Ты что? спросил Володя.
Так, ничего. Я утка.
Какая утка?
Обыкновенная. Серая.
Нет, сказал Володя. Ты тигра. Самая настоящая полосатая тигра.
Он снял свою шапку-ушанку. Глаза его смеялись.
Догоняй, тигра, ну, скорее
И бросился бежать. Асмик рванулась, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, остановилась.
Ну, что же ты? Он помахал ей издали шапкой.
Беги сам, я и так дойду, сказала Асмик.
Последний поезд уходил в одиннадцать с минутами. В вагоне было совершенно пусто. Горели лампы. Скамейки отливали желтым восковым лаком. За окнами вагона была ночь.
Мы единственные пассажиры, сказал Володя.
Асмик добавила:
Последние. Больше никого не будет.
Она уютно пристроилась в углу, положила Володе голову на плечо, дремала, изредка, на остановках, поднимала глаза. Володя сидел не шелохнувшись, она снова закрывала глаза, на душе было впервые за все эти тягостные дни легко, беспечально.
На одной из остановок в вагон вошли двое старик с собакой и молодой парень. Старик хромал, одет был в короткий, порядком изношенный ватник, а парень краснощекий, с наглыми голубыми глазами, щеголял добротным пальто с меховым смушковым воротником.
Оба они постояли в дверях, выбирая, где бы сесть. Наконец сели наискосок от Асмик, у другого окна. Собака смирно улеглась возле их ног.
Асмик посмотрела на собаку; так же, как и бабушка, она страстно любила все живое. Туся называла ее собачницей, и это была правда.
Смотри, собака, сказала Асмик. Какая хорошая. Для Асмик все собаки были хорошими. Тебе нравится?
Володя лениво повел глазами.
Вот эта?
Да. Очень хорошая.
Я ее мало знаю.
Асмик засмеялась:
А она старая.
Может быть, сказал Володя равнодушно.
Собака была действительно старой. Глаза у нее слезились, шерсть свалялась, висела неопрятными клочьями. Она положила большую ушастую голову на вытянутые лапы, лежала не шевелясь.
У тебя есть сахар? спросила Асмик.
Нет, Володя порылся в карманах пальто. Нет, есть. Конфетка. Твоя любимая «барбарис».
Дай мне.
Асмик развернула обертку, бросила конфетку собаке. Старик и молодой повернулись к ней.
Она не будет, сказал старик, голос у него был хриплый, как бы раз и навсегда простуженный. Асмик сразу определила: «Эмфизема легких». У ей зубов нету.
Парень вдруг гулко захохотал.
Она у нас курит, сказал он, наглые голубые глаза его с любопытством разглядывали Асмик. Папиросы «Дукат» или можно «Беломор».
Он снова захохотал, потом оборвал смех, вытащил смятую пачку «Беломора».
Старик сказал робко:
Не балуй
Парень не слушал его. Зажег спичку, глубоко затянулся, выпустил дым и вдруг ткнул папиросу собаке в нос.
От неожиданности и боли собака подпрыгнула, жалобно завизжала, бросилась бежать к двери. Парень хохотал, широко разевая рот.
Гляди на нее, вон как бегает! Мастер спорта!
Асмик, не помня себя, вскочила, подбежала к парню, обеими руками схватила за воротник:
Негодяй! Да как ты смеешь так! Сволочь!
Она почувствовала, как треснули нитки где-то под воротником, недаром у нее были сильные руки хирурга, и она рванула воротник к себе, глядя в ненавистные, стеклянные от испуга глаза.
Тебе бы самому так, негодяй!
Она трясла его и все глядела в самую глубину его глаз, и он глядел ошалело, и старик открыл рот, боязливо моргая глазами.
Володя опомнился, ринулся к ней, с силой оторвал ее от парня.
Сумасшедшая, сказал он, губы его дергались, но глаза сияли. Ты просто сумасшедшая!
