Но я, как сотрудник сектора «ПР», просто обязан знакомиться с подобного рода литературой, оправдывался он. Без этого не обойтись. В таких книгах содержится много полезного для моей профессии.
Вдруг рядом с ним появилось лицо Грушко, расплывавшееся в улыбке:
Молодец, Олег! То, что вы говорите, очень интересно! Продолжайте в том же духе! Расскажите им, пожалуйста, все как есть.
Потом Грушко опять куда-то исчез, и снова над Гордиевским нависли лица допросчиков.
Мы знаем, что вы английский агент. У нас имеются неопровержимые доказательства совершенного вами преступления. Вам лучше признаться во всем! Признайтесь же!
Нет! Мне не в чем признаваться.
Едва держась на стуле, обливаясь потом, Гордиевский замечал, что его сознание то и дело отключается.
Буданов говорил мягким успокаивающим голосом, будто увещевая капризного ребенка:
Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание.
Я ни в чем не виноват, твердил Гордиевский, цепляясь за собственную ложь, как утопающий за соломинку.
Он припоминал, что в какой-то момент, пошатываясь, встал и ринулся в ванную комнату, и там его сильно вытошнило в раковину. Прислуга смотрела на него с нескрываемой неприязнью вся их почтительность куда-то улетучилась. Он жадно пил воду, проливая ее себе на рубашку. Грушко то появлялся, то исчезал. Следователи говорили то утешительным тоном, то обвинительным. Иногда они как будто мягко увещевали его:
Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание.
Я ни в чем не виноват, твердил Гордиевский, цепляясь за собственную ложь, как утопающий за соломинку.
Он припоминал, что в какой-то момент, пошатываясь, встал и ринулся в ванную комнату, и там его сильно вытошнило в раковину. Прислуга смотрела на него с нескрываемой неприязнью вся их почтительность куда-то улетучилась. Он жадно пил воду, проливая ее себе на рубашку. Грушко то появлялся, то исчезал. Следователи говорили то утешительным тоном, то обвинительным. Иногда они как будто мягко увещевали его:
Как можете вы, коммунист, с гордостью разглагольствовать о том, что ваша дочь читает по-английски «Отче наш»?
Потом они сменили тему и стали сыпать градом секретных кличек шпионов и перебежчиков, надеясь подловить его хоть здесь.
Что вы можете сказать о Владимире Ветрове? грубым тоном спросил Буданов.
Речь шла о кагэбэшнике, которого расстреляли годом раньше за сотрудничество с французской разведкой.
Я не понимаю, о ком это вы, солгал Гордиевский.
Тогда Голубев пустил в ход козырную карту.
Нам известно, кто завербовал вас в Копенгагене, прорычал он. Ричард Бромхед.
Ерунда! Ничего подобного не было, отнекивался Гордиевский.
Но вы составили докладную записку о нем.
Само собой разумеется. Я встречался с ним один раз. И после встречи с ним я сразу же написал отчет. Но я был для него лишь одним из многих. Он с любым был готов поговорить
Буданов попробовал зайти с другой стороны:
Нам известно, что ваш звонок жене был сигналом для британской разведслужбы. Просто признайтесь, что это так.
Нет, продолжал запираться Гордиевский. Неправда.
На все «нет, нет, нет».
Но его мучители тоже не сдавались.
Признайтесь! твердили они. Вы ведь уже признались один раз. Признайтесь еще раз!
Гордиевский, чувствуя, как слабеет его воля, собрал все свои силы и смело сказал прямо в лицо допросчикам, что они ничем не лучше сталинских палачей, которые выбивали ложные признания из невинных людей.
Через пять часов после первого глотка коньяка свет в комнате вдруг померк. Гордиевский почувствовал, что его сковывает смертельная усталость. Голова его откинулась назад, и шпион провалился в черноту забытья.
Очнулся он на следующий день. Оказалось, что он лежит в одних трусах и майке в чистой постели. Через окно в спальню струился утренний свет. Во рту страшно пересохло, голова раскалывалась от резкой боли, какой Гордиевский не испытывал еще никогда. В первую секунду он не понял, где находится, не мог припомнить, что случилось. А потом медленно, по кусочкам, некоторые события вчерашнего дня стали всплывать со дна его памяти. На него опять навалился ужас, он ощутил новую волну тошноты. Гордиевский приподнялся в кровати, затем принял сидячее положение. «Им все известно, пронеслось у него в голове. Мне конец».
Однако эту мрачную мысль перечеркивал другой очевидный довод, говоривший о том, что кагэбэшники, возможно, знают далеко не все: ведь он, Олег, все еще жив.
Мужчина из прислуги, снова сама учтивость, принес кофе. Гордиевский стал пить чашку за чашкой. Голова все равно продолжала болеть. Он надел костюм, аккуратно висевший возле двери. Гордиевский завязывал шнурки, когда на пороге снова показались те двое. Он приготовился к новым испытаниям. А что, если и в кофе опять что-нибудь подмешали? И он снова провалится сейчас в наркотический туман? Но нет его затуманенный со вчерашнего дня мозг, наоборот, становился яснее с каждой минутой.
Двое следователей смотрели на него озадаченно.
Вчера вы были грубы с нами, товарищ Гордиевский, сообщил тот, что помоложе. Вы обвинили нас в том, что мы возрождаем дух тридцать седьмого года, года страшного террора.
