Помню, тыщу лет назад летели мы впервые в Канаду, и наш самолет посадили ночью на дозаправку в Шенноне. Мы вышли в полутемный зал аэропорта и увидели огромный супермаркет, в котором все было и никого не было. Мы, как в Эрмитаже, стали по нему прогуливаться денег-то ни у кого нет, и вдруг я увидел огромную корзину, в которой лежала голубая леска 0,8. Что делать? Оставалось только одно украсть! Полтора часа я кружил около этой корзины с леской, брал ее, клал обратно. Страшно же первый раз выехать за границу и быть арестованным прямо в аэропорту дозаправки. Когда объявили посадку и все табуном пошли в самолет, я зажмурился и положил леску в карман. Мокрый, зашел в салон и все ждал сейчас задержат. Но ничего. До сих пор эта леска у меня лежит мы же на акул не охотимся. Иногда супруга отматывает от нее метра два и сушит мои трусы на даче...
Долго мучился вопросом о строительстве в городе Ширвиндте злачных мест казино и ипподрома. Так как к азартным играм меня подпускать нельзя, то я вынужден посещать заведения, где нет тотализатора.
Лет пятнадцать тому назад мы были на гастролях в Атлантик-Сити с театром Чехова. Там в каждом казино свой огромный концертный зал. У меня сохранилась афиша, где написано: «12 июля Лайза Миннелли; 20 июля «Чествование», в ролях: Александр Ширвиндт... 25 июля Майкл Джексон». Жили мы тут же, в отеле при казино. А кругом автоматы, и рулетки, и покер, и блэк-джек... Но я решил взять себя в руки и искушению не поддаваться: мол приехал сюда работать и зарабатывать. И все бы ничего, но нам выдали талоны на питание в столовку для крупье. Идти туда нужно было через игровые залы, а вокруг все сияет, манит... Короче, были мы там пять дней, сыграли три спектакля, за каждый из которых мне заплатили по тысяче долларов. А домой я приехал из этого Атлантик-Сити, задолжав три тысячи, то есть проиграв весь свой гонорар плюс еще столько же. Поэтому сейчас, если кто-то из близких видит меня около подобного заведения, сразу вяжет и уводит в другую сторону.
В начале 60-х, когда я только-только учился гибнуть на бегах, мой доверчивый и интеллигентный папа попросился со мной на ипподром, чтобы вникнуть в суть этой пагубной страсти.
На бегах тогда существовали ростовщики. Был знаменитый сеньор Помидор с красным лицом. Он круглые сутки торчал на бегах ходил с авоськой, в которой лежали бутылка кефира и бутерброд.
В чем смысл гибели на бегах? Я проигрываю, проигрываю, проигрываю, а в 13-м заезде бежит лошадь и я «точно» знаю, что она придет. А денег уже нет. И тогда к сеньору Помидору: 3 - 5, 5 - 8, 8 - 12. Трешку берешь пятерку отдаешь и так далее. Поскольку тогда это преследовалось, Помидор чужим не давал а завсегдатаев он знал наизусть.
Я все спустил, у папы денег нет. А Помидору я был должен и подойти к нему не могу. Посылаю папу. И папа своей наивностью произвел такое титаническое впечатление на Помидора, что он ему дал денег.
Папина обескураживающая мягкость и интеллигентность нередко ставила в тупик существования как его самого, так и людей, с которыми приходилось общаться. Помню трагикомический случай, произошедший, когда мы жили под Звенигородом у родительских друзей физика-ядерщика Алиханова и скрипачки Славы Рошаль в академическом поселке Мозжинка. Однажды папе срочно надо было выехать в Москву, и он, проголосовав, сел в черную машину рядом с водителем. Все 60 километров бедный папа высчитывал, кто его везет сам академик или его шофер. Эти муки кончились у Киевского вокзала, когда папа, набравшись храбрости, спросил: «Извините, ради бога, в какой форме я мог бы выразить вам свою благодарность?» На что не то академик, не то водила ответил: «С тех пор, как изобрели деньги, ваш вопрос звучит риторически».
