Что ж, Сол, берегите себя.
Уже второй человек за сегодня сказал мне: «Берегите себя, Сол».
Я залез в душ, смыл с костяшек засохшую кровь и в смятении обнаружил, что тело мое покрыто ссадинами и кровоподтеками, чего Дженнифер, видимо, не заметила, пока мы занимались любовью. От меня все еще пахло маслом иланг-иланга. До чего же этот запах меня заводил! После душа я решил погладить рубашки, которые собирался взять с собой в Восточную Германию.
Я разложил гладильную доску и наполнил водой старомодный утюг. С ним было много мороки: он то разогревался слишком сильно, то внезапно остывал. Но зато, вгоняя тяжелый металлический носик в складки рукавов, разглаживая отвороты и наблюдая за струящимся вверх паром, можно было отвлечься от мыслей. Я расстегнул манжеты и вывернул их, чтобы прогладить ткань вокруг пуговиц. Очень важно было не наехать утюгом на саму пуговицу, от этого на материи всегда оставались заломы. С пуговицами я провозился несколько минут. Откровенно говоря, после аварии и отказа, полученного на первое в моей жизни предложение руки и сердца, чувствовал я себя так, будто меня избили Сталина, например, избивал его собственный отец, за что тот смертельно его ненавидел Сложив выглаженные рубашки, я вышел на балкон. Отсюда видно было, как по лужайке в парке Парламент-хилл скачет стайка неопрятных, черных как сажа ворон. Одна из них вдруг сорвалась с места и полетела к фонтанчику. Кажется, в клюве у нее было что-то зажато, но донести добычу до цели она не смогла ноша шлепнулась в воду. Интересно, что это было? Может, мышь? Зато Сталин любил свою дочь Светлану Примерно так, как кот любит мышь, попавшую к нему в лапы Интересно, а как я любил Дженнифер? И как она любила меня? Да и любила ли вообще? Кошкой в наших отношениях определенно была она, мне же отводилась роль мыши. Неплохо было бы, наверное, для разнообразия хоть раз почувствовать себя котом. Правда, эта мысль не показалась мне слишком уж возбуждающей.
До сих пор я честно выполнял свою часть сделки никогда не пытался описать в словах, как она поразительно красива. Не говорил об этом ни ей, ни кому бы то ни было еще. Не заикался о том, какого цвета у нее волосы, глаза и кожа, не описывал форму груди, сосков и губ. Не уточнял, длинные ли у нее ноги и мягкие ли волосы на лобке, тонка ли талия и сильны ли руки, красит ли она ногти и бреет ли подмышки. Ни одно из слов, имевшихся у меня в запасе, Дженнифер не устраивало. Зато против фразы «Дженнифер поразительно красива» она не возражала, потому что, по ее мнению, не значила она ровным счетом ничего. И мне было интересно, видела ли она какой-то смысл в выражении «неземная красота», которое постоянно повторяла, говоря обо мне. В ее фотографиях у него определенно появлялось какое-то значение, но Дженнифер утверждала, что дело тут не во мне, я всего лишь часть композиции. Для чего она обвела красным фломастером мои губы на том снимке, что висел у нее в изголовье? Она ведь обожала со мной целоваться, так почему же написала: «НЕ ЦЕЛУЙ МЕНЯ»? Может, ей казалось, что секс делает ее уязвимой, дает мне слишком большую власть над ней? А ей не хотелось, чтобы я обладал над ней властью, потому она меня и выгнала. Вроде бы ей нравился какой-то студент из школы искусств по имени Отто. Он был ее ровесником и красил волосы в синий цвет. Впрочем, она могла сколько угодно им восхищаться и даже считать, что в будущем он станет знаменитым художником, мне-то известно было, что у того, кого она любит, волосы черны как смоль[5].
4
Спустившись в подъезд, я направился к почтовым ящикам. Хотел проверить, не пришли ли еще фотографии с Эбби-роуд. Те самые, которые я собирался подарить Луне Мюллер, младшей сестре моего переводчика Вальтера Мюллера. Когда я вставил ключ в скважину, мне показалось, что замок сидит в дверце неплотно, будто бы кто-то сначала вывинтил болты, а потом в спешке вкрутил их обратно. Впрочем, осмотрев ящики других жильцов, я пришел к выводу, что все они в плачевном состоянии. Деревянные корпуса потрескались от старости, а большая часть изготовленных еще в тридцатые латунных замков держалась на честном слове. Попасть ключом в скважину оказалось труднее обыкновенного. Домовладелец поднимал арендную плату каждый год, но ремонтом заниматься не желал, и дом потихоньку разваливался. Из лифта вышла миссис Стеклер, пожилая леди, чья квартира располагалась этажом выше моей. Сжимая обтянутыми перчатками руками стальные рукояти ходунков, она поковыляла к выходу. Но вдруг заметила меня, ползавшего на четвереньках возле почтовых ящиков, и застыла как вкопанная. Кутаясь в шубу, миссис Стеклер начала жаловаться мне на свой артрит. На то, что от сырости он обостряется и она едва передвигает ноги.
Дождь для моих костей просто погибель, уныло пробасила она.
Я бросил взгляд на стеклянную дверь подъезда. На улице светило солнце. В палисаднике желтела выгоревшая за лето трава. И листья на деревьях не показались мне мокрыми.
Что-то не так, Сол?
Нет.
Я хотела спросить насчет вашей фамилии, сказала она.
А что такое?
