За ним вышагивал парень по кличке Самурай, а как имя его Мишка в точности и не знал, потому как называли его здесь осужденные всегда по кличке, а администрация по фамилии Бородин.
Ну и третий, самый мерзкий на взгляд Сашки во всей местной публике человек, был здесь, замыкающий компанию, Гоша Юлов, бывший шабашник музыкант, весьма любивший вспоминать похороны и хорошие выручки с них. Он и на сей раз, какую-то очередную историю приятелям лихо рассказывал. Конец этого рассказа Сашка с большим отвращением успел услышать: «ну, значит, они на похороны все как положено к тому кенту, которого сами и завалили, пришли, и венок у его гроба поставили с надписью: Спи спокойно, брат убийцу мы найдём! Вот хохма-то была»
Открыв дверь, Сашка увидел сквозь дым, напрочь прокуренной комнаты, восседающего за столом перед сворой пустых и целых посудин, Тольку Синицына с изрядно посоловевшими уже глазами.
На-ко вмажь за здоровье молодых, кивнул он в сторону стоящей сбоку кровати и подвинул вперёд наполненный доверху стакан.
Сашка повернулся в сторону кровати. На ней с краю лежала молодая дородная барышня, выставив из под одеяла большую пышную грудь. Дальше, из-под одеяла же блестела мощная нога и значительная часть полной задницы. Девица, скаля в улыбке зубы, и нагло щурясь смотрела на Сашку.
От стены смотрел на него из под одеяла не очень знакомый парню осужденный.
Сашка отвернулся, подошел к столу, опрокинул в себя содержимое посудины и, быстро погасив влетевшую в него терпкость куском хлеба, отправился к выходу.
Ночью ему опять приснилась та икона и утром, хотя и подмывало немножко опохмелиться, парень себя воздержал, ещё больше принимая тот сон за суровое предостережение.
После того оставалось ему пребывать здесь недолго. Сашка сей срок с честью выдержал и, наконец, отправился, облегчённо дыша, к себе в деревню, домой. В автобусе он чувствовал себя на редкость счастливым и думал о, снившейся ему в недавние дни, иконе. Ведь это она сдавалось ему помогла отбыть сей нелёгкий срок. «Икона нам нужна не для обогащения, или какого то дохода, а для того, чтобы молиться на неё!» крепко подумав, сделал он для себя вывод
Гроза
Марш азарта и красы,
Свежести, полёта
Нарастающей грозы
Озорные ноты.
Управлял кудесник сам
Громовым оркестром
И пылали небеса
От руки маэстро.
И степенно, не спеша,
Зная свою цену,
Дождь, шагами прошуршав,
Заступил на сцену.
На мгновенье замерев,
Сделал выбор чётко
И ударил по земле
Удалой чечёткой.
И затеяв виражи,
Вычурные галсы,
Ветер головы кружил
Липам в буйном вальсе
Гасли страсти, а потом
На просторах дальних
Выводил этюды гром
Номером финальным.
Иссякал запас чудес
И степенным морем
Наплыла лазурь небес,
Кутерьму зашторив.
Солнце в лужах расцвело
Бисером искусным.
Стало тихо, и светло
И немного грустно.
Май
За буйным исходом апреля
Картина свершений ясна,
Где майской своей акварелью
Штрихует природу весна.
Под кистью её боевитой
Живительных красок игра,
Финалом томительной битвы
Встаёт удалая пора.
Безудержно новь наступает.
Ударами южных ветров
Отчаянно гнёт и сминает
Слабеющий пыл холодов.
Всё легче победа даётся
И тонут надежды врагов
В огне лучезарного солнца,
В зелёном разливе лугов.
В порыве воскресших дерзаний
Так тронулась только держись,
Восстав от былых прозябаний
Кипучая, бравая жизнь!
К победе тропа ей прямая,
Беспомощен, хил и убог
Последний морозец для мая
И редкий, невзрачный снежок
Под этаким буйством природы
Покажется вдруг, что дано
И всем без оглядки невзгодам
Свернуться с зимой заодно.
И сердце в побегах зелёных
И в солнце надежда, когда
Под флагами белых черёмух
Сдаваться идут холода.
На лыжне
Опять в простор родной природы
Как в море вольное иду
И вздохи лёгкой непогоды
Свежо встречают на ходу.
Седых снегов крутые волны
Бушуют в утренних полях
И резвый ветер непреклонно
Гудит, позёмкой шевеля.
Какой-то лыжник верным курсом
Беспечно курс обрезав мне,
В седые дали окунулся
И растворился в седине.
Слегка взволнованный, влюблённый
В разбушевавшийся простор,
Явился островом зелёным
Из белой мглы, сосновый бор.
Его возвышенные сосны,
Стремясь забыть про зимний сон,
Зашевелились грациозно,
Покровы сбрасывают с крон
Привыкши к разной непогоде,
Душа, как хочется тебе
Увидеть перемен в природе
И, может быть, ещё в судьбе.
А что судьба? Нет веры краше,
Минуя дни из года в год
Привычно мне забыть вчерашний
И верить в новый поворот
По кронам солнца светлый лучик
Скользнул, сомненья разрешив.
Его дерзания созвучны
Живым мелодиям души.
И веришь: близятся те сроки,
Где подведёт черту февраль
И, как тот лыжник одинокий,
Уйдёт зима в глухую даль.
Синее море, синие дали
Синее море, синие дали
Синее море, синие дали
Будят мечту, прогоняют печали,
Новых путей обещают так много,
Дарят желанье собраться в дорогу.
В бездне просторов душа утопает.
Снова романтика манит, как прежде,
В памяти весело волны играют,
Вдаль зазывает ветер надежды.
Синее море, синие дали,
Знаешь: развеют грусть и печали.
И отбываешь радостный вскоре,
В дали, где ждёт тебя синее море.
Встреча на Каспии
Волны Каспия не сравнимы по красоте с балтийскими, например, либо какими-то иными северными: смачная сине-зелёная вода при волнении несёт на себе удивительные жемчужные краски.
Вечером же, когда море быстро темнеет, в отсветах судовых огней вода обретает мистически-сказочные, переливчатые, тёмно-зелёные, шоколадно-коричневые, с мечущимися причудливыми всполохами бело жёлтых пенных узоров, оттенки
Шаривший же быстро по волнам, прожектор, приближающегося к нашему борту буксира, многократно усиливал, эту и без того, видевшейся сюрреалистичной картину.
Буксир был старенький, и тоже казался каким-то древним и нереальным, словно вынырнувшим из веков, летучим голландцем и лишь отсутствие высоких мачт и парусов, да исходящий от него гул мотора, да свисающий с борта светлый новенький кранец несколько подчёркивали реальность всего происходящего.