Асмик пыталась вырваться из его рук, обернулась, крикнула яростно парню:
Убирайся отсюда, подлец!
Старик вскочил первый.
Пойдем, забормотал он. Пойдем скорее
Парень как бы неохотно поднялся вслед за ним.
Образина, бросил он ей с ненавистью. Харя уродская!
Володя медленно снял пальто.
Повтори, сказал он, подойдя к нему.
Но парень быстро, втянув голову в плечи, шмыгнул на площадку.
Стой! сказала Асмик спокойно. Стой, Володя!
Она сразу успокоилась. В один миг. Володя не должен с ним связываться, марать руки об эту погань.
Он послушался.
Сядь, сказала Асмик.
Володя подошел к ней, надел пальто, снова сел рядом. Поезд остановился.
А ты смелая, сказал Володя, с удивлением глядя на нее. Как черт смелая.
Ничего я не смелая, сказала Асмик.
Он же мог ударить тебя
Пусть попробовал бы
Да, согласился Володя. Пусть. Я бы убил его.
Она взглянула на его лицо, ставшее неожиданно острым, на большие сильные руки. Конечно, убил бы
Я не могла, сказала она, прижавшись к его плечу. Я не могу, когда обижают собак. Это у меня с детства.
Я тоже не люблю этого, сказал он. Но ты смотри-ка какая! Он обнял ее за плечи, притянул к себе. Поспи еще немного. До Москвы еще минут двенадцать.
Не хочу.
Совсем спать не хочешь?
Совсем.
Я тоже.
Поезд мчался очень быстро. Если всмотреться в окно, можно было видеть, как мелькали друг за другом деревья, телеграфные столбы, дома
Володя, начала Асмик, я тебе собиралась сказать, да все как-то не выходило
Что собиралась? спросил Володя.
Асмик глубоко вздохнула.
У меня будет ребенок.
Володя быстро отодвинулся от нее. Сердце Асмик упало. Она подняла голову. Брови ее сошлись, но голос звучал спокойно:
Слышишь, у меня будет ребенок.
У нас, сказал Володя. Почему у тебя?
Глаза его казались прозрачными. Совершенно прозрачными. Асмик протянула руку, провела пальцем по его глазам.
Ты что, плачешь?
С чего ты взяла?
Он обнял ее, поцеловал в губы.
Пусть он будет похож на тебя. Ты, в общем, не такая уж страшная
Почему «он»? спросила Асмик. А если она?
Тем лучше, сказал Володя. Для женщины внешность не играет роли. По себе знаешь.
Он снова обнял ее. Асмик прижалась к нему.
Она хотела что-то сказать, но Володя перебил ее:
Поцелуй меня, тигра
Перестань, возмутилась Асмик. Все-таки могут зайти люди.
Он беззаботно махнул рукой. Лицо его расплылось в улыбке, по-мальчишески лукавой, даже дурашливой.
На вокзалах и в поездах принято целоваться. Это никого не удивляет
Ну, разве что так, сказала Асмик.
Рассказы
Три дня в Москве
Я приехала с фронта в декабре. А дома во всей нашей квартире был один только Иван Владимирович.
Он открыл мне дверь, стоял на пороге, вглядываясь и не узнавая. А я, разумеется, сразу узнала его седую, красивую голову и подумала: до чего же постарел, похудел, даже вроде ростом стал пониже. Он шагнул в сторону и вдруг узнал меня.
Катька, сказал радостно. Явилась наконец-то!
Он оглядел меня, остановился взглядом на левой руке.
А это что такое? Почему перчатку не снимаешь? Фасонишь, поди?
Какой там фасон, я была ранена, только вам не писала.
Вот оно как. Серьезная рана?
В общем, средней тяжести. Сквозное ранение, и нерв задет. Пришлось около трех месяцев в госпиталях проваляться.
А теперь как же?
Теперь лучше. Потому мне и дали отпуск домой.
