Настал черед молокан задавать вопросы Толстому. Что он думает о молитве? Такая молитва, как «Отче наш», где просят не о материальном, не о личной выгоде, а о преодолении искушений, очень сильно помогает в жизни таков был ответ. Молодой молоканин запротестовал: «Какую пользу может принести молитва, если внешнего Бога нет? Кому мы в этом случае молимся?» спросил он взволнованно. Толстой спокойно ответил:
Я тоже не признаю никакого внешнего Бога-творца. Есть религии, например конфуцианство, в которых нет понятия сотворения. Но все равно я не отрицаю Бога. Бога я ощущаю в моем сознании и одновременно ощущаю, что я не есть всё. Я чувствую дух истины, но не всю истину, а истину, которая открывается мне по мере того, как я ее ищу. Поэтому я говорю: Бог есть целое, я его часть432.
Молоканин не сдавался. Он не мог признать существование Бога, которого не понимал. Толстой терпеливо объяснил:
Даже если я не верю во всевышнего Бога с длинной бородой, мои мысли в любом случае идут в том же направлении, что и у тех, кто представляет себе Бога бородатым дядей. Но Христос дал нам новое представление о Боге мое сознание едино с Богом. Это противоположно направлению, которое отрицает Бога. <> Здесь есть то же противоречие: одни представляют Бога как внешнего творца, следствием этого становятся понятие искупления, воскресные службы и общественные богослужения, в то время как другие утверждают, что Бога нет, и в результате незнание, как следует поступать, расплывчатые представления о морали, потерянность433.
О «потерянности» молоканин ничего не знал. «Разве не достаточно любить ближнего и строить общество, где все равны и могут вести достойную жизнь?» Ярнефельту показалось, что это попахивает социализмом, но мысль Толстого работала быстрее: «Да-да, то есть любить ближнего! Но я говорю вам, что не может быть любви ближнего без Бога. Никто не начинает любить ближнего, потому что это в некоем смысле полезно ему самому. Посмотрите на духоборов, им трудно, но все равно они любят ближнего»434.
Дискуссия прервалась, когда Толстому доложили о приходе доктора, которого писатель просил прокомментировать одну недавно вышедшую книгу. Попрощавшись с молоканами, Толстой и Ярнефельт вернулись в гостиную, где гость без предисловий приступил к обсуждению книги, которой оказалась «Крейцерова соната графа Л. Н. Толстого с точки зрения гигиены» (1899) Владимира Вольфсона. Половое воздержание было важным компонентом мировоззрения Ярнефельта, поэтому рассуждения доктора он воспринимал с интересом. Толстой, напротив, слушал с мрачной миной, что, впрочем, больше относилось к манерам гостя, а не к сути его высказываний. В действительности Вольфсон разделял взгляды Толстого почти по всем вопросам, единственным возражением было то, что Толстой не уделяет достаточного внимания внешним, физическим, аспектам полового влечения. Чтобы преуспеть в борьбе, надо изменить образ жизни. Для Толстого же решающее значение имела духовная сторона. Неожиданным признанием Толстой завершил дискуссию: «Природа заложила в нас такую сильную тягу, обеспечив тем самым продолжение человеческого рода, что действительно придется мобилизовывать все силы, чтобы противостоять ей, и эта борьба начинается в пятнадцать и продолжается до семидесяти лет»435.
Следующим посетителем был английский ученый, рассказывавший о поездке на Ближний Восток и встречах с «бабистами» (бахаи), которых преследовали в Персии. Их религия имела много общего с изначальным христианством. Для них все люди были братья, и убийство противоречило Божией воле. Англичанин оставил Толстому книгу о религии бахаи, с которой Толстой уже был в общих чертах знаком. Как и гость, он пришел к выводу, что у нее много общих черт с учением Христа. Подарком, видимо, была книга «A Year among the Persiens» («Один год у персов», 1893) Эдварда Гранвилла Брауна, объемный том, сохранившийся в библиотеке Ясной Поляны без пометок. А посетителем был, вероятно, близкий друг Брауна, археолог и палеограф Эллис Миннс (18741953). В 18981900 годах Миннс находился в России, в том числе и в Москве, как ученый. Русский язык он выучил еще до приезда в Россию, и описание «he delighted to speak Russian elegantly and with astonishing correctness to his dying day» («он с удовольствием говорил на изящном и поразительно правильном русском до конца своих дней». англ.)436 соответствует отзыву Ярнефельта, который назвал русский язык гостя витиеватым и сверхвежливым. Позднее, уже в качестве профессора Кембриджа, Миннс написал предисловие именно к книге Брауна «A Year among the Persiens»437.
Следующим посетителем был английский ученый, рассказывавший о поездке на Ближний Восток и встречах с «бабистами» (бахаи), которых преследовали в Персии. Их религия имела много общего с изначальным христианством. Для них все люди были братья, и убийство противоречило Божией воле. Англичанин оставил Толстому книгу о религии бахаи, с которой Толстой уже был в общих чертах знаком. Как и гость, он пришел к выводу, что у нее много общих черт с учением Христа. Подарком, видимо, была книга «A Year among the Persiens» («Один год у персов», 1893) Эдварда Гранвилла Брауна, объемный том, сохранившийся в библиотеке Ясной Поляны без пометок. А посетителем был, вероятно, близкий друг Брауна, археолог и палеограф Эллис Миннс (18741953). В 18981900 годах Миннс находился в России, в том числе и в Москве, как ученый. Русский язык он выучил еще до приезда в Россию, и описание «he delighted to speak Russian elegantly and with astonishing correctness to his dying day» («он с удовольствием говорил на изящном и поразительно правильном русском до конца своих дней». англ.)436 соответствует отзыву Ярнефельта, который назвал русский язык гостя витиеватым и сверхвежливым. Позднее, уже в качестве профессора Кембриджа, Миннс написал предисловие именно к книге Брауна «A Year among the Persiens»437.
