Асмик стояла неподвижно. Молча, не находя ни одного слова, словно все слова, какие есть на земле, разом, в один миг забыты навсегда.
Кто-то подошел к Асмик. Она чуть повернула голову. Володя.
Пойдемте, сказал Володя, он взял Асмик под руку, другой рукой обнял мать. Не надо стоять здесь
Голос его звучал очень мягко. Асмик никогда не слышала, чтобы он говорил так.
Иди родная, сказал он ей. Я буду. Я все время буду здесь. А ты иди
Глаза его смотрели на нее умоляюще. Он обнял женщину, стал медленно спускаться вместе с ней по лестнице вниз. Асмик стояла и смотрела им вслед.
Ей стало легче. Пусть самую чуточку, самую каплю, и все-таки легче.
В воскресенье Володя заявил:
Я взял в месткоме две путевки в однодневный дом отдыха.
С ума сошел, сказала Асмик, посмотри, какая погода!
За окном было сыро, не то дождь, не то снег. Под ногами серая каша. Начало декабря, а настоящей зимы и в помине нет.
Тебе надо отдохнуть, упрямо сказал Володя. Надень резиновые боты, мы с тобой походим по лесу, подышим настоящим воздухом, а не бензином. Вот увидишь, как отойдешь, сразу же
Сумасшедший, повторила Асмик и вытащила из-под тахты чемодан, в котором хранились резиновые боты.
В электричке было мало народу. За окном вагона мелькали мокрые крыши дач. Дачи стояли угрюмые, разом потеряв свой летний, праздничный вид.
Смотри, какие дома, они словно обиделись на кого-то, сказал Володя.
Да, односложно ответила Асмик.
Она изменилась за эти дни. Возле глаз пролегли морщинки, у губ появилась складочка.
Не спала ночами, все время вспоминала об одном и том же, о том, что случилось в операционной.
Девочке было неполных одиннадцать лет. Тело у нее было золотистое, загорелое еще с лета. Под левой ключицей родинка. Около паха заживший розовый шрам. Должно быть, поцарапалась обо что-нибудь или на гвоздь напоролась.
Она видела ее везде, на что бы ни глядела, темная спутанная челка, детский выпуклый лоб, и капельки пота блестят на нем. Мелкие капельки. Губы синеватые, подбородок с ямочкой.
Профессор Ладыженский не старался утешить Асмик. Говорил сурово, по своему обыкновению обрубая слова:
Вы сделали все. Но было уже поздно. Если бы привезли на день раньше
«Нет, я виновата, думала Асмик. Я виновата!»
Она знала, ее вины здесь нет. Профессор прав девочку привезли слишком поздно. Кишечник омертвел и был мертвым еще за сутки до операции. И все-таки, может быть, можно было сделать еще что-то
Однодневный дом отдыха находился в лесу. Ночью, очевидно, шел снег, деревья были обсыпаны молодым, медленно таявшим снегом. Кричали петухи, дым вился над крышей белого домика конторы, кругом было тихо, и казалось, город с его тревогами и постоянным, неумолкаемым шумом остался где-то далеко позади, на другой планете.
Володя был заботлив на диво. Уговаривал, словно маленькую:
Надень шарф. Ты не забыла теплые носки? Смотри не промочи ноги
Ходил с ней по лесу, держал под руку, ничего не говорил, и она не говорила. И была благодарна ему за молчание.
Изредка поворачивала голову, смотрела на него, каждый раз встречала его взгляд.
«Что? спрашивали глаза Володи. Как тебе?»
Во время обеда он пошел на кухню, принес стакан горячего, очень крепкого чаю.
Сам заварил, как ты любишь
Не хочется, сказала Асмик.
Он приказал строго:
Пей. Чай лучшее тонизирующее
Соседи по столу усмехались про себя, но он ни на кого не глядел, только на нее.
Что хочешь делать? Ляжешь спать или пойдем погуляем?
Как хочешь, отвечала Асмик.
Нет, как хочешь ты
Тогда пойдем, сказала Асмик. По правде говоря, она охотнее легла бы поспать, но ей казалось, Володе хочется погулять, а она любила делать то, что он хочет.
После обеда пошел сильный снег, все вокруг стало нарядным. Уже по-зимнему запахло морозной свежестью.
