Судьбы суровый матерьял - Виктор Васильевич Брюховецкий 2 стр.

Там я человеком, наверное, стал.

В чепрак завернусь поплотней, закимарю,
Теплом задыхаясь и потом коня.
Луна азиатскую плоскую харю
Просунет меж туч и увидит меня.

Со звоном осыплется небо на землю,
По склону к воде прогремят табуны,
Росинка взойдет по упругому стеблю
И станет серебряной в свете луны.

Откликнутся выпи. Качнутся болота.
Затихнут на дальних лугах косари.
Былины придут и столпятся у входа
В мой сон, что я буду смотреть до зари.

И всё оживет и волшбы, и поверья,
Раскинутся царства, бери и владей!
Ковыль золотой, ястребиные перья,
Упругие спины степных лошадей!

Красавицы, равных которым не будет,
Клинки, закаленные в яром огне,
Хорошие песни, хорошие люди,
Как в жизни, которая выпадет мне.

Жеребца превращали в мерина.
Он лежал, тяжело дыша,
И сознанье его не верило,
И не чувствовала душа,
Что уже мужики не балуют
Сталь отточена и крепка!
Что к другому уходит чалая,
Хоть и рядом стоит пока

Он не верил, что мы жестокие,
Он в ремнях сыромятных вяз,
И глазами, как ночь, глубокими,
Шею выгнув, смотрел на нас

До чего ж эта правда грустная!
Как забрел я в нее, пострел?
Сколько лет прошло всё кляну себя,
Всё жалею зачем смотрел

Из какой нездешней воли
Сплав огня и чистой боли
На стаканчиках копыт!
На отлете хвост, а грива!
Кровь особого разлива!
Под ногами Шар скрипит!

Вот идет в припляс по кругу
Вороной атлас по крупу!
Не жалей, цыган, деньгу!
А буланой карат во сто!
Полыхнул звездою остро:
Продавай, цыган, серьгу!

Золотую, высшей пробы!
За такую воронь-злобу
Зубы ряд жемчужных плит!
Всё отдай, из праха встанешь!
Ой цыган, судьбу обманешь
Тыщи звезд из-под копыт!..

Всё отдал серьгу и трубку
А как вел свою покупку!
А как сахаром кормил!
А как ладил ногу в стремя
(Вот же, блин, какое племя!)
Сел в седло, как будто влил.

Это было на базаре
В Барнауле, в Атбасаре,
В Джезказгане, на луне
Не скажу, но знаю было,
Потому что эта сила
Не дает покоя мне.

Глаз прикрою вижу, вот он,
Черный зверь, а сверху ворон,
В золотой сафьян обут.
Что ему земля и небо!
Поднял плеть и словно не был
До сих пор ковыль пригнут.

Я не знаю, как пахнет детство.
Да оно и не пахнет. Врут
Детство это такое действо:
Нарисуют, потом сотрут.

А потом еще нарисуют
Женщин, карты, вино, тупик,
И колоду так подтасуют,
Что ты вытащишь даму пик.

И она тебе на базаре,
Рассыпая карт веера,
Нагадает, как набазарит,
Груды чистого серебра.

С серебром да не жить в Рассее!
И пойдешь ты, звеня мошной,
В саддукеи ли, в фарисеи,
Той ли, этой ли стороной.

Но и в крупную жизнь играя,
Ты вернешься опять сюда
Детство это любовь такая,
Коль дается, то навсегда!

Словно кем-то потерянный,
Плотно к тачке подогнанный,
В гимнастерке прострелянной,
Аккуратно заштопанной,
Как отрывок из хроники
Сорок третьего года,
Он катался на роликах
В самой гуще народа,
Где шуршали сандалии,
Где чинарики с банками
Крепко схваченный в талии,
С орденами и планками!

«Толкачи» с рукавицами,
Да гитара печальная
Уважала милиция
И шпана привокзальная.
Мы сходились при случае
В тихом сквере сиреневом
На аккорды певучие
О бессмертном и временном.
Вечер шапкою скомканной
Звезды лампами тусклыми
Что он пел нам не помню я,
Что-то доброе, русское

Побирушка. Голод. Ранец.
Рождество. Бурана вой.
Он стоит в оконной раме
С непокрытой головой.

Он глядит с тоской и верой,
Он сквозь стекла видит нас.
И отец от пайки серой
Отрезает серый пласт.