Затем появился элегантно одетый молодой человек с горящим взглядом, поведавший, что хочет присоединиться к последней группе духоборов, которые отправляются в Канаду. Его отец поддержал проект суммой в семь тысяч рублей. Ярнефельту показали американскую газету с фотографией старшего сына Толстого Сергея и группы духоборов в порту Нью-Йорка. Этого посетителя можно идентифицировать как Александра Коншина (18671919), сына богатого купца из Серпухова, который по просьбе Толстого безвозмездно поддержал переезд духоборов438.
За вечерним чаем у Ярнефельта снова появилась возможность поговорить с Толстым о Финляндии. Толстой хотел более подробно узнать о религиозных отношениях в стране. Ярнефельт ответил, что финны придерживаются лютеранской веры, на что писатель покачал головой: «Лютеранство может быть очень, очень консервативным»439. Ярнефельт понял, что о лестадианстве, свободных церквях и Армии спасения лучше не упоминать, потому что они были сосредоточены на спасении души и жизни на том свете и не проявляли особого интереса к социальным темам. Когда же Толстой спросил, может ли религия дать финнам какой-либо ответ на вопрос, как им следует поступить в возникшем российско-финском конфликте, Ярнефельт вдруг осознал различие между реакцией на кризис в виде богослужений с пением псалмов и служением Богу посредством воплощения его воли в настоящем.
Далее речь зашла о производственных конфликтах и забастовках. «Забастовки с требованием повысить оплату труда это одно, но можно представлять себе забастовки и по другим поводам», объяснил Толстой440. Недавно в России забастовку объявили два профессора, потому что их не устраивало новое решение, касающееся положения в университете:
Их всего двое, и тем не менее это доказывает, что идея забастовки распространилась в кругах, в которых раньше была неизвестна. Это забастовка совести. Представьте человека, которому приказывают дернуть за шнурок, и он безропотно делает то, что ему велят. Но если он узнает, что шнурок через стену идет к гильотине, то он будет дурным человеком, если не пойдет наперекор приказу, и защищать его можно, только пока он этого не понял. И нет ни одной области, где неповиновение фальшивому приказу было бы недопустимым, было бы обязательным и всегда приводящим к добру441.
Толстой положительно относился к борьбе финского народа, но только пока ее цели были не узко национальными, а подключались к универсальному движению «к свету и свободе». Лишь при условии, что есть люди, готовые исполнять волю Божью, дело Финляндии могло стать делом Толстого. В качестве средства борьбы он рекомендовал ненасилие: «Протестовать, протестовать, протестовать!» Отказ выполнять дурной приказ всегда достоин похвалы. Текущий момент был, несомненно, важен для Толстого, поскольку он предлагал возможность на практике опробовать пассивное сопротивление, гражданское неповиновение и силу христианской этики не только на индивидуальном плане.
В конце разговора Толстой посмотрел Ярнефельту в глаза и произнес низким, предельно дружелюбным тоном: «В учении Христа есть все, оно решает любые сложности»442.
Толстой положительно относился к борьбе финского народа, но только пока ее цели были не узко национальными, а подключались к универсальному движению «к свету и свободе». Лишь при условии, что есть люди, готовые исполнять волю Божью, дело Финляндии могло стать делом Толстого. В качестве средства борьбы он рекомендовал ненасилие: «Протестовать, протестовать, протестовать!» Отказ выполнять дурной приказ всегда достоин похвалы. Текущий момент был, несомненно, важен для Толстого, поскольку он предлагал возможность на практике опробовать пассивное сопротивление, гражданское неповиновение и силу христианской этики не только на индивидуальном плане.
В конце разговора Толстой посмотрел Ярнефельту в глаза и произнес низким, предельно дружелюбным тоном: «В учении Христа есть все, оно решает любые сложности»442.
Встречался ли Толстой с братьями Ярнефельтами и на следующий день, то есть 1 апреля? В книге «Vanhempieni romaani» («Роман моих родителей», 19281930) Ярнефельт пишет, оглядываясь, разумеется, далеко назад, что перед отъездом из Москвы они были приглашены к Толстому на чай. Группа революционно настроенной молодежи бурно обсуждала в гостиной оправдание насилия. Толстой отказывался видеть различие между теми, кто посредством насилия хочет осуществить революцию, и теми, кто насильственно защищает царящий общественный строй: «Вы оба люди одного типа»443. В качестве альтернативы Толстой рассказал им о пассивном сопротивлении финнов, о забастовках судей и служащих. Несмотря на то что у подобных акций могут быть исключительно внутригосударственные причины, они могут иметь большое международное значение, поскольку означают приближение к «той безусловной форме забастовки, в основе которой отказ от убийства, отказ от применения любого насилия, то есть чисто духовная забастовка»444. На молодых радикалов слова Толстого не возымели никакого действия напротив, те все сильнее убеждались, что мировоззрение Толстого отстало от эпохи.