Ярнефельт обещал привезти в Москву материалы по финскому вопросу. Вместе с его письмом Толстому их можно потом отправить Павлу Бирюкову и Павлу Буланже, высланным из страны толстовцам, которым крайне нужна информация о ситуации в Финляндии.
Братья Ярнефельт отбыли из Гельсингфорса 8 апреля (27 марта) 1899 года. В Петербурге они сделали трехдневную остановку, нанесли визиты родственникам матери, побывали на выставках и в театрах. Среди людских толп русского миллионного города их одолело неприятное чувство. Есть ли в огромной России хоть один человек, кого беспокоит ситуация в маленькой Финляндии? А если такой и найдется, то тревожиться он, наверное, будет лишь о том, чтобы никто не жил лучше самих русских и чтобы в Российском государстве вообще не было никаких других национальностей?
В Москву Арвид и Ээро прибыли 31 марта (12 апреля)418. Арвид хотел увидеться с Толстым немедленно, но, узнав, что Софья Андреевна больна, засомневался. Из гостиницы «Петергоф», где они остановились, он послал Толстому письмо, в котором спрашивал, не лучше ли будет встретиться уже после Крыма, куда братья должны были отбыть следующим вечером. Оказалось, однако, что недомогание Софьи Андрееевны не было серьезным, и Толстой не видел причин переносить встречу.
Тем же утром Ярнефельт, по-видимому вместе с братом419, взял извозчика до Хамовников. Встретивший их слуга надменно сообщил, что Толстой принимает только после восьми вечера. Ярнефельт все же попросил доложить об их приходе. Ждали они в компании сына художника Ге, Николая Николаевича, который работал над корректурой «Воскресения». Роман, главы которого последовательно публиковались в приложении к «Ниве», читатели принимали очень хорошо. Отмечали новизну, жизненность и глубокий психологизм. И только «Московские ведомости» заявляли, что «Воскресение» следовало не подвергать выборочной и мелкой цензуре, а запретить целиком. Ярнефельт не говорил с Толстым о собственном интересе к новому роману, но, видимо, в Москве он все же попытался закрепить его перевод за собой. Разрешение на финский перевод Толстой уже отдал Яльмари Аалбергу и издательству WSOY, но так как Толстой отказался от авторских прав, это не мешало издательству Otava одновременно опубликовать перевод Ярнефельта.
Ярнефельт рассматривал богато убранную комнату: картины, ковры, диван, удобные стулья. Рядом зал с паркетным полом и роялем. Реакция Ярнефельта на роскошное убранство не была негативной, поскольку он знал, что Толстой не навязывает другим собственную волю. В этом он убедился воочию, когда позже заметил, что с членами семьи Толстой обращался с дружелюбием, которое граничило с покорностью.
Сидя в ожидании встречи, Ярнефельт начал сомневаться. Не поддаваться прихотям, а только выполнять долг таков был его принцип. Что он делает здесь? Может, вся эта поездка лишь легкомысленная трата времени и денег? Но тут появился Толстой, одетый в длинную блузу, подпоясанную ремнем. Красноватая кожа, длинная седая борода придавали ему нечто крестьянское. Выражение небольших серо-голубых глаз было мягче, чем на фотоснимках. Взгляд казался немного печальным. Толстой сжал руку Ярнефельта, посмотрел в глаза и, улыбнувшись, сказал: «Это, значит, вы». «Это я», ответил Ярнефельт и рассмеялся420.
Толстой пригласил Ярнефельта спуститься с ним на нижний этаж и позавтракать вместе с семьей. С какой целью Ярнефельты едут в Крым? Он или его брат больны? Объяснение, что Ээро хочет с натуры рисовать волны Черного моря, заставило Толстого рассмеяться: «Это тоже нечто вроде болезни». Но в следующее мгновение его мысли уже были обращены к родине братьев: «Финские обстоятельства действительно своеобразны я благодарен за то, что вы написали о них заранее, и я смог их обдумать»421. Он тронул Ярнефельта за рукав: «Мы, разумеется, одного мнения по главному вопросу, к примеру, что касается патриотизма, но ясно, что речь здесь идет не только о патриотизме, но в действительности о чем-то совершенно особенном»422.
В столовой Ярнефельта представили графине и остальным членам семьи. Заговорили об общем знакомом, и Толстой сказал, что чувствует вину изза того, что не ответил на письмо этого человека. Софья Андреевна успокоила супруга: если получать по тридцать писем в день, неудивительно, что какое-то останется без ответа. Графиня вообще считала своей обязанностью защищать мужа от потока гостей и контактов, угрожавших поглотить все его время. Она же решила, что прием посетителей начинается только после восьми-девяти вечера.
За завтраком говорили о художниках и о вкладе Толстого в дебаты об искусстве книге «Что такое искусство?». В ней Толстой хотел дать общее определение искусства, но читатели не приняли его намерений и упорствовали в том, что в центре должна быть «красота». Говорили и о «Воскресении». В следующей главе Толстой хотел написать о человеке, который пробуждается и начинает видеть жизнь в истинном свете, но под давлением среды идет на компромиссы и все дальше отодвигается от истины. Когда же он понимает, что запутался во лжи, для освобождения уже слишком поздно. Толстой говорил со слезами на глазах, словно речь шла о его близком друге, а не о вымышленном персонаже.
