18 (4.6): Он оделся и поехал в собор
19 (4.7): Когда служба кончилась, было без четверти двенадцать. Приехав к себе
20 (4.8): Вы уже легли, преосвященнейший? спросил он
21 (4.9): (после ухода Сисоя) Преосвященный не спал всю ночь. А утром
22 (4.10): Пришла старуха мать
23 (4.11): Приезжали три доктора
24 (4.12): А на другой день была пасха
25 (4.13): Через месяц был назначен
Последний из эпизодов занимает особое место своеобразного эпилога о матери героя. Архиерей в нем не только отсутствует, но и забыт всеми (кроме матери). Остальные двадцать четыре эпизода четко делятся на две половины по двенадцать. Первая дюжина эпизодов составляет три начальные главы рассказа, вторая дюжина (с тринадцатым эпилоговым эпизодом) заключительную главу.
Нумерологические изыскания в чеховском тексте небезосновательны. Достаточно напомнить, что у матери умирающего героя было девять душ детей и около сорока внуков (традиционные рубежи поминовения усопших), что актуализирует в ней не только просительницу за всех членов своего материнского рода, но и символическую фигуру носительницы живой памяти об умерших.
Нумерологические изыскания в чеховском тексте небезосновательны. Достаточно напомнить, что у матери умирающего героя было девять душ детей и около сорока внуков (традиционные рубежи поминовения усопших), что актуализирует в ней не только просительницу за всех членов своего материнского рода, но и символическую фигуру носительницы живой памяти об умерших.
В рассказе о предпасхальных днях, то есть последних днях жизни не только главного героя, но и самого Иисуса Христа, апостольское число двенадцать также явственно приобретает символическую значимость. Оно дважды встречается в качестве указания времени; существенную роль в произведении играет литургия под названием двенадцать евангелий; наконец, отец Сисой всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их одиннадцать душ, то есть умирающий герой рассказа оказывается двенадцатым архиереем.
Поразительны мотивные переклички, своего рода семантические «рифмы», обнаруживаемые между первыми, вторыми, третьими и т. д. эпизодами двух циклов эпизодизации, составляющих движение чеховской наррации, подобно тому, как часовая стрелка дважды за сутки пробегает один и тот же двенадцатичасовый круг.
Начальные эпизоды обоих циклов объединены мотивами покоя, благости, весеннего настроения, аналогичного настроению любимого героем первого евангелия.
Оба вторых эпизода суть возвращения героя из церкви в монастырь.
В третьем эпизоде преосвященный узнает о приезде своей матери с внучкой, а в пятнадцатом (4.3) эта девочка к нему входит и открывает причину их приезда.
В четвертом эпизоде герой думает о своей матери, а в эпизоде 4.4 она сама входит к нему в комнату.
Пятые эпизоды связаны фигурой покашливающего за стеной отца Сисоя. К тому же, как и в двух предыдущих парах эпизодов, имеет место своего рода тематическое нарастание параллельного мотива: если в эпизоде 1.5 архиерей впервые говорит о своей болезни, то в 4.5 его призывают к страстям господним (к последней в его жизни и физически мучительной для больного церковной службе).
Шестые эпизоды перекликаются резкими переломами от бодрого, здорового настроения героя к болезненному, а также повторами ряда мотивов (в частности, такой детали, как боль в онемевших ногах).
Седьмые эпизоды представляют собой возвращения архиерея к себе с нарастанием: от торопливо помолился, лег в постель к разделся и лег, даже Богу не молился.
Оба восьмых эпизода приходы Сисоя, натирающего тело преосвященного в первый раз свечным салом (своего рода помазание), а во второй уксусом (еще одна деталь, прозрачно связывающая умирание героя с умиранием Христа).
В начале девятого (3.1) эпизода мы узнаем о болезни епархиального архиерея, который не вставал с постели. В эпизоде 4.9 то же самое происходит и с героем рассказа, что освобождает и его от описанных в эпизоде 3.1 обременительных обязанностей.
В обоих десятых эпизодах внутренне отрешенный от окружающего мира архиерей не понимает смысла тех слов, с которыми к нему громко обращаются: в первом случае купец Еракин, а во втором мать. В обоих эпизодах его именуют владыкой, но мать уже обращается к нему иначе, хотя раньше тоже так называла.
Оба одиннадцатых эпизода демонстративно пусты: они сводятся к безрезультатным визитам (игуменьи и трех докторов). Но во втором из них, согласно все тому же принципу тематического нарастания, наступает смерть архиерея. Семантическая опустошенность этих сегментов нарративного ряда соответствует предпасхальной субботе (называемой в тексте эпизода 4.11) отрезку времени, когда евангельский прообраз героя уже умер, но еще не воскрес. Знаменательно, что один из этих двух наиболее кратких эпизодов текста содержит в себе два слова длинный и три слова долго.
Наконец, пара двенадцатых эпизодов вновь, как и пара начальных, связана мотивом светлой пасхальной радости, переживаемой в первом случае уединившимся в алтаре архиереем, а во втором всем миром.