Домой уедем с последним поездом, сказал Володя.
В лесу было тихо, только слышались шаги его и Асмик в медленно оседавших над землей сумерках.
Асмик остановилась.
Мне хорошо с тобой, сказала она и сама удивилась. Действительно хорошо!
Он кивнул.
Я с тобой как с самим собой, ничего не надо скрывать. Он приподнял голову, услышав карканье одинокой вороны. Это, наверно, самое важное, когда легко и молчать и говорить.
Асмик не ответила. Все возраставшее чувство счастья охватило ее, и было боязно спугнуть его хотя бы одним словом.
Володя сказал, глядя перед собой на ровную, заснеженную дорогу:
Знаешь, у меня мать красивая. Я в отца.
Отец умер?
Погиб на фронте. Под Вязьмой.
Он нахмурился.
Самое страшное, когда тебя никто не любит.
Как не любит? возмутилась Асмик. А я?
Ты да. Больше никто.
А мать?
Он ответил, помедлив:
Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.
Так не бывает, сказала Асмик.
Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»
Его глаза были сейчас совершенно черными.
Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!
Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:
Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:
Не боишься меня?
Нет.
Тебе и не надо бояться.
Слушай, сказала Асмик. Это, наверное, банально, смешно, но я все равно хочу знать.
Что ты хочешь знать?
Как все это случилось? Ну, это самое, то, что ты и я
Она оборвала себя, но он понял ее. Она хотела знать, когда он впервые осознал, что любит ее.
Он ответил серьезно, без тени усмешки:
Думаешь, знаю?
Он не лгал. Много раз вспоминал: как это все было? Как началось?
Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?
Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном как бы помочь, спасти, облегчить, и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь
Он повторил:
Думаешь, знаю?
А я знаю, сказала Асмик. К нам пришла Туся, в первый раз, как мы стали вместе. Пришла красивая, обаятельная, а ты посмотрел на нее, сравнил со мной, я сразу поняла, ты меня с нею сравниваешь, и вдруг понял я своя, самая родная. Правда?
Думаешь? спросил Володя. Может быть. Не знаю. Снова нахмурился. Ты всем веришь. Так нельзя.
Почему?
Нельзя, упрямо сказал он. Возьми свою Тусю, к примеру. Себе на уме, даже очень.
Асмик медленно покачала головой:
Нет, это не то. Она неимущая. У нее ничего нет, и она ничем не дорожит, ей ничего не жаль, а у неимущих легко отнимается, это моя бабушка всегда говорит.
Ты что, жалеешь ее?
Я люблю ее. И знаю, что бы она ни сделала, я ей все прощу, потому что, ну как бы тебе сказать?..
Инерция старой дружбы? подсказал он.
Нет, люблю ее. Потому и прощаю.
Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась
Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.
Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.
Я не могу так, начал Володя. Не могу быть таким щедрым.
Чем это я щедрая?
Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого
А ты разве не щедрый?
«Она не понимает, что я хуже ее, подумал Володя. В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею
Слушай, начал он.
Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.
Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?
Ангиной, сказал Володя. Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!
Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.
Не кричи, я уже бросила
Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют
Ты пишешь матери? спросила она.
Она мне чаще пишет, сказал Володя. Жалуется, почему я редко пишу.
Ты пиши, сказала Асмик. Матери надо писать. Она мать.
Володя сказал сквозь зубы:
Мать Матери тоже разные бывают
На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.
Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!
Асмик тронула его за рукав:
Не надо так
Надо! сказал он. Я злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!
Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?
Можно. Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. Глаза его потемнели, сузились. Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?
Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?
Можно. Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. Глаза его потемнели, сузились. Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?
Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.
Асмик смеялась:
С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!
Он не слушал ее.
Для нас, хирургов, руки самое важное. Смотри, какие теплые стали огонь!
Сжал ей плечи.
Нет, ты все-таки замерзла. Пошли назад!
«Мне хорошо, думала Асмик, шагая рядом с ним к дому отдыха. Мне непростительно хорошо. Как никогда. Я купаюсь в его любви, как утка в воде».
Представила себе утку, которая плавает где-нибудь в пруду, плещется в воде, а кругом брызги летят, не выдержала, рассмеялась.