До костей промерз несчастный
Этот маленький старик.
Он к отцу приходит часто,
Я к нему уже привык.

Привыкая, проникаю
В эту боль и эту суть.
Проникая, постигаю
Жизнь большую по чуть-чуть.

Сонные двери открою и вроде
Ворот колодезный скрипнет вдали,
Ветер ботву шевельнет в огороде,
И далеко, словно из-под земли,
Светом повеет и ночь замигает
Дальней звездой, и ударит крыло,
Кованый конь переступит ногами,
Звякнет уздою, вздохнет тяжело.
Стукнет калитка, другая и снова
Вот уже слышится дужка ведра,
И произносится первое слово:
 Ну-ка, Фасолька, доиться пора
Утро.
Околыш малиновый неба
Вызрел уже. И плывет по селу
Запах тепла и пшеничного хлеба
К речке куда-то, в белесую мглу.

Под крылом родного крова,
Средь граблей-литовок-вил,
Я корове:  Будь здорова!
Постоянно говорил.

Коль она здоровой будет,
Рассудить-то по уму,
В доме нашем не убудет,
А прибавится в дому.

Помню, утром только встанешь,
А отец уже припас:
Ей, голубке, хлебный мякиш,
Мне горбушку, я зубаст.

И несу я хлеб корове,
И, чтоб кушала, прошу,
А чтоб елось на здоровье
Я ей за ухом чешу.

И детство мое, загорелое детство,
Опять предо мною. Глаза притушу
Цветные картины! Нельзя наглядеться.
 Следи, успевай!
 Успеваю, слежу

Старый домик на карте.
Синь реки, а за ней
Я стреляю в азарте
Белоперых гусей.
Мне б не мяса, но хлеба!
Мне б стакан молока
Гогот валится с неба
На коровьи рога,
На крутые, витые,
На подпаска меня
То ли пули кривые,
То ли ствол у ружья!
А душа-то как хочет!
Ни крыла, ни пера
Только небо гогочет:
 Эх ты, Витя-дыра

А мне и не жалко. Подумаешь, гуси!
А мне и не стыдно. Подумаешь, хохот.
И к дому пора. Вон, соседки Маруси
Корова объелась и начала охать.
И бык обожрался! Не стадо одышка
Бичом отсекаю репейника шишку
Так звонко, что слышно околице всей
Напасся коров. Настрелялся гусей!

Не знаю черти как у вас?

Заря прошла зенит, и скот идет, рогат,
Туда, где луг звенит, что выпасом богат.

Я помню этот кров! Храню и не забыл
И окоров коров, и окобыл кобыл,

И выплеск поутру, и жадную игру
Глотающих икру, и мечущих икру.

И храм, на край села ушедший за предел
Что бил в колокола, и в небеса глядел.

Не трогайте меня! Оставьте это мне
И детство близ коня, и юность на коне.

И трех смертей оскал, и небеса с орлом,
Что грозы высекал из черных туч крылом.

Столько солнца, что неба застиранный ситец
Так просох и провис, что не вспомнить, о чем
Думал утром за чаем, в стакане лучом
Растворяя глюкозу. Был тополь, как витязь
Это помню. В кольчуге из жесткой листвы,
Под высоким окном, горизонт озирая,
Он рукою придерживал дранку сарая
И шеломом поддерживал край синевы;
И слезилось окно, долгий взгляд напрягая,
И отец за столом, в ярком свете зари,
Говорил: «Хорошо-о»  и пласт каравая
Мягко резал на части. На равные три.

Читаю сказку по седьмому кругу.
Снега метут. Счастливая пора
Следи слова да молча слушай вьюгу,
Грохочущую ставнями с утра.

Уроков нет. Закрыты магазины.
Спят поезда, уткнутые в пургу.
Отец каблук из зисовской резины
Неспешно прибивает к сапогу.

Играет кот колечками подзора.
На окнах лед, за окнами ни зги.
И Сталин жив-здоров, и лето скоро,
И батя ладно ладит сапоги.

Такие сапоги, что нате-будьте!
В таких легко возьмешь любую даль
А в сказке снова камень на распутье
И жить охота, и конягу жаль.

Направо ехать быть убиту, значит.
Налево ехать значит, пешим стать.
Сжимаю повод лошадь прямо скачет.
Скакать тебе, Каурый, не устать!

