёт на диван книгу.
Передай ей это. Она просила.
Книга в глянцевой обложке, от неё пахнет какими-то приятными духами. Я открываю её на первой странице, внимательно изучаю рисунок: на нём изображена молодая девушка в сиреневом платье и соломенной шляпке с цветами, протягивающая руки к небу.
Неужели Сесилия тоже любит Монтеня?
Бертран пожимает плечами:
Не знаю. Я надеюсь, что ей понравился предыдущий роман.
Он уходит, практически никем не замеченный, а я спешу в спальню, чтобы увидеть новорождённую.
Августина бережно передаёт мне завёрнутую с пелёнки сестру. У неё маленькие руки, на голове появился тёмный пушок волос. Я изучаю её лицо, бархатистую кожу, смотрю в бездонные голубые глаза, которые напоминают ясное небо, только что виденное мной в книге Бертрана. Что-то не так. Совсем не так.
Августина, она слепая, говорю я очень тихо, но никто не слышит мой голос.
Её назвали Бертой в честь святой Берты, когда-то пострадавшей за веру. Она лежала в колыбели в детской и не издавала ни единого звука, не плакала, не заливалась рёвом, как это делают все младенцы, когда хотят, чтобы их покормили. Она просто лежала и молчала, а Роза, Сесилия, я и Августина иногда заглядывали к ней, укачивали или несли к матери для очередного кормления. Тогда она упиралась в её грудь своей маленькой ручонкой и начинала с аппетитом поглощать молоко.
Ко всеобщему удивлению мама довольно быстро оправилась от родов несмотря на бросавшуюся в глаза бледность и худобу. Слепота Берты несколько угнетала её, но она привыкла по натуре своей со всем смиряться, потому что считала себя истинной католичкой и несла свой крест мужественно, не хныкая, не поддаваясь отчаянию. Она навсегда запечатлелась в памяти моей мужественной и сильной; не раз, испытывая дикий страх, я думала об этом образе, об этом характере, и мне становилось легче переносить удары судьбы.
Последние семь дней мы жили ожиданием приезда отца. Прошло уже достаточно времени, и по нашим расчётам он должен был вот-вот вернуться. Тогда наш просторный дом наполнится оживлением, и будет много подарков, зажгутся рождественские свечи, и Сесилия споёт песни, а я буду верить в то, что ночью ко мне придёт Санта и взмахом волшебной палочки исполнит мои самые заветные желания. И будет море сладостей: конфет, пирожных и засахаренных фруктов. И всё будет, как раньше.
Августина разливает крепкий бульон с плавающими в нём огромными кусками мяса. Они жирные, наваристые, приправленные специями и базиликом. Моя тарелка наполнилась оранжевой лужицей. Я наблюдаю за своей сестрой Сесилией, которая сегодня особенно очаровательна, возможно, потому что приходил снова Бертран с очередной книгой. У неё карие глаза, длинные волосы пшеничного цвета, заколотые на затылке и стройная фигура, облачённая в розовое платье. Я слышу, как мама обращается к ней:
Сеси, иди попроведай Берту, я подойду позже.
Она послушно встаёт, идёт в детскую, по-прежнему прижимая книгу Бертрана. Я зачерпываю ложку в суп.
Лили, ты скоро уезжаешь в школу в Сен Маре?
Через три недели.
Сегодня пасмурно, цветам нужно Солнце.
Она говорит это, чтобы только успокоить себя, ведь она всё ещё переживает и слепоту Берты, и долгое отсутствие отца, и то, что оранжереи остались практически без присмотра, а Париж делает заявки на цветы.
Внизу раздаётся звонок, но мне кажется на этот раз, что он какой-то глухой, будто доносится совсем из другого мира. Я удивляюсь собственной фантазии, затем отбрасываю подальше от себя эти мысли.
Лили, открой двери, быть может, твой отец приехал, правда, я не слышала шум автомобиля, однако в последнее время я стала слишком рассеянной. Доктор Луи утверждает, что это скоро пройдёт, и я верю ему. Просто следует больше бывать на природе.
В прихожей стоит высокий почтальон в форме и с сумкой через плечо, оттуда высовываются края конвертов, свежих писем с неизвестными отправителями и получателями. Кто-то признаётся кому-то в любви, сообщает новости; он привык оставаться немым свидетелем писем, переносить их из дома в дом, получать благодарности и кивать головой, если кто-то спрашивает: «А мне сегодня есть что-нибудь?» Наверное, все почтальоны такие странные, это их профессия.
Он протягивает мне конверт.
Распишитесь, мадемуазель, или позовите кого-нибудь из взрослых.
О, нет, мсье, я уже сама умею писать.
Тогда напишите Ваше имя вот здесь.
Он указывает мне на пустую графу, и я аккуратно вычерчиваю «Лилиан де Бовье». Он оставляет в моих руках конверт, сочувственно смотрит на меня.
Мне жаль, мадемуазель, Вы уже достигли того возраста, когда горе воспринимают с высоко поднятой головой.
Я пытаюсь понять, о чём это он, но его уже нет. Где-то вдалеке послышались раскаты грома, полыхнула молния, и шуршание дождя завершило печальные звуки приближавшейся грозы. Повинуясь мимолётному порыву, я выбежала в сад и во весь голос крикнула, пытаясь остановить почтальона:
Постойте! Почему Вы упомянули про горе и сказали, что Вам очень жаль?
