Он не любил никого другого. Ему некуда было идти, нечего делать. Кроме того, он подозревал наконец, что ее не заденет его уход. И прежде всего, его единственным настойчивым желанием было причинить ей зло. «Хочу, чтобы она умерла, говорил он себе, лежа с открытыми глазами ночью. Хочу, чтобы она умерла».
Иногда они выходили вместе. Когда зима прошла, Джон стал обедать раз или два в неделю в своем клубе. Он полагал, что в это время она оставалась дома, но однажды утром выяснилось, что вчера она также обедала в ресторане. Он не спросил, с кем, но его тетка спросила, и Элизабет ответила:
С одним сотрудником.
С евреем? спросил Джон.
В общем, да.
Я надеюсь, вам понравилось.
Вполне. Обед, конечно, гадкий, но он был очень мил.
Однажды ночью, возвратившись из клуба после убогого обеда и двух поездок в переполненной подземке, он увидел, что Элизабет крепко спит. Она не пошевелилась, когда он вошел. Необычно для себя, она храпела. Он постоял минуту, зачарованный ее новой и непривлекательной чертой; ее голова запрокинулась, губы раскрылись и слегка подрагивали в уголках. Затем он потряс ее. Она пробормотала что-то, перевернулась и заснула тяжело и беззвучно.
Полчаса спустя, когда он старался заснуть, она начала храпеть снова. Он включил свет, посмотрел на нее поближе и заметил с удивлением, которое внезапно сменилось радостной надеждой, полупустой пузырек с незнакомыми таблетками на прикроватном столике.
Он осмотрел его. «24 Comprimes narcotiques, hypnotiques»[1], - прочитал он, и далее большими красными буквами: «NE PAS DEPASSER DEUX»[2]. Он сосчитал оставшиеся. Одиннадцать.
Тонкими крыльями бабочки надежда затрепетала в его сердце, стала уверенностью. Он почувствовал как внутри возгорелся огонь и сладостно разливался, пока не заполнил все члены. Он лежал, слушая храп, прямо как взволнованный ребенок накануне Рождества. «Я проснусь завтра и увижу ее мертвой», сказал он себе, как когда-то он щупал пустой чулок у своей кровати и говорил себе: «Завтра я проснусь, и он будет полный». Как ребенок, он стремился заснуть, чтобы приблизить утро и, как ребенок, не засыпал от дикого волнения. Тогда он сам проглотил две таблетки и почти сразу погрузился в небытие.
Элизабет всегда вставала первой, чтобы приготовить завтрак для семьи. Она сидела за туалетным столиком, когда Джон проснулся внезапно, без вялости, со стереоскопически ясной памятью о событиях прошлой ночи.
Ты храпел, сказала она.
Ты храпел, сказала она.
Разочарование было настолько сильным, что сначала он онемел. Затем он сказал:
Ты тоже храпела прошлой ночью.
Это, наверное, из-за моего снотворного. Должна сказать, от него хорошо спится.
От одной таблетки?
Да, безвредно не более двух.
Где ты берешь их?
У cослуживца ты назвал его евреем. Доктор выписал их ему, когда было много работы. Я сказала ему, что не могу заснуть, и он дал мне половину пузырька.
А он мог бы достать немного для меня?
Я думаю, да. Он многое может вроде этого.
Так он и Элизабет начали регулярно принимать лекарства и проводить долгие, пустые ночи. Но часто Джон медлил, оставляя таблетку блаженства лежать возле стакана с водой, зная, что бессменную вахту можно прервать по желанию, он оттягивал радость беспамятства, слушал храп Элизабет и тонул в ненависти к ней.
Однажды вечером, когда планы на отпуск были все еще под вопросом, Джон и Элизабет пошли в кино. Фильм был про убийство, неважный, но с эффектными декорациями. Новобрачная убила своего мужа, выбросив его из окна на скалу. Задача облегчалась тем, что медовый месяц они проводили на уединенном маяке. Он был очень богат, а она хотела заполучить его деньги. Все, что ей было нужно, это сказать местному доктору и нескольким соседям, что муж испугал ее, бродя во сне; она насыпала снотворного ему в кофе, вытащила его с кровати на балкон усилие немалое, где она заранее сломала около метра балюстрады, и перевалила его через нее. Потом она легла спать, наутро подняла тревогу и рыдала над изуродованным телом, которое вскоре обнаружили среди скал наполовину в воде. Возмездие настигло ее позже, но поначалу это был полный успех.
«Вот бы все было так же легко» подумал Джон, и через несколько часов вся история уплыла в те далекие темные закоулки сознания, где фильмы, грезы и забавные истории лежат спеленатые всю жизнь, пока, как иногда случается, незваный гость не вытащит их на свет.
Такое случилось несколько недель спустя, когда Джон и Элизабет поехали в отпуск. Место нашла Элизабет.
Дом принадлежал кому-то с ее работы. Он назывался «Форт Доброй Надежды», и стоял на Корнишском побережье.
Его только что вернули после реквизиции, сказала она. Я думаю, что мы найдем его в весьма плохом состоянии.
К этому мы привыкли, сказал Джон. Ему не приходило в голову, что она может провести отпуск не с ним. Она была такой же его частью, как искалеченная и больная нога.
Они приехали в ветреный апрельский полдень поездом с обычными неудобствами. Такси провезло их на восемь миль от станции, по глубоким корнишским аллеям, мимо гранитных коттеджей и заброшенных оловянных рудников. Они подъехали к деревне, давшей дому почтовый адрес, проехали через нее по дороге, которая внезапно вырвалась из высоких берегов на открытое пастбище на краю утеса, над ним в вышине клубились облака и кружили морские птицы, земля под ногами трепетала от изобилия диких цветов, в воздухе была соль, под ними ревел Атлантический океан, разбиваясь о камни, недалеко синяя полоса вспененной воды, а за нею безмятежно изгибался горизонт. Тут и был дом.
