Моя комната выглядела совершенно такой же, какой я оставила ее, книги на столе, на полу; любимые цветы мои, традесканции, засохли, понуро свисали со стены, похожие на голые прутья, и плющ, подарок Кота, весь скукожился, превратившись в палочку неопределенного цвета.
Я раскрыла шкаф. Там висели довоенные мои платья с подставными богатырскими плечами, в оборках и воланах.
Неужели было такое время, что я носила такие вот платья? И вместо сапог обувала коричневые лодочки на высоком каблуке?
Я сняла с вешалки мой старый халат, голубой в мелкий горошек, с белым пикейным воротником. Халат казался символом прошлой жизни, которая сейчас представлялась такой благополучной, сияющей, без сучка и задоринки. От него пахло одеколоном «Под липами», хорошим хозяйственным мылом, белым в синих разводах, похожим на мрамор, немного нафталином.
Нет, подумалось мне, не ценила, совсем не ценила я счастья, которого, полагала, должно было хватить на все годы, жить в спокойном городе под никем не тревожимым небом, ложиться каждый вечер в свою постель на чистые простыни, утром надевать халат и мыться горячей водой в нашей ванной, где с утра до ночи горел слабый огонек запальника, и ощущать тепло, самое обычное тепло от радиаторов центрального отопления.
Сейчас радиаторы были холодные, неживые. Серый слой пыли густо покрыл их рифленые бока, а на окнах висели темные бумажные шторы.
Сейчас радиаторы были холодные, неживые. Серый слой пыли густо покрыл их рифленые бока, а на окнах висели темные бумажные шторы.
Я зажгла настольную лампу, легла на тахту, накрывшись одеялом, а поверх одеяла еще пледом.
На полу возле тахты лежала книга. Это был «Холодный дом» Диккенса, один из любимых моих романов. Я перечитывала Диккенса в различные годы, и тогда, когда училась в школе, и после, став старше. Меня покоряла душевная широта Диккенса, его непритворное сочувствие чужому горю и такой искренний, ненавязчивый юмор.
И вот я угрелась, раскрыла книгу и попыталась забыть обо всем, окунуться в далекий мир знакомых героев.
Но как я ни пыталась, а читать не могла. Думала все об одном я в Москве, дома, в своей комнате
Иван Владимирович встал в дверях. В одной руке трубка, в другой стакан чая.
Давно уже не пил настоящего чая.
А вы все курите?
Что же поделать? Мне семьдесят, поздно менять привычки, тем более что ты еще и табак привезла.
А вы по-прежнему на «Трехгорке»?
По-прежнему. Только уже не поммастера, а инструктор производственного обучения. К нам на «Трехгорку» пришло много молодежи, совсем зеленой, лет по пятнадцать шестнадцать, их еще учить да учить
Вот вы и стараетесь
Куда ж деваться? А еще все лето на крышу взбирался по вечерам.
Это еще зачем?
Тушил зажигалки. И Лиза со мной тушила. Жаль, что вы с ней не увидитесь. Она как узнает, что ты была, так такой крик поднимет!
Представляю себе.
Ну спи. Я дверь закрою.
Подошел ко мне, осторожно погладил меня по плечу.
Вот ты и опять дома.
Мне казалось, что моя комната тоже ушла вместе со мной.
Ладно, сказал он. Спи, фантазерка
Иван Владимирович знал меня с детства, с того самого дня, как мы переехали на Скатертный.
Квартира была большая, как принято было раньше говорить барская. Высокие потолки, просторный коридор, ванная, даже две уборных; очевидно, когда-то, до революции, уборные в квартире были отдельно для господ и для прислуги.
До сих пор помнится тот день, когда мы переехали сюда. До того мы жили на Самотеке, в подвале старого дома. В наш подвал никогда не заглядывало солнце, и даже в летний зной там было темно и прохладно, а стены сочились сыростью. Должно быть, из-за этого я росла слабенькой, часто болела ангиной, и мама не раз говорила:
Совсем наша Катька захирела
И вдруг однажды отец принес ордер на новую комнату.
Что это была за комната! Светлая, в два окна, квадратная и вся залитая солнцем.
Мама как вошла, сразу же заплакала. Она была строгая, держалась уверенно, и видеть ее плачущей было как-то непривычно.
Отец удивленно спросил:
Чего ты плачешь, чудак-человек? Радоваться нужно!
Это я от радости, ответила мама.
И я, помню, очень удивилась тогда: выходит, и от радости можно плакать?
Жильцов в квартире по тем временам было немного: вместе с нами четыре семьи. Напротив нас находилась комната Ивана Владимировича.
Он первый постучался и вошел к нам. Высокий, плечи развернуты, рубашка белая, на брюках складки, словно ножи.
Давайте, соседи, знакомиться, сказал. Сергеев Иван Владимирович.
Он показался мне тогда совсем старым, хотя теперь я понимала ему было в ту пору около шестидесяти.
У меня такой сын, как ты, сказал он мне. Правда, немного постарше.
Я познакомилась с его сыном в тот же день. Он увидел меня в коридоре, сказал:
Здравствуй, новый жилец!
Был он похож на отца, светлоглазый, высокий, лицо той здоровой смугловатой бледности, под которой таится всегда готовый вспыхнуть румянец.
Меня зовут Костя, но все привыкли звать Котом.
А я Катя.
Тебе нравится наша квартира?
Нравится.
А почему ты такая маленькая? спросил Кот. Прямо дюймовочка.
Я сердито ответила:
Потому кончается на «у».
Он засмеялся. У него были крупные зубы, и когда смеялся, щеки розовели, а под правым глазом появлялась ямочка.