Он обернулся, раскрыл свой зонтик, так и не решаясь встать под его защиту, холодные мокрые капли падали с неба прямо на асфальтовую дорожку.
Что Вы сказали, мадемуазель?
Ничего Вы не слышали ничего о моём отце, мсье Ричарде де Бовье?
Всего хорошего.
Странный почтальон, уже промокший до нитки, быстро зашагал к садовой калитке, а я так и осталась недоумённо провожать его высокую, как штырь, фигуру в форме почтового департамента Франции.
Если бы не Сесилия, я вряд ли сдвинулась бы с места. Она взяла меня за руку и повела в дом.
Ты же заболеешь, Лили. Что у тебя в левой руке? Дай мне.
Я протянула ей сырой конверт.
Войдя в прихожую, Сесилия быстро распечатала его, пробежалась по строчкам на белом листе бумаги.
Всего хорошего.
Странный почтальон, уже промокший до нитки, быстро зашагал к садовой калитке, а я так и осталась недоумённо провожать его высокую, как штырь, фигуру в форме почтового департамента Франции.
Если бы не Сесилия, я вряд ли сдвинулась бы с места. Она взяла меня за руку и повела в дом.
Ты же заболеешь, Лили. Что у тебя в левой руке? Дай мне.
Я протянула ей сырой конверт.
Войдя в прихожую, Сесилия быстро распечатала его, пробежалась по строчкам на белом листе бумаги.
Её милое лицо Я никогда не забуду выражение её лица в тот момент. Представь, как внезапно свет меркнет, превращаясь в темноту, как ты сталкиваешься с чем-то неожиданным. Её карие глаза наполнились слезами, в них было столько печали откуда-то из глубинных недр души, что мне захотелось обнять Сесилию, прижать крепко к своему сердцу, как делает мама. Из горла её вырвался хрипящий стон, будто загнанный зверь попал в капкан:
Папа!
Письмо выпало из её рук. Я подняла его с полу и прочла. Кажется, оно было от г-на де Голя. Сам маршал де Голь, генерал де Голь удостоил нас своим вниманием. Кажется, там было написано, что г-н Ричард де Бовье попал в автомобильную катастрофу, кажется, у него случился сердечный приступ. Правительство Франции и генерал де Голь выражают г-же Вивьен де Бовье искренние соболезнования
Ричард де Бовье мой отец
Дождь становился ещё сильнее, с улицы повеяло холодом. Этот противный, противный дождь, серое затянутое пеленой небо.
«Нет! Только не папа! Только не сейчас!» хотелось крикнуть мне, но я взглянула на Сесилию, на её беспомощную фигуру, её хрупкие пальцы и шею, сквозь тонкую кожу проступила голубая жилка вены.
В следующее мгновенье мы попали на небеса, мы обнялись и стояли так, оторвавшись от земли. Мы парили меж облаков, нас окутала волна горя, захлестнула с ног до головы и унесла за много миль отсюда. Мы рыдали искренне и самозабвенно, и маленький уголок Франции недалеко от Сен Маре с роскошным садом и оранжереями исчез, растворился, перестал существовать. Сесилия и я никогда не понимали друг друга, но только не теперь. Сейчас всё было иначе, из озорной кокетки, завлекающей Бертрана, она превратилась в серьёзную девушку, слишком серьёзную.
Что мы будем делать? Что скажем маме?
Ничего, Лили. Мы ничего ей не скажем. Она достаточно слаба и может не вынести. Послушай, Лили, настало время объединиться, лишь вместе мы сможем пережить это горе.
Сердце моё сжалось, когда мама посмотрела на меня и спросила:
Лилиан, кто звонил? Где ты так промокла? она пожурила меня, покачала головой, обед уже давно остыл, Нине снова придётся подогревать. Так кто же звонил?
Мы с Сесилией переглянулись, что, конечно же, не осталось незамеченным для Розы и её жениха Генри с густой шевелюрой рыжих волос и веснушками на носу.
Что случилось, Лилиан? Ты словно встретилась с кошмаром.
Ничего ничего. Приходил цветочник Томас из Сен Маре, но я сказала, что пока оранжереи остались без присмотра, и ему следует подойти в четверг.
А что тебя так удивило, Сеси?
Сесилия сглотнула, с трудом произнесла:
Малышка Берта плохо двигает ручками и ножками.
Она выбежала из столовой, за дверью раздались её быстрые шаги. Я знала, ей было тяжело лгать, точно так же, как и мне. Она делала это во имя добра. Мама смахнула со лба прядь волос:
Мне действительно следует больше бывать на природе и чаще наведываться в оранжереи. Слава богу, что пошёл дождь.
«Дева Мария,
Я обещаю тебе, что буду вести себя примерно, и матушка Антуанетта будет довольна мной. Я буду много молиться и помогать бедным. Каждый день я буду печь свежие пирожные из миндального теста и носить их одинокой Мари, которая стоит возле храма. Она несчастна.
Дева Мария,
Я больше никогда не стану капризничать и буду хорошей девочкой.