Прослеженный циклический параллелизм (с тематическим нарастанием) как организующий принцип системы эпизодов, разумеется, усиливает зеркальный эффект семантической параллели между уходом из жизни литературного героя и сакральной парадигмой такого ухода. Зеркальность литературного сюжета относительно евангельского прослеживается не только в прямых совпадениях, но и в моменте их обратной симметрии: появление трех докторов перед смертью архиерея обратно симметрично поклонению волхвов после рождения Иисуса.
Помимо отмеченных перекличек в мотивной структуре рассматриваемого текста обращает на себя внимание и то, что каждый из двух циклов эпизодического членения делится строго пополам переломами настроения (шестые эпизоды) и возвращениями к себе (седьмые эпизоды).
Знаменательно также следующее место из переломного эпизода 4.6: Только когда прочли уже восьмое евангелие, он почувствовал, что ослабел <> что он вот-вот упадет <> и непонятно ему было, как и на чем он стоит, отчего не падает Именно в девятом (т. е. после восьмого) эпизоде последней главы, отмеченном к тому же рубежом восьми часов утра, герой окончательно ослабевает, утрачивает способность вставать, и его противостояние тому мелкому и ненужному, что угнетало его своею массою, с этого момента более не будет продолжаться.
Картина душевной угнетенности, от которой освобождается умирающий, развернута тоже в 9 эпизоде (первого цикла), то есть тоже после восьмого, что совпадает с переводом архиерея в Россию после восьми лет, проведенных за границей. Обращает на себя внимание, что возраст пока еще принадлежащей детству Кати именно восемь лет, а будучи сам ребенком, герой жил в восьми верстах от церкви с чудотворной иконой (мотив чуда, как будет сказано ниже, здесь также принципиально значим).
Эпизоды анализируемого нарративного построения связаны между собой неоднократно и многообразно. Переклички между двумя их циклами при всей своей несомненности не интенсивны, они не приводят к эквивалентности параллельных эпизодов, что преобразило бы сюжетную структуру в мифологическую. Более того, одна из существенных закономерностей текста глубокая обратная симметрия начала и конца текста. Если начальный эпизод был моментом всеобщего единения собравшихся в церкви вокруг плачущего архиерея, то в конечном архиерей забыт, а собирающиеся на выгоне не верят его матери. Если во втором эпизоде в лунном свете <>все молчали, задумавшись; то в предпоследнем ярко светило солнце и было шумно. Если в третьем эпизоде герою сообщают о приезде матери, то в третьем от конца матери сообщают о его смерти и т. п.
При такой конфигурации из 25 эпизодов в маркированном положении центра оказывается срединный 13-й. Вот этот краткий эпизод в полном его составе:
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, Бог знает куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо.
Переклички данного фрагмента с предсмертным видением героя и с характеристикой пасхального воскресного дня столь очевидны, что побуждают в этом мнимо интермедийном, хотя и явно бессобытийном, эпизоде увидеть своего рода ключ к проникновению в смысл рассказа как единого художественного высказывания. В частности, обращает на себя внимание такая символическая деталь, как омовение ног: на протяжении последних дней своей жизни архиерей страдает от боли в ногах, и только, покидая жизнь, он идет быстро, весело.
Интеллигибельная стройность выявленного членения чеховского нарратива столько же несомненна, сколько не подлежит сомнению и отсутствие рациональной преднамеренности этого построения со стороны писателя. Ведь, Чехов никоим образом не мог предвидеть той техники нарратологического описания текста, которая здесь нами применяется. Выявленный строй нарративного высказывания возник непредвзято, как результат творческой интуиции художника, но именно это и придает ему значимость литературного шедевра.
Как раз строгая циклическая согласованность перекликающихся эпизодов, напоминающая закономерный ход естественного процесса, и является в данном случае неестественной, маловероятной. Рассмотренная упорядоченность дискурсии производит впечатление чуда (сверхсобытия) и поэтически свидетельствует не о смерти очередного архиерея, но о воскресении простого, обыкновенного человека, который свободен теперь, как птица. Это воскресение столь же аналогично пасхальному преображению умирающего человека в вечно живого Бога, сколь и противоположно ему: владыка преосвященнейший, как именует архиерея Еракин, становится незначительнее всех, что доставляет герою искренне удовлетворение (Как хорошо! думал он. Как хорошо!). Теми же словами он думает и в двенадцатом эпизоде первого цикла, когда слушает пение монахов о воскресении Господнем.
Парадоксальное референтное событие «Архиерея» состоит в своего рода возвратном преображении Петра в Павла, преосвященного в мальчика, «ветхого» человека в «нового». Это преображение опознается его матерью, которая в присутствии преосвященного Петра прежде робела, говорила редко и не то, что хотела, искала предлога, чтобы встать, и вообще чувствовала себя больше дьяконицей, чем матерью, а теперь возле умирающего уже не помнила, что он архиерей и целовала его, как ребенка, называя вновь Павлушей и сыночком. Своего рода ключом к чуду реверсивного преображения служит исходное для рассказа перемещение персонажа из сумерек Старо-Петровского монастыря, где огни потускнели, фитили нагорели, все было как в тумане, в залитый светом Панкратиевский: от полюса «ветхости» Петра к полюсу «всемогущества» святости.