Ты уже учишься в школе?
Конечно.
В каком классе?
Во втором.
А я в шестом. Ты, наверно, перейдешь в нашу школу, это рядом, в Столовом переулке.
Я спросила:
У тебя есть собака?
Нет, а что?
Давай заведем собаку, одну на двоих
Он покачал головой:
Ничего не выйдет.
Я спросила:
У тебя есть собака?
Нет, а что?
Давай заведем собаку, одну на двоих
Он покачал головой:
Ничего не выйдет.
Почему?
Лиза не хочет. Я пробовал уже однажды привести собаку, а Лиза разоралась до того, что пришлось тут же отдать.
Кто это Лиза?
Соседка. Ты еще ее увидишь и, главное, услышишь.
Кот подмигнул мне, и я тоже ответно подмигнула ему, хотя пока что и сама не понимала, почему это он подмигивает.
С чего началась наша дружба? Наверно, вот с этого, первого разговора. Я была моложе его на четыре года, но он мне сказал, что я похожа на младшую сестренку, которая умерла от менингита несколько лет назад.
Даже ростом вы похожи, сказал Кот. Она была такая же, как и ты, маленькая
Родители наши тоже подружились. Мой отец работал токарем на машиностроительном заводе, а Иван Владимирович поммастера ткацкого цеха на «Трехгорке».
Он и предложил отцу перейти на «Трехгорку». У отца начали слабеть глаза, и ему все труднее становилось вытачивать детали. Отец согласился и стал работать на «Трехгорке» комендантом общежития.
Правда, маме не очень нравилась новая работа отца. Мама была у нас в семье главной, она работала на автозаводе, в отделе технического контроля. Кроме того, считалась активной общественницей была членом завкома, культоргом и еще страхделегатом.
И я все свое детство куда чаще бывала с отцом, чем с мамой. На отце лежали хозяйственные заботы, случалось, он и обед готовил, а по утрам он, а не мама, уходившая раньше его, расчесывал мне волосы и заплетал косы. А когда я болела, чаще всего все той же ангиной, то отец ставил мне компрессы на горло и делал полосканье, потому что маме приходилось как страхделегату навещать после работы своих больных и на меня уже просто не хватало времени.
Иной раз отец робко замечал, вроде бы ни к кому не обращаясь:
Вот оно как получается: свой ребенок болеет, а мать к чужим людям в больницы ходит
На что мама отвечала невозмутимо:
Надо уметь общественные интересы ставить выше, чем личные.
Кот говорил:
Твоя мама какая-то особенная. Совсем не похожа на мою маму
И в самом деле, Галина Сергеевна была полной противоположностью маме. Это была отменная хозяйка. Какие пекла пироги и ватрушки! Какие варила борщи, наваристые, с золотистыми пятачками прозрачного жира, что за варенье из грецких орехов с клюквой, которым угощала осенью, с тихой радостью глядя на меня и Кота, уплетавших полные блюдечки!
Она была немногословная, мягкая, никогда никого не осуждала, ни во что не вмешивалась, ни с кем не ссорилась, а если на кухне возникала какая-либо свара, мгновенно уходила к себе.
Свары обычно начинала Лиза. С Лизой я познакомилась на второй день. Как Кот и предсказывал, я услышала ее раньше, чем увидела. Рано утром она встала у нашей двери и начала кричать во весь голос:
Это еще что такое? Почему пол не вымыт в коридоре? Если новые жильцы переезжают, обязаны пол вымыть!
И так далее, в том же духе.
Мама выглянула из-за двери, вежливо сказала:
Сегодня вечером вымою.
Однако Лиза не успокоилась, продолжала кричать, что до вечера ждать долго и порядочные люди должны мыть утром, так уж полагается во всех квартирах.
Лиза работала на заводе «Прожектор». Шумливая, по-своему, может, и добрая, она отличалась необыкновенной вздорностью и неуступчивостью. Стоило кому-нибудь ненароком хотя бы на сантиметр сдвинуть ее кастрюлю с конфорки, как она принималась орать и орала до тех пор, пока кастрюлю не ставили обратно точно на то же самое место.
Впрочем, поорав вволю, Лиза тут же успокаивалась и как ни в чем не бывало заводила разговор о нарядах или об очередном хахале, пришедшем к Ляле Барташевич.
Муж Лизы был машинист. Кот рассказывал, что он обладал редкой покладистостью, Лиза вертела им как ей угодно, но жили они, благодаря его характеру, дружно. В позапрошлом году случилось несчастье: поезд потерпел крушение, и машинист погиб.
Удивительная вещь! При жизни мужа Лиза подолгу пилила его, часто придиралась по пустякам, но когда его не стало, она вдруг поняла, какого потеряла человека. Лиза стала часто плакать и любила подробно рассказывать о том, как хорошо, ладно жили они с мужем, никто никому и слова поперек не сказал
Порой к нам в квартиру приходила Ляля Барташевич позвонить, у них в квартире не было телефона.
Порой к нам в квартиру приходила Ляля Барташевич позвонить, у них в квартире не было телефона.
Я любила слушать, как она говорит по телефону. Трубку она держала любовно, словно руку близкого человека, и говорила тихо, многозначительно. Даже простое слово «хорошо» произносила так, будто давала клятву.
А еще больше я любила смотреть на ее янтарные глаза, на лицо, кожа которого похожа на чуть зарумянившийся абрикос, на пышные, русого цвета волосы, из которых Ляля мастерила разнообразные прически: то распустит по плечам, то короной обернет вокруг головы или поднимет кверху так, что затылок с пушистыми завитками остается открытым.