Ведра, воткнутые в ведра.
Вдоль обочины мешки.
Отродясь, такое вёдро
Не припомнят старики.

Клубни ровные, что репы.
Тридцать два кривых мешка!
Целина! Разведай, где бы
Выросла еще така?

Беловарка! Рассыпуха!
На базар и про запас.
Хмелем пахнет медовуха!
Медом выбродивший квас!

В палисадах за плетнями
Паутины солнце вьет,
И веселыми глотками
Из колоды воду пьет.

Пляшут перья огневые.
В чугунах шумят пары.
И лопаты штыковые
Прибирают.
До поры.

Набухала тоска в каждой вене и жиле.
Пламенели закаты. Гремели ветра
Мы тогда не сходили с ума просто жили,
Постигали, как эта ведется игра.

Как нечестные честных в грехах обвиняли,
Хищно чуя барыш, набирали по две,
И меняли столы, и колоды меняли,
И хлюздили[1], храня козыря в рукаве

Вёсны падали с гор и шумели крылами,
Стаи птиц гоготали над ширью степей,
И река, шевеля голубыми валами,
Плоскодонные лайбы срывала с цепей.

У далеких поскотин отары клубились,
Увозили на запад оброк поезда,
И в предчувствие счастья мы солнцу молились,
А кому еще было молиться тогда?

Кувыркалась весна. Слякоть била под ноги.
Пахло прелой листвою в кустах и логах.
Рвался лед на реке, размесило дороги,
И угрюмо торчали грачи на стогах.

Голубая страна! Ни конца и ни края!
Даль подернута дымкою, утром туман,
И тоскует земля о тепле каравая,
Свищет ветер над полем, ломая бурьян.

Я проверю гужи, я поправлю постромки,
Среди всей чехарды я увижу свое
Пусть кромсает река голубые обломки,
Пусть грачи продолжают свое бытие.

И река, и стога, и грачи это нужно!
И под клекот весны, ничего не тая,
Оживает во мне боевое оружье
Это память моя, это память моя

Засунутый в яловые сапоги,
Дед Лытнев с накидкой[2] стоит у реки.
Цыганская трубка
Дед шамкает ртом:
 А, ну-ка, здесь язь  И с обрыва навскидку
В клубящийся омут бросает накидку
И топит ее, прижимая шестом

Дед память моя!
Я хожу рядом с ним.
Весна! Половодье сестрица разрухи.
Я сумку ношу, в ней пузатый налим,
Сорога, подъязок, четок медовухи
Оставлены улица, школа, друзья.
Язя бы поймать.
Жалко, нету язя.

Стремниной проходит и кружится лед
То чистый и белый, то с сенной трухою
Чирки налетели, дед выстрелил влет
Застыл свистунок и упал на сухое.
Я трогаю птицу, я вижу впервые
Прекрасные перья ее маховые.

Дед трубкою молча дымит в стороне
И больно, и горько, и радостно мне:
Я чувствую жизнь, я ее принимаю,
Хотя и не всё до конца понимаю.
А кровь, что сквозь перья сочится, сверкая,
Наверно, соленая, как и людская.

Под гомон гусей, что летели стадами,
Шуршала река ноздреватыми льдами
Плывем в челноке. Душегубка-челнок!
Я верую в деда, как в господа Бога.
На дне челнока шевелится сорога,
В руках у меня еще теплый чирок.
Дорога неблизкая. Через стремнину
Дед правит на мыс, на сухую осину,
И ловко, по самому краю беды,
Проводит челнок сквозь шуршащие льды
Обветрены губы, обветрены лица
Обидно за деда, обидно за птицу
За то, что убили, за то, что весною
Зачем не пришлось ей лететь стороною,
За поймой, за лесом, за дальнею далью.
И первая радость покрыта печалью.
Ну, кто мне на это расскажет-ответит?
А солнце скаженное светит и светит.

Мы на костре уху варили
И молча слушали вдвоем,
Как в небе гуси говорили
На диком языке своем.
То очень громко, то невнятно,
То так тревожно, хоть кричи.
И нам была она понятна,
Их речь гортанная в ночи.
Что Север!
Голоден, простужен,
Ветрами низкими продут.
Зачем им этот Север нужен
И как они его найдут?