Мир вернулся, это значит: мы стали другими он и я.
Да не победа ли это?
Довольно!.. Есть вопросы, утратившие смысл.
Мир вернулся нужны ли еще слова?..
30.
Так путь окончен? Я бы этого не сказал. Он только начинается? И этого я не говорил. Так значит мы где-то посередине? Не уверен, что это действительно что-нибудь значит. Смею заметить лишь одно: если вопросы утратили свой смысл, следует изменить всю прежнюю систему измерений.
31.
31.
ДВА РОДА ПРИНУЖДЕНИЯ. Талант, а тем более, гений, всегда действуют насилием, принуждая соглашаться с собой, невзирая на то, хотим мы того или нет. Скажут, что талант и гений принуждают только в силу своей причастности к Истине. Похоже на правду, но неправда. Истина Истиной, а гений, сколько бы ни был он глубоко порабощен Истиной, все же всегда представляет нечто большее, чем простой рупор ее. Пожалуй, можно даже сказать, что он и вовсе не имеет к Истине никакого отношения. Сколько бы он ни клялся ее именем и как бы ни спешил уверить нас, что занят только тем, что творит ее волю, все это остается только пустыми клятвами и словами. Правда, есть все же нечто, что и в самом деле наводит нас на мысль об Истине, тогда когда мы слышим его голос. Это само принуждение, с помощью которого гений заставляет нас соглашаться с собой. К нему вполне уместно отнести сказанное Декартом: «Принудительная сила доказательства заключается в том, что делает необходимым убеждения». Принудительная сила исходит от гения; убеждения, от которых уже невозможно освободиться в силу их необходимости удел тех, кто решил прислушаться к его голосу. Сам гений, разумеется, никогда в этом не признается. Он будет оправдывать свою власть, ссылаясь на Истину, добро, справедливость и красоту, перед которыми должны склоняться не только он, но и все без исключения, от мала до велика. Похоже, что он и сам верит в это. Однако сколько бы он ни насиловал нас во имя Истины и в какие бы мышеловки ни манил, рано или поздно мы начинаем догадываться, что в действительности он принуждает нас совсем ни к тому, чтобы мы признали власть Истины. Он принуждает нас совсем к другому: признать его собственную свободу и его собственное право владеть этой свободой, как ему заблагорассудится, да ведь, пожалуй, и ничего больше! Отчего гений говорит не от своего собственного имени, а всегда отсылает нас к Истине, ответ на этот вопрос сомнений не вызывает. Гений так же слаб, как и все мы, и он так же нуждается в защите, как и каждый из нас. Но что, в конце концов, значит эта формальная уступка той реальной власти и реальной свободе, которые ему достаются? Очевидно, что для многих это принуждение окажется в тысячу раз невыносимее, чем, если бы гений действительно принуждал нас к тому, что требует Истина. Согласиться с Истиной еще куда ни шло; в этом случае не так стыдно признать, что наши убеждения нисколько не принадлежат нам самим, ибо мы избрали их не свободно, но в силу принуждения того, что мы зовем Истиной. Но согласиться с чужой свободой? Вряд ли у кого достанет на это сил. И, тем не менее, приходится, вероятно, соглашаться: всякий гений есть, прежде всего, гений навязывания самого себя всему остальному миру и вопреки этому миру и, скорее всего, вопреки и самой Истине. И все же не будем унывать. Попробуем утешиться тем, что тот, кто навязывает нам свою свободу, невольно заставляет нас обратить внимание на свободу, которой, быть может, владеет каждый из нас. Если это так, то, пожалуй, следует быть благодарным за это принуждение; несмотря на смертельную проблематичность этого «быть может», оно все же обещает нам кое-какие возможности, пусть они и кажутся нам крайне сомнительными и малоправдоподобными. По мне уж лучше эта неправдоподобность, чем не вызывающие никаких сомнений требования Истины. К тому же, нелишним будет напомнить, что принуждения, к которым прибегает Истина совсем иного рода. Она вбивает нас по плечи в землю и ломает нам шейные позвонки. Разумеется, я не забыл: при этом она стремится сохранить среди нас неукоснительное равенство.
32.
Слова всего лишь бумажное одеяние Истины, не имеющее, кажется уже никакой цены. Не сорвать ли мне его? Ведь Истина моя добыча. Не забудем только, что тому, кто действительно отважится на это, уже никогда не придется ни властвовать, ни повелевать. Правда, он будет ласкать свою возлюбленную, вдыхая запах ее волос и слушая во мраке ее шепот. Но пусть он будет также готов к тому, что никто из его друзей и знакомых ни откажет себе в удовольствии сказать ему при встрече: И это-то Истина?
33.
Что из того, что уже все сказано?
Во-первых, даже если это и так, станем утешаться тем, что далеко не все сказанное сказано внятно.
Во-вторых же (и это, конечно, гораздо важнее), сказанное это всегда нечто другое, чем то, о чем оно сказывает. Последнее, быть может, и вовсе не существует или же существует в такой твердолобой неизменности и неприступности, что лишает нас надежды даже отдаленно к нему приблизиться; в существовании же сказанного трудно сомневаться; к тому же, оно изменчиво и непостижимо: сегодня оно одно, а завтра совсем другое. Кто знает, может быть, оно захочет когда-нибудь преодолеть свою сказанность и потребует для себя свое собственное пространство, которое прорастет деревьями и травой, зазвенит птичьими голосами, прольется чистым дождем над полями и лесом, вспыхнет лунным светом в чердачном окошке старого дома Разумеется, там найдется место и для нас униженных безмолвием слов, утративших надежду одолеть неодолимое
Во-первых, даже если это и так, станем утешаться тем, что далеко не все сказанное сказано внятно.