...При помощи второго тестя Державина Буденного я был пущен на правительственную трибуну ипподрома как партнер родственника Буденного. Потом, когда Михал Михалыч с Буденным развелся, меня опять вышвырнули вниз.
Вообще в своем городе не хотелось бы возводить старые пагубные привычки. На сегодня из пагубных привычек осталась одна курение.
Я поздно задымил, уже в институте. Сначала курил папиросы «Беломорканал». Потом у нас произошла оранжевая революция, и мы перешли на сигареты «Дукат» в оранжевых пачечках, по 10 штук в каждой. Начинали с сигарет, потому что трубку тогда курил один человек в стране Сталин.
Я поздно задымил, уже в институте. Сначала курил папиросы «Беломорканал». Потом у нас произошла оранжевая революция, и мы перешли на сигареты «Дукат» в оранжевых пачечках, по 10 штук в каждой. Начинали с сигарет, потому что трубку тогда курил один человек в стране Сталин.
Трубкой меня заразил значительно позже мой друг, замечательный оператор-международник, к несчастью, уже покойный, Вилли Горемыкин. Он ездил на съемки за границу со всеми вождями и генсеками входил в команду хроникеров программы «Время» и всегда привозил «оттуда» что-нибудь, а мы, как птенцы, ждали с открытыми клювами кому джинсики перепадут, кому грампластинка...
Но первым приобщил нас к трубке Виктор Суходрев. Витя работал на переговорах со всеми начиная, кажется, с Линкольна и Вашингтона и заканчивая Рузвельтом и Черчиллем. Он гениальный переводчик смог, например, перевести хрущевскую «кузькину мать» на язык Шекспира. Когда он возвращался с очередной встречи за рубежом, мы ехали на дачу, гуляли, естественно, пили. И устраивали традиционную игру: кто первый по-пластунски доползет от одного конца забора до другого. Четыре часа утра. Ползем втроем, задыхаясь, между лягушек. Берем тайм-аут в середине пути и спрашиваем Витю: «Ну, расскажи здесь никого нет». И он говорил: «Только никому, сугубо между нами, не проболтайтесь». Мы клялись молчать, и он выбалтывал политические тайны. Утром слово в слово эти тайны были в газете великий профессионал.
Витя тогда жил в Каретном ряду. У него собирался элитный «трубочный салон» такой внутренний клуб середины шестидесятых. Тех, кто курил трубки, можно было по пальцам пересчитать. Среди них иностранные корреспонденты и наши, но с именами Луи и Люсьен. На столе стояли диковинные по тем временам виски, орешки... Лежали иностранные журналы «Плейбой», например. Виктор привозил их свободно, потому что летел с Хрущевым и его не «трясли». У любого другого приземление с такой прессой могло стать последним.
В наш «салон» приезжал из Ленинграда известный трубочный мастер Киселев и устраивал показ новых работ. Он открывал невероятных размеров бархатный чемоданчик, напоминающий готовальню чертежника. А там, в ячейках, подобно циркулям и рейсфедерам, лежали трубки. Мы общались и походя разглядывали работы Киселева. По тем временам трубки стоили недешево, в среднем рублей семьдесят при зарплате в девяносто это впечатляло.
Если трубки, которые привозил мастер, не подходили, можно было набросать эскиз и попросить сделать на заказ. Ведь даже архидорогая трубка могла не быть тебе к лицу и не садиться на прикус.
У меня есть несколько трубок Киселева, а также другого уникального мастера Алексея Федорова.
У Вити Суходрева тоже были трубки Федорова, и с этим связана одна историческая байка. Как-то в начале 70-х в СССР приехал Гарольд Вильсон, в тот момент, кажется, премьер-министр Великобритании. Этакий совершеннейший лорд вдруг впервые оказался в стране, где, по его, очевидно, разумению, по улицам должны ходить медведи, а глава государства должен сидеть в Кремле в лаптях и косоворотке. Но вместо медведя Вильсону повстречался Суходрев элегантный, красивый, похожий на молодого Алена Делона и одетый получше британца. А когда Витя заговорил на английском, Вильсон вообще онемел. Он же не знал, что Витька в детстве долго жил в Англии и не просто владеет языком, а различает все диалекты и наречия на слух определяет, из какой части Великобритании родом тот или иной человек.