Твой отец, сказал Джон, сказал бы: «Ваш замок возведен в приятном месте».
Да уж
Это было небольшое каменное здание у самого обрыва, которое построили сто или более лет назад как форпост, превратили в частный дом в мирные годы, снова отобрали во время войны под радиостанцию ВМС, а теперь опять вернули к более спокойной службе. Катушки ржавых проводов, мачта, бетонный фундамент будки свидетельствовали о прежних хозяевах.
Они заплатили таксисту и занесли вещи в дом.
По утрам из деревни будет приходить женщина. Я сказала, что этим вечером она не понадобится. Я вижу, она оставила нам керосина для лампы. И огонь развела, слава богу, и дров много. О, взгляни, что папа подарил. Я обещала не говорить тебе, пока мы не приедем. Бутылка виски. Как приятно с его стороны. Он копил свои пайки три месяца Элизабет говорила живо, разбирая багаж. Для каждого из нас есть комната. Это единственная нормальная гостиная, но есть и кабинет, если захочется поработать. Я полагаю, нам будет очень удобно
Гостиная комната был построена с двумя широкими эркерами, каждый со стеклянной дверью, ведущей на балкон, который нависал над морем. Джон открыл одну, и морской бриз заполнил комнату. Он вышел, глубоко вдохнул и затем сказал внезапно:
Эй, а тут опасно.
В одном месте между окон чугунная балюстрада обломилась, и каменный выступ открыто нависал над утесом. Он посмотрел в провал на пенные камни внизу, на мгновение озадаченный. Неправильный многогранник памяти неуверенно покатился и встал.
Он был здесь прежде, несколько недель назад, на галерее маяка из того быстро забытого кино. Он стоял, глядя вниз. Точно так же волны накатывали на камни, рушились и опадали брызгами. Был их шум; была сломанная решетка и открытый уступ.
Элизабет все еще говорила в комнате, ее голос тонул в шуме ветра и моря. Джон вернулся в комнату, закрыл дверь и задвинул щеколду. В тишине она говорила:
только на прошлой неделе забрали мебель из хранилища. Он оставил женщину из деревни расставить ее. У нее какие-то дикие идеи, должна заметить. Только посмотри, куда она поставила
Как ты сказала, называется этот дом?
Форт Добрая Надежда.
Хорошее название.
Вечером Джон выпил стакан виски своего тестя, закурил трубку и строил планы. Он был хороший тактик. Он неторопливо произвел умственную «оценку обстановки». Цель убийство.
Когда они поднялись, чтобы лечь спать, он спросил:
Ты упаковала таблетки?
Да, новый пузырек. Но я уверена, что сегодня мне они не понадобятся.
Мне тоже, сказал Джон. Воздух чудесный.
В течение следующего дня он разбирал тактическую задачу. Она была очень простой. У него уже было «штабное решение». Он разбирал ее в словах и формах, которыми пользовался в армии. «Местность, открытая противнику достижение внезапности закрепление успеха». Штабное решение было образцовым. В начале первой недели он начал осуществлять его.
Сначала он понемногу сделал себя известным в деревне. Элизабет дружила с хозяином; он герой войны, еще не привыкший к гражданской жизни. «Первый отпуск вместе с женой за шесть лет», сказал он в гольф-клубе, а в баре более доверительно намекнул, что они думают наверстать упущенное время и создать семью.
На другой вечер он говорил о тяготах войны, которые для гражданских хуже, чем для военных. Его жена, например, натерпелась: работала весь день в конторе, а ночью бомбежки. Ей надо отдохнуть, где-нибудь в одиночестве да подольше; нервы у нее измотаны; ничего серьезного, но сказать правду, он не очень рад этому. Вообще-то в Лондоне он видел пару раз, как она бродила во сне.
Его компаньоны знали о подобных случаях, волноваться особо не о чем, но следить надо, чтобы не развилось во что-нибудь худшее. Она ходила к доктору?
Еще нет, сказал Джон. Вообще-то она не знает, у нее лунатизм. Он уводил ее в постель, не будя. Он надеется, морской воздух будет ей полезен. Вообще-то она выглядит уже намного лучше. Если будут еще признаки беды, когда они вернутся домой, то у него есть на примете очень хороший врач.
Клуб любителей гольфа был полон сочувствия. Джон спросил, есть ли хороший доктор по соседству. Да, сказали ему, старик Маккензи в деревне, первоклассный человек, прозябает в этакой дыре; не какой-то там сельский эскулап. Читает самые последние книги, психологию и все такое. Они не задумывались, почему старик Мак так и не стал специалистом и не сделал себе имени.
Я думаю, можно поговорить со стариной Маком об этом, сказал Джон.
Поговорите. Лучше вам не найти.
Отпуск у Элизабет был на две недели. Оставалось еще три дня, когда Джон пошел в деревню, чтобы посоветоваться с доктором Маккензи. Он увидел седого, приветливого холостяка в приемном покое, который был скорее конторой адвоката, а не врача, заполненном книгами, темном, пропахшим табачным дымом.
Усевшись в потертое кожаное кресло, он в более точных выражениях изложил историю, рассказанную в гольф-клубе. Доктор Маккензи слушал без комментариев.
С таким я столкнулся первый раз, закончил он.
Помолчав, доктор Маккензи сказал:
Сильно потрепало вас на войне, г-н Верней?
Да, колено. Все еще беспокоит.
И в госпитале натерпелись?