По просьбе Толстого в тот день Ярнефельт пришел еще раз, в шесть вечера на ужин. На верхнем этаже он встретил Николая Ге и сына Толстого Андрея, «очень симпатичного человека, еще не избавившегося от мальчишеских привычек»423. Николай и Андрей с помощью гектографа снимали копии письма Ярнефельта; работа, впрочем, то и дело превращалась в борцовские схватки, едва не опрокидывавшие столы и стулья.
Перед ужином у Ярнефельта появился шанс описать Толстому бедственное положение Финляндии. Тот слушал, кивая. Он хорошо понимал, что речь не о традиционном патриотизме. Финляндия в первую очередь населена людьми, а не «финнами». С норвежцами все иначе. Один норвежец, по всей вероятности Якоб Хильдич424, был недавно у Толстого и рассуждал о торговом договоре или чем-то подобном, что сделает норвежский народ сильным и богатым. Толстому было грустно видеть человека, находящегося в плену собственных заблуждений. Слова норвежца Толстой иллюстрировал интонацией, жестами и мимикой, и Ярнефельт как живого видел перед собой «норвежского патриота с его флагом и национальной гордостью»425.
В случае с Финляндией речь шла лишь об охране «света и свободы», и не только для себя. Толстой привел сравнение, чтобы показать, каким ему представлялось положение финнов:
В темном подвале сидит группа людей; только одна маленькая полоска света просачивается из окна наверху. Ближе всего к окну, совсем рядом с ним сидит один из них. Если он сейчас заметит, что чья-то рука хочет снаружи закрыть окно досками, тем самым оставив его в темноте, и начнет защищаться, то у него будет больше морального права и больше причин для самообороны, поскольку вопрос о свете или тьме касается всех, кто находится в подвале426.
То, что финская деревня могла поверить во всевозможные слухи о справедливом распределении земель, показалось Толстому в высшей степени странным. Как бедные торпари могли подумать, что Россия будет раздавать землю? Объяснение Ярнефельта, что люди, возможно, полагают, что российское правительство заботится о безземельных, Толстой встретил красноречивой ироничной миной. Но каковы земельные отношения в Финляндии? Размеры поместий, соотношение крупных и мелких хозяйств, обрабатываемых и необрабатываемых земель, плодородных и неплодородных? Ярнефельт с большим интересом обсудил бы вопросы народного просвещения, но Толстой упорно возвращал разговор к обсуждению землепользования. Было понятно, что для Толстого это центральный вопрос, соответственно, и в отношении Финляндии. Здесь также следовало отказаться от привилегий. Толстому решение земельного вопроса представлялось ясным: в соответствии с теорией американца Генри Джорджа, землевладение следует заменить всеобщим земельным налогом на фактически обрабатываемую землю.
Ужин подавал слуга во фраке и белых перчатках, что резко контрастировало с простой одеждой Толстого. Члены семьи ели более изысканные блюда, супы, мясо и десерты в то время, как Толстой довольствовался гороховым супом и кашей. Он отказывался не только от мяса, но и от молока, масла и яиц.
После ужина Толстой показал Ярнефельту свою новую книгу «Христианское учение» (1898), опубликованную в Англии Чертковым. Это было изложение веры Христа без библейских цитат, собственными словами Толстого. Первоначально Толстой намеревался работать над этой книгой на протяжении всей жизни, чтобы публикация осуществилась посмертно, но поддался уговорам друзей и все-таки позволил ее напечатать. Ярнефельт пролистал книгу. Текст мог показаться сухим, что, разумеется, было осознанным выбором автора, защищавшегося от всяческого «гипнотизма», когда дело касалось религии. Первое и общее впечатление, которое складывалось у читателя, с ним говорит сам Бог через разум и любовь Толстого427.
Дискуссию о Финляндии пришлось отложить, так как Толстого ожидали другие посетители. В небольшом темном кабинете, куда допускался лишь ближний круг, толпилась группа молокан сектантов с юга России, сильных высоких мужчин с одухотворенными лицами. Они испытывали ужас от встречи с Москвой с ее церквями и бессмысленными, по их представлениям, религиозными обрядами: «Никогда мы не видели такой духовной тьмы, как здесь, в Москве, городе, который, как считает народ, должен быть источником света»428. Однако, как они признались, и среди них царил духовный кризис. Молодежь считала скучными молитвенные собрания с пением псалмов. Толстой рассказал о другом типе собраний, где можно свободно критиковать кого-либо из присутствующих, а критикуемый может защитить себя только на встрече в следующее воскресенье. «Подумайте, какая польза!» воскликнул Толстой.
Но что думают молокане о Библии? Ответ «Это книга, такая же, как все остальные» Толстому понравился: «Совершенно верно, и в Ветхом Завете, и в Евангелиях есть места, которые можно сразу вычеркнуть»429. А божественность Христа, «самый опасный вопрос»? Слово взял старший в группе. Разве сам Иисус не отвергал собственную божественность? Толстой показал рукопись «Кто был Иисус Христос?» Федора Страхова, писателя и религиозного мыслителя430. Одно за другим Страхов отклонял утверждения о божественности Христа. «То, что люди думают по этому вопросу, может показаться неважным. Какое значение имеет то, что я считаю его Богом? сказал Толстой. И все же именно эта вера и порождает все заблуждения, ибо если он Бог, то я молюсь ему по воскресеньям и пою псалмы в его честь, но лишь в случае, если он человек, можно следовать за ним»431.