Исследование О.М. Фрейденберг «Происхождение наррации» (1945), будучи первым подступом к исторической нарратологии, убедительно показало, что нарративность в качестве способности человеческой речи формировать культурную память как событийное вПдение и понимание жизни является феноменом относительно поздним. Освоение человеческим сознанием событийной стороны бытия следствие овладения «понятийным мышлением», которое, по Фрейденберг, и «создает наррацию», поскольку оно порождает предложения цели, причины, условия, что движет сюжет и наполняет его связями с реальными процессами, дает зависимость и приводит к известным результатам»[44].
Мифологическая действительность как непосредственная форма культурного (надбиологического) бытия людей, нуждалась в показе и опознании, а не в рассказе о ней: «Мифов-нарраций никогда не было и не могло быть [] мифы-рассказы имеются только в учебниках по мифологии; если же их связная сюжетная цепь воспроизводилась древними писателями [] то потому, что к этому времени наррация давно функционировала»[45]. Она появляется в связи с кристаллизацией личностного событийного опыта в качестве культурного новообразования.
Конструктивная проблема нарративности состоит в принципиальной рассогласованности когнитивных (мыслительных) структур человеческого опыта и семиотических структур его репрезентации. Помимо несовпадения временных протяженностей рассказываемой жизни и рассказа о ней, наш жизненный опыт един и целостен, континуален, а его словесная репрезентация неизбежно дискретна, поскольку осуществляется посредством знаков. Визуальный показ (миметическая репрезентация) каких-либо действий длится обычно столько же времени, сколько понадобилось на совершение самих этих действий. Рассказ же о них, как правило, протекает гораздо быстрее, поскольку, не имея возможности назвать одновременно все подробности повествуемых переходов от ситуации к ситуации, рассказчик опирается на возможности слушателя достроить полноту картины в своем воображении.
В итоге наррация состоит в сегментировании, в образовании фрактальности: в разрывании непрерывного течения жизни на отрезки и в связывании их в особую (смысловую, очеловеченную) последовательность рассказа. Рассказывание придает повествуемому характер событийности самой своей фрактальной упорядоченностью, дробящей континуальность временного потока на дискретные отрезки, издавна именуемые эпизодами и «отличающиеся друг от друга местом, временем действия и составом участников»[46]. Иначе говоря, наррация это эпизодизация истории, когнитивное действие, которое Рикёр называет принципиально неупразднимой стороной нарративных практик[47].
Повествовательный эпизод создается трояким образом: разрывом во времени, переносом в пространстве, изменением круга действующих лиц (появлением или исчезновением персонажа). Для образования нового эпизода достаточно одного из этих факторов, но возможно одновременное обращение к двум или трем.
Исторически первоначально главенствующая роль в эпизоде приеадлежала деянию персонажа. Такие эпизоды были скупы на детализицию и, как выразился Толстой о «повестях Белкина», «голы как-то». Литературная классика XIX столетия оперировала, как правило, крупными, добротно прописанными эпизодами. Они строились с установкой на иллюзию реальности, а их событийный статус часто не подлежал сомнению. У Чехова наррация существенно иная, мелкоэпизодическая, с установкой, скорее, на иллюзию живого рассказывания, чем на иллюзию объективности излагаемого. Но именно поэтому особым образом упорядоченная цепочка мелких эпизодов принимает в его прозе на себя повышенную смысловую нагрузку.
Напомню знаменательный казус из истории публикации рассказа «На подводе». Очень короткий, равноценный в этом отношении только конечному (двенадцатому), второй эпизод представляет собой следующий участок текста:
Когда отъехали версты три (пространственно-временной перенос В.Т.), старик Семен, который правил лошадью (появление в тексте второго персонажа В.Т.), обернулся и сказал:
А в городе чиновника одного забрали. Отправили. Будто, идет слух, в Москве с немцами городского голову Алексеева убивал.
Кто это тебе сказал?
В трактире Ивана Ионова в газетах читали.
С концовкой этот эпизод связывают реплики Семена. Во втором эпизоде они сообщают о событии чужой, далекой, почти ирреальной жизни, а в двенадцатом, напротив, возвращают героиню к ее собственному повседневному существованию.
Издатель «Русских ведомостей» Соболевский, собираясь опубликовать произведение, попросил этот мелкий и, казалось бы, не имеющий никакого существенного значения эпизодик снять из-за упоминания в нем о недавнем действительном происшествии убийстве московского градоначальника Алексеева. Чехов, однако, эпизод оставил, заменив одно преступление на другое, но сохранив привкус «немецкости» (аллюзия чуждости, далекости, невразумительности для простонародного сознания): в Москве фальшивые деньги чеканил с немцами. Поясняя это решение, Чехов явственно обнаруживает свое творческое внимание к значимости эпизода как структурной единицы повествовательного текста: «в этом месте рассказа должен быть короткий разговор, а о чем, это все равно». Впрочем, как видим, не совсем «все равно».