Не было бы счастья, сказал он и улыбнулся, хотя глаза его смотрели на меня с откровенной жалостью.
Потом мы уселись с ним на нашей опустевшей, разом ставшей чересчур просторной кухне, где он в мою честь зажег все горелки.
Чайник кипел на плите, исходя паром, совсем как в мирное время. Иван Владимирович любил доводить чайник, по словам Кота, до самой наивысшей точки кипения, а на чайнике стоял другой, фарфоровый, в хорошо знакомых сиреневых цветочках, с заваркой, я привезла с собой чай, сгущенное молоко, свиное сало, все то, что сунул на дорогу начпрод. И еще специально для Ивана Владимировича пачку трофейного табака.
Уже упали ранние зимние сумерки, морозный туман клубился за медленно таявшим от тепла окном, над заснеженными, прокаленными морозом крышами нависло облачное небо, и я смотрела то на плиту, то на небо в окне, то на потолок, изрядно закопченный, и все никак не могла до конца поверить, что я в Москве, что это все Москва и небо, и плита на кухне, и чайник, и крыша за окном
Вам не страшно одному в квартире? спросила я Ивана Владимировича.
Он усмехнулся:
Скорее непривычно, потому что слишком тихо.
Когда-то наша квартира была шумной, может быть, самой шумной во всем доме. Поминутно звонил телефон, на кухонной плите были обычно заняты все горелки, вечерами мы с Котом заводили патефон, в который раз слушая «Брызги шампанского» и «Синию рапсодию», по коридору топала Лиза, звучал ее зычный голос, она, кажется, вообще не умела тихо разговаривать, а в комнате Архиповны, старухи, жившей в соседней со мной комнате, с раннего утра до позднего вечера не выключалось радио. Архиповна была глуховата и любила, чтобы оно работало на полную мощность.
А теперь кругом царила тишина. Все двери были заперты, телефон молчал, и коридор казался чересчур длинным.
Еще в начале войны мои родители эвакуировались на Урал, Архиповна переехала к племяннице в Измайлово, Лиза была, как и многие москвичи, на казарменном положении, все время проводила на заводе, а свою жену Галину Сергеевну Иван Владимирович отправил в деревню, к родным под Загорск.
От Кота изредка приходили письма. Он воевал на Северо-Западном, был пока жив и здоров и в каждом письме спрашивал, что слыхать обо мне.
В соседней квартире все жильцы эвакуировались, осталась одна лишь Ляля Барташевич, женщина редкой красоты, о которой ходили легенды по всему нашему дому.
Как Ляля? спросила я. Все такая же красивая?
Как тебе сказать, подумав, ответил Иван Владимирович. Красивая, хотя уже начинает сдавать, но как была глупой, так и осталась.
Мне вспомнились Лялины прозрачные, янтарного цвета глаза в черных ресницах, красивый выпуклый лоб без единой морщинки, губы сочные, как черешня, и всегда полуоткрытые, будто Ляле постоянно жарко.
Неужто и этой красоте суждено со временем исчезнуть?
Как бы там ни было, а хахали ее навещают, сказал Иван Владимирович. Правда, никто зацепиться не может, один сменяет другого, и дело с концом.
Не надо злословить, умиротворенно сказала я, мне хотелось сегодня быть совершенно доброй. Ведь и ко мне судьба повернулась по-доброму и я неожиданно очутилась дома. Пусть даже и всего-то навсего на три дня.
Я тебе вот что советую, сказал Иван Владимирович. Ложись-ка спать, только сперва открой дверь, чтобы тепло из кухни шло в комнату, а то, гляди, за ночь превратишься в сосульку.
Не люблю спать с открытой дверью.
Когда пойду спать, я закрою.
Ладно, сказала я. Так и сделаю, мне надо выспаться, потому что с утра надо будет провернуть одно важное дело
Что за дело? Секрет?
Никакого секрета нет, я вам после все расскажу.