У британца во рту торчала трубка. И у Витьки трубка федоровская.
Вильсон, пообщавшись с Суходревом, оценил его профессионализм и перед отъездом сказал: «Потрясен вами, сэр. Позвольте сделать подарок в знак уважения и признательности».
И протянул трубку. Витя взял. В трубочном мире считается высшим шиком обменяться трубками рот в рот. У Вильсона была жутко крутая Dunhill номерная трубка, а взамен он получил неизвестно что. Вильсон Витькин подарок передал помощникам, и те забросили его в кейс. Словом, английская делегация улетела домой, и жизнь потекла своим чередом. И вдруг недели через две здание МИДа на Смоленской площади затрясло, как при землетрясении, все заходило ходуном: Суходрева срочно разыскивает Вильсон! Почему? Зачем? Витьку вызвал на ковер тогдашний министр Громыко и строго потребовал доложить, что случилось. Суходрев недоумевал. Оказалось. Вильсон из интереса все-таки покурил федоровскую трубку и до того обалдел, что бросился звонить в Москву.
У меня могло бы сохраниться больше федоровских трубок, если бы не художник Куксо. Он профессионал-вымогатель, знает про трубки все и у кого какие. Придет в гости и начинает нудить: «Зачем тебе эта труба? У тебя прикус другой. Она тебе не идет. Ой, да тут каверна!» Как ты такую гадость можешь держать во рту?! Отдай мне, а я подарю тебе цельную». В конце концов забалтывает, забываешься на секунду и, когда приходишь в себя, видишь в руке какой-то обмылок, от Куксо доставшийся. А он, счастливый, уже убегает, унося добычу. Я эту схему иногда проверяю на Говорухине, но я его люблю и не злоупотребляю методом.
Из живых классиков остались Куксо да Юрка Рост. Витя Суходрев сейчас мало курит. Остальные поумирали. На смену великим приходят нувориши. Они только учатся держать трубку во рту смотреть неаппетитно.
Раньше, когда настоящих курильщиков было больше, а трубок меньше, за хорошую трубу жизнь отдавали. Сейчас трубок у меня много, но это не коллекция, а свалка навалено в кучу. Когда в доме делают уборку и выметают пепел из всех углов, постоянно норовят прихватить веником парочку трубок и отправить их под шумок в мусорное ведро. В принципе, могу ничего не заметить учет моих трубок никто не ведет.
Думаю, штук сто у меня есть. Почти все в деле. Я их курю, они теряются, падают, ломаются. Многие друзья с возрастом бросают курить, их трубки переходят ко мне. Когда умер Гриша Горин, его жена Люба отдала мне шесть трубок. Одну из Гришиных я подарил Янковскому, другую передал Росту.
У меня никогда не было проблемы, что привезти друзьям-курильщикам в подарок из-за рубежа. Конечно, табак. Ведь в нашей стране мы курили жмых, настоящий табак являлся редкостью. Сейчас в любой подворотне 150 марок табака, а тогда из всего богатства сортов доступны были лишь три: «Золотое руно» создавалось в Москве, а «Трубка мира» и «Капитанский» имели хождение в Ленинграде. Друзья привозили нам табачок из Питера, а мы взамен слали им свой.
Лист, строго говоря, был хороший, но его закладывали в фольгу, запечатывали, и получалась фанера. Нынешние-то табаки, может, даже похуже, лист хреновее, но теперь используют всякие хитроумные присадки, выдержку. Словом, настоящее производство. А нам приходилось работать кустарно. Но самое любопытное умудрялись делать табак, отдаленно напоминающий фирменный.