Поведанную нам историю мы воспринимаем, как правило, целостно а чтобы пересказать ее другому человеку, заново членим усвоенную цельность на эпизоды в соответствии со сложившимся у нас о ней впечатлением. Выявление же авторского порядка и авторской системы эпизодов концентрирует внимание на том, как именно история нам была изложена. В ряде случаев, в особенности в художественных текстах, это бывает принципиально важно: нарративная структура «разрывания и связывания» семантически значима. Как подчеркивал Рикёр, «в отдельном предложении, обозначающем действие, нет ничего специфически повествовательного. Только цепь высказываний образует повествовательную синтагму и позволяет ретроспективно назвать повествовательными высказывания о действии, составляющие эту цепь»[48].
Итак, основой предмет нарратологических исследований феномен нарративности представляет собой эпизодизацию событийного опыта (не только актуального, но и виртуального, гипотетического). «Конфигурация эпизодов» (Рикёр) являет собой конструктивную основу повествовательных текстов: она формирует нарративное время, нарративное пространство, систему персонажей[49] и, наконец, нарративную интригу восприятия излагаемой истории.
Именно эпизод основная единица измерения нарративного текста. Конфигурация эпизодов этих сгустков нарративной интенциональности любой истории являет самую сущность рассказывания, которое, по замечанию Рикёра, «продвигаясь от приключенческого рассказа к тщательно выстроенному роману», приходит «к очень изощренной эпизодичности»[50].
В качестве иллюстрации рассмотрим нарративную структуру чеховского рассказа «Архиерей». Здесь наррация создает напряжение между двумя событиями, лишенными какой бы то ни было причинно-следственной связи: приезд матери и смерть центрального персонажа. Если бы между ними не имелось связи посредством эпизодизации, то они, не став звеньями нарративной истории, предстали бы двумя безотносительными рядоположными фактами и не обрели бы никакого событийного статуса.
Конфигурация эпизодов в данном случае такова:
Глава первая.
Эпизод 1 (1.1): Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре (локализация повествуемого во времени и пространстве).
2 (1.2): Скоро и служба кончилась. Когда архиерей садился в карету (незначительный перерыв в повествуемом времени и перенос в пространстве. На протяжении этого эпизода карета с архиереем перемещается без артикулированных разрывов в цепи состояний).
3 (1.3): А тут, ваше преосвященство, ваша мамаша без вас приехали, доложил келейник, когда преосвященный входил к себе (появление дополнительного персонажа сопровождается переносом во времени и пространстве).
4 (1.4): Преосвященный посидел немного в гостиной (эпизод выделяется отсутствием келейника и уединением главного персонажа; при отсутствии переносов во внешнем времени и пространстве имеется ряд вставных квазиэпизодов, образуемых изложением воспоминаний героя).
5 (1.5): В половине второго ударили к заутрене. Слышно было, как отец Сисой (временная граница эпизода усиливается упоминанием нового персонажа).
Глава вторая.
6 (2.1): На другой день (эпизод, отмеченный перерывом во времени, организован появлением матери и племянницы; в начальной фразе эпизода они еще отсутствуют, однако она не отделена от последующих абзацем, что не позволяет выделять фразу в самостоятельный эпизод).
7 (2.2): После обеда приезжали две богатые дамы (после обозначения временной границы несколько повседневных фактов жизни героя обесцениваются единством абзаца, раскрывающего уединение предающегося воспоминаниям героя).
8 (2.3): В спальню вошел отец Сисой (эпизод образован присоединением к главному герою еще одного персонажа).
Глава третья.
9 (3.1): Епархиальный архиерей (композиционное обособление границей главы, введение новой фигуры и наличие локализованного пространственно-временного единства наделяет этот итеративный, по терминологии Женетта, фрагмент статусом эпизода).
10 (3.2): Во вторник после обедни
11 (3.3): После него приезжала игуменья из дальнего монастыря. А когда она уехала, то ударили к вечерне, надо было идти в церковь. (Благодаря временным границам и дополнительной персонажной фигуре этот участок текста, выделенный в самостоятельный абзац, при всей его краткости и незначительности следует трактовать как самостоятельный эпизод).
12 (3.4): Вечером монахи пели стройно (четкая граница повествовательного переноса во времени и пространстве с появлением фоновых персонажей).
Глава четвертая.
13 (4.1): В четверг служил он обедню в соборе
14 (42): Приехав домой, преосвященный Петр
15 (43): И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у себя в комнате Катю (эта очевидная граница эпизода появление персонажа находится внутри абзаца, что отчасти мотивировано полудремотным состоянием героя, отчасти же усиливает ненавязчивый эффект уподобления чуду нежданного явления девочки, чьи волосы подобны сияющему венчику).
16 (4.4): Тихо, робко вошла мать
17 (4.5): И он вспомнил, что когда-то (отграниченность этого эпизода манифестирована уходом матери и племянницы в конце предыдущего).