В голосе Буданова звучало оскорбленное негодование. Замечание Гордиевского о том, что он ничем не лучше сталинских палачей, явно задело за живое его, всегда так гордившегося своей приверженностью законам. Он считал себя следователем, блюстителем правил, искателем истины, беспристрастным вопрошателем, а не допросчиком-инквизитором. Он привык анализировать факты, а не фабриковать их.
Запомните, товарищ Гордиевский: то, что вы сказали, неправда, и я докажу вам это.
Гордиевский был поражен. Он ожидал, что следователи поведут себя с торжеством охотников, которые поймали добычу и уже приготовились ее убить. Они же выглядели расстроенными и раздосадованными. Гордиевский, хотя и продолжал пребывать в прострации, испытал внезапную вспышку прояснения в голове, и одновременно в нем воспрянула слабая надежда: до него окончательно дошло, что допросчики так и не добились от него того, чего хотели.
Если я действительно допустил какую-то бестактность по отношению к вам, прошу меня извинить. Я ничего не помню.
Наступило неловкое молчание. Потом Буданов сказал:
Сейчас подъедет один человек, чтобы отвезти вас домой.
Через час Гордиевский, растрепанный и ошарашенный, оказался перед дверью своей квартиры на Ленинском проспекте. И снова при нем не было ключей: он ведь оставил их на столе в рабочем кабинете. Так что ему пришлось опять беспокоить соседа-слесаря, чтобы тот впустил его. Было позднее утро. Гордиевский в изнеможении рухнул в кресло, ни на секунду не забывая, что за ним ведется наблюдение, и попытался восстановить в памяти события минувшего вечера.
Похоже, допросчики все знали про Ричарда Бромхеда. И, кажется, они догадались, что его звонок Лейле был в действительности условным сигналом для британской разведки. Но они явно не представляли истинных масштабов его шпионской деятельности. Гордиевский был уверен, что, сколько те двое ни требовали от него признания вины, он все упорно отрицал. «Сыворотка правды» не сработала, как надо. Возможно, той единственной таблетки-стимулятора, которую он принял вчера утром, хватило, чтобы нейтрализовать воздействие тиопентала натрия. Конечно, Вероника Прайс, давая ему эти таблетки, не ожидала, что они возымеют столь удачный побочный эффект. И все равно робкая надежда, что он по-прежнему вне подозрений, теперь улетучилась. КГБ уже взял след и шел по нему. Следователи еще вернутся за ним.
Последействие наркотиков продолжало сказываться на смену тошноте пришли приступы паники, с каждым разом усиливавшиеся. К середине дня нервное напряжение стало невыносимым. Гордиевский позвонил Грушко и сказал, изо всех сил стараясь сохранять нормальный тон:
Я глубоко сожалею, если был невежлив с теми людьми, но они вели себя как-то странно.
Нет-нет, ответил тот. Поверьте мне, это замечательные, славные люди.
Потом Гордиевский позвонил Грибину, начальнику своего отдела.
Со мной приключилась довольно странная история, и я теперь сам не свой, сообщил он ему и рассказал, как его отвезли в дачный домик, как он выпил с двумя незнакомцами и потом свалился без сознания. Он нарочно притворился, будто не помнит допроса.
Не волнуйтесь, мой друг, фальшиво-ободряющим тоном отозвался Грибин. Я уверен, все это не имеет никакого значения.
Между тем в Лондоне Лейла уже начинала волноваться: почему муж больше не звонит? А потом явилось и объяснение. Утром 28 мая к ним в квартиру безо всякого предупреждения пришел посольский чиновник. Он сказал, что Олегу внезапно стало плохо что-то с сердцем. «Ничего страшного, но вам придется немедленно вылететь в Москву вместе с девочками. Сейчас за вами заедет шофер. Как жена резидента вы полетите первым классом. Возьмите только ручную кладь, вы все вместе скоро вернетесь в Лондон». Лейла быстро собралась, пока чиновник ждал в коридоре. «Конечно, я очень переживала за Олега. Почему он сам не позвонил, чтобы сказать, что с ним все в порядке? Странно». Может быть, нелады с сердцем все-таки серьезные, просто чиновник не хочет этого говорить? Девочки обрадовались незапланированной поездке в Москву. Все вышли, встали возле подъезда, и вскоре к дому подкатила посольская машина.
После почти бессонной ночи Гордиевский оделся, принял еще две стимулирующие таблетки и поехал в Центр. Он решил сделать вид, будто это просто очередной рабочий день, хотя и знал, что этот день может оказаться последним в его жизни. Он просидел за столом всего несколько минут, как вдруг зазвонил телефон и его снова вызвали в кабинет Грушко.
Там, собравшись за массивным столом, его уже ждал кагэбэшный трибунал. По одну руку от Грушко сидел Грибин (уже с каменным лицом), а по другую генерал Голубев, глава Управления «К». Гордиевскому сесть не предложили.
Далее разыгралась весьма необычная сцена шпионского спектакля.
Нам теперь достоверно известно, что на протяжении многих лет вы обманывали нас, заявил Грушко, будто судья, оглашающий приговор. И все же, несмотря ни на что, мы решили не увольнять вас из КГБ. Конечно, о продолжении работы в Лондоне не может быть и речи. Вам придется перейти в другой отдел. Сейчас вам лучше всего взять полагающийся вам очередной отпуск, а после отпуска мы решим, куда вас пристроить. Что же касается хранящейся у вас дома антисоветской макулатуры, то вам придется передать ее в библиотеку Первого главного управления. И запомните: ни сейчас, ни когда-либо позже никаких телефонных звонков в Лондон.