Во-вторых же (и это, конечно, гораздо важнее), сказанное это всегда нечто другое, чем то, о чем оно сказывает. Последнее, быть может, и вовсе не существует или же существует в такой твердолобой неизменности и неприступности, что лишает нас надежды даже отдаленно к нему приблизиться; в существовании же сказанного трудно сомневаться; к тому же, оно изменчиво и непостижимо: сегодня оно одно, а завтра совсем другое. Кто знает, может быть, оно захочет когда-нибудь преодолеть свою сказанность и потребует для себя свое собственное пространство, которое прорастет деревьями и травой, зазвенит птичьими голосами, прольется чистым дождем над полями и лесом, вспыхнет лунным светом в чердачном окошке старого дома Разумеется, там найдется место и для нас униженных безмолвием слов, утративших надежду одолеть неодолимое
Итак будем говорить.
34.
НАУЧИТЬСЯ ГОВОРИТЬ. Куда ни посмотришь, везде встретишь ее взгляд, то пристальный и строгий, то манящий и лукавый. Он в каждом солнечном блике, в каждой капле дождя, в каждой вещи, например, в этой кофейной чашке с золотым ободком, которую я держу в руке. И здесь в небесной синеве, в переплетении ветвей, в далеком звоне колоколов или в пронзительности саксофона, в огнях ночного города и в тоске расставаний, в лесной тишине и жужжании пчелы, он сопровождает нас, ничего не навязывая и ни к чему не понуждая. Но почему же она молчит? Ведь мы столько лет ждали от нее ответов на самые важные наши вопросы?.. И в самом деле почему? Не потому ли, что мы сами заглушили ее тихий голос разговорами о «сущности» и «существовании», о «свободе воли» и «бытие», о «духе» и «душе», обо всем том великом множестве слов, понятий и определений, которое мы именуем гордым словом «метафизика», не желая замечать, что в самом этом имени кроется приговор всей нашей мудрости? Еще того хуже: без устали спрашивая и требуя ответа, мы наивно полагали, что владеем тем самым языком, на котором разговаривает сама Истина! Что за ребяческое заблуждение! И после этого, насупившись и надувшись, мы рассказываем на каждом углу, что с нами не хотят разговаривать! Право же, после стольких лет бесцельных блужданий и мытарств, стоило бы вести себя немного умней. Да и много ли от нас требуется: научиться разговаривать с метафизикой на ее собственном языке? Это ведь, пожалуй, означает нечто большее: научиться говорить.
35.
ПЕРВОЕ УСЛОВИЕ ПОЗНАНИЯ. Оно заключается в умении молчать. Тогда, быть может, нам удастся расслышать нечто, что лучше всякой музыки молчание ночи и звезд, молчание вещей и поступков, наше собственное молчание, словно легко скользящая в зарослях мира пантера. Безмолвие пряжа, из которой сотканы и вещи, и дела. Подлинное всегда совершается в молчании. Или было бы лучше сказать, что оно совершается самим молчанием? Этим погруженным в себя, забывшим, что такое время, не имеющим никакого дела до посторонних наблюдателей. Только ложь приходит в грохоте литавр и в барабанном бое самодовольных слов, обращенных вовне. Правда, тому, кто научился молчать, уже нечего опасаться их власти; он легко превращает их назойливый шум в безмолвные ступени своего собственного познания.
36.
Сколько ни прислушивайся к чужим спорам, сколько ни настраивай себя «объективно» по отношению к аргументам и доказательствам спорщиков, никогда не удается избавиться до конца от ощущения, что все те слова, понятия, определения, термины, которыми они пользуются, на самом деле не только ничего не опровергают и ничего не доказывают, но и вообще-то служат только для того, чтобы как можно тщательнее спрятать подлинный предмет, о котором идет речь. Что по-другому и быть не может, об этом догадываешься лишь со временем, когда раз за разом убеждаешься, что объекты споров вовсе и не «объекты», и что, пожалуй, они и не «существуют», а есть только слова и еще раз слова, выдающие себя за эти объекты или играющие роль этих «объектов» этих метафизических, религиозных, психологических и прочих фантомов. Правда, приходящих к нам из какой-то загадочной и далекой области, правда, свидетельствующих о чем-то, чему нет имени, правда, никак не желающих оставлять нас в покое, но, однако же, обретающих плоть и жизнь лишь в качестве понятий и терминов. Тот, кто спорит или проповедует, вовсе не находится в отношении этого факта в неведении, как это может показаться, если судить по тем жарким баталиям, что устраивают они, защищая свои истины и нападая на истины чужие. Можно подумать, что эти баталии имеют один единственный смысл: принудить противника отказаться от своих заблуждений и заставить его согласиться с нашей Истиной. Как бы не так! Нападая и принуждая, мы, в действительности, навязываем не Истину мы навязываем только самих себя и больше ничего. Другое дело, что пытаясь скрыть этот постыдный и самоочевидный факт, мы плетем сети из слов и определений, чтобы прикрыть ими нашу наготу, ибо кого прельстит она, если мы не раскрасим ее узорами из слов? Кто захочет подчиниться нам, если мы не воткнем в волосы черные и красные перья и не возьмем в руки остро отточенные копья, чтобы начать под барабанный бой священный танец войны? О, мудрость дикарей! Вся она лишь в том, чтобы скрыть подлинную причину войны, раскрасив себя словами, кровожадными словами, подобными крови жертвенных животных, парализующих чужую волю, пугающих и принуждающих. В пылу сражения забываешь о стыде и начинаешь думать, что противнику навязываешь вовсе не себя, а Истину, слова же, которые мы произносим, служат только для ее защиты. Так Истины не существует. И мы обречены иметь дело лишь с фантомами? О, если бы так. Если бы только это