На почтовом ящике написано, что вас зовут Сол Адлер.
Все верно.
Адлер это ведь еврейская фамилия.
И?..
Она молчала, очевидно, ожидая продолжения, и я продолжил.
А Сол еврейское имя. Но это у вас вопросов не вызывает?
Она широко открыла рот, будто бы ей срочно потребовалось, чтобы воздух проникал в организм сквозь более крупное отверстие. И я подумал, что в голове у миссис Стеклер, очевидно, тоже бродит призрак призрак моей фамилии. Я поднялся, потому что разговаривать с ней, стоя на коленях, было как-то унизительно. И спросил, не подскажет ли она, где можно купить банку консервированных ананасов.
Да где угодно. Консервированные ананасы продаются в любом магазине. Даже в лавочке у нас на углу. Вам колечками или кусочками? В сиропе или в соке?
Она пристально разглядывала меня сквозь толстые стекла очков, будто бы подозревала, что по чистой случайности помешала мне ограбить почтовые ящики всех жильцов дома. В своем собственном ящике я нашел толстый конверт, и мне не терпелось открыть его, но делать это у нее на глазах не хотелось. Миссис Стеклер сообщила мне, что идет в недавно открывшийся польский магазин купить маковый рулет. А, раз уж она все равно туда собралась, заодно поищет средство, чтобы вывести пятно с ее дивана черепахово-зеленого цвета. Я задумался было о черепахах и о том, какой оттенок зеленого приписали им производители мебели, но тут она снова принялась сетовать на погоду и боль в суставах. Я что-то не мог припомнить, чтобы на улице, которую она назвала, находился польский магазин. Там точно были мясная лавка, газетный киоск и парикмахерская, ходили в которую в основном пенсионеры возраста миссис Стеклер. Но ничего похожего на польский магазин я там не видел. Разве что бенгалец из газетного киоска начал приторговывать восточноевропейской выпечкой. Перестав слушать рассуждения миссис Стеклер, я открыл конверт и принялся рассматривать фотографии. Их было три, все черно-белые. Вот он, я, сунув руки в карманы, иду босиком по пешеходному переходу в белых расклешенных брюках и пиджаке. В конверте еще нашлась записка от Дженнифер:
Кстати, босиком на фото шел не Джон Леннон, а Пол. А на ДЛ были белые туфли. Удалось заснять тебя в движении, как на оригинальном снимке, спасибо моей верной стремянке.
Я не запомнил, как разувался, но, видимо, в какой-то момент и правда снял обувь, так как на снимке ноги у меня были босые. Подняв глаза, я обнаружил, что, уходя, миссис Стеклер оставила ходунки в подъезде сунула их за стойку портье. Сквозь стеклянную дверь мне видно было, как она в своей шубе быстрым шагом направляется к автобусной остановке. А я-то думал, у нее артрит разыгрался и она еле ходит.
Я убрал фотографии обратно в конверт, запер его в почтовом ящике и отправился в супермаркет купить Вальтеру Мюллеру банку ананасов. Интересно, чем сегодня займется Дженнифер? Наверное, закажет себе билет в Америку. Конечно же, сходит в колледж, в фотолабораторию, будет там готовиться к своей выставке. А позже, много позже, они с Клаудией и Сэнви станут расслабляться в сауне и болтать о бесконечности и о том, что страдающий маниакально-депрессивным психозом математик Георг Кантор нашел способ классификации бесконечных множеств. Ну а мне нужно было решить, какие купить ананасы колечками или кусочками, в сиропе или в соке. В итоге я положил в корзинку два банана, багет, стейк, а после обнаружил, что зачем-то топчусь возле прилавка с сырами. В каком-то смысле я даже проникся сочувствием к той цветочнице, у которой в магазине были одни розы. Выбрать нужные из бесконечного множества сортов роз, наверное, было не проще, чем разобраться в бесконечном множестве сортов сыра. «Шропшир Блю», «Стилтон», «Фермерский Чеддер», «Ланкаширский», «Красный Лестер», «Гауда», «Эмменталь» Я попросил продавца отрезать мне большой ломоть сочащегося влагой бри, и он свалился у него с ножа. У продавца были нежные руки.
На улице все стало серым и асфальт, и небо. Лил дождь. Какой-то мужчина в африканском одеянии сражался с поломанным зонтиком, а вода меж тем заливала его сандалии. Я забежал в турецкое кафе выпить стакан чаю и съесть кусок пахлавы. Пропитанная медом, она прилипла к пальцам. Я попросил салфетку, но женщина, которая меня обслуживала, кажется, не услышала. Она подошла к девочке лет семи, которая читала книжку за соседним столиком, и что-то шепнула ей на ухо. Я подумал было, что она просит ее передать мне салфетку, но потом понял, что девочка ее дочь и она просто поправляет красную ленточку у нее в косе.
На улице все стало серым и асфальт, и небо. Лил дождь. Какой-то мужчина в африканском одеянии сражался с поломанным зонтиком, а вода меж тем заливала его сандалии. Я забежал в турецкое кафе выпить стакан чаю и съесть кусок пахлавы. Пропитанная медом, она прилипла к пальцам. Я попросил салфетку, но женщина, которая меня обслуживала, кажется, не услышала. Она подошла к девочке лет семи, которая читала книжку за соседним столиком, и что-то шепнула ей на ухо. Я подумал было, что она просит ее передать мне салфетку, но потом понял, что девочка ее дочь и она просто поправляет красную ленточку у нее в косе.