А теперь милости прошу сравнить.
Фабулу «Собирателя» легко уложить в одну фразу: в первой части старьевщик Кирилл будет до читательского посинения искать свою матушку, страдающую болезнью Альцгеймера, в Москве, во второй в Нью-Йорке. И вновь до посинения. Впрочем, Кирилл, он не так себе старьевщик люмпен-интеллектуал, собиратель разномастного утильсырья, которое дает ему возможность существовать вне времени: он то сталинский китель напялит, то брюки «полпред», то кепку-лондонку. В «Переводе с подстрочника» Чижов уже говорил вскользь, что человек есть коллекция случайного хлама, а нынче довел этот тезис до логического конца. Кирилла окружает свита поклонников обоего пола, трепетно внимающих его долгим и нудным тирадам: «Все наше будущее осталось в прошлом. И чтобы вновь открыть для себя будущее, надо сперва вернуться назад». И так десять авторских листов: поиски матери сменяются логореей и наоборот. В наличии единственная реперная точка речь о ней уже была. А что вы хотели? Артхаус, он всегда Ding für sich и вовсе не в кантовском смысле.
Можно, я еще побуду умным и скучным критиком? предмет уж очень располагает.
«Собиратель рая» един в двух лицах: у текста есть экзистенциальная и метафизическая ипостаси. В первой рассказ о «лишних людях», занятых незнамо чем и к иному фатально неспособных. Кирилл по-плюшкински заваливает материнскую квартиру хламом. Его наперсник Карандаш специализируется на нематериальной памяти: записывает рассказы обитателей барахолки в надежде когда-нибудь написать роман. Но это вряд ли: блокнот истрепан, часть листков потеряна, а остальное перемешалось до полной неразберихи. Девки дружно сохнут и мокнут по Кириллу, хотя мачо из него, как из меня математик. На что этот мусорный бомонд живет и покупает траченные молью реликвии, одному автору ведомо. И только он знает, чем, кроме имен, герои отличаются друг от друга: все думают одни и те же мысли и произносят одни и те же речи. Сказано вам: никакого жизнеподобия. В топку!
В метафизической ипостаси обнаруживается до неприличия примитивная аллегория. Марина Львовна с ее Альцгеймером это вам не мать, это Родина-мать. Пораженная беспамятством, она убеждена, что живет в Советском Союзе и вслепую ищет потерянный рай сперва в России, а потом в Америке. Тем временем ее беспризорные дети, погруженные в безвременье, пытаются найти себя то в одной, то в другой эпохе отсюда и вечные маскарады с переодеваниями. Карандаш обобщает: «Мне кажется, эта тяга сбежать из своего времени так распространилась потому, что будущего не стало. Раньше ведь верили, что в будущем всех ждет что-то совсем другое, новое, чего никогда прежде не было: коммунизм там, полеты в космос, освоение новых планет А теперь все это рассыпалось, наш проект свернули, и у людей не осталось ничего, кроме прошлого». Лет 20 назад это, может, и впечатляло, но со временем перешло в разряд плесневелых трюизмов. В топку!
Хотите знать, чем дело кончилось, чем сердце успокоилось? Кирилла, естественно, убьют, как только он выдаст на-гора все свои проповеди. Это в нашей интеллектуальной прозе традиция: от иличевских «Анархистов» до мелиховского «Заземления». Герой выговорился по самое не хочу, занять его больше нечем, канун да свеча молодцу. Но это лишь экзистенциальная развязка. В метафизической Чижова занесет в совсем уж отвязанное блядословие: покойный, изволите видеть, был «ангелом внутренних небес», надзирающим за делами человеческими.
Как реалистическая проза роман не состоялся за явным недостатком реализма. Как интеллектуальная ну, если считать интеллектом патологическое мудрствование, «словесную опухоль», как говорил академик Павлов, пожалуй, да. Единственное достоинство книги качественный стиль, что уже немало и все-таки мало, как выясняется.
Критический речекряк: этиология и патогенез
Слушайте и не говорите, что не слышали. Итак, краткий курс современной русской литературы. Постпамять искусство дистанций. Ибо литература отпрыгивает, едва захочешь на нее присесть. Нужна попытка отменить определенный модус чувственного и познаваемого, найти новый срез мыслимого: через ритуальное грязеполивание прийти к заморозке своих комплексов. Проза, несмотря на сильное искушение впасть в некий род кибероптимизма и гипостасис симулятивной гиперреальности, должна быть крипторелигиозна. Императивы текущего момента автолитературоцентристская оптика и эмерджентное чтение, победительная власть двойной логики и релятивное отношение к содержанию победительной правды. И учтите: человек не может не вжевывать резину в почву опыта, но тут мы покидаем область персоналистских философий и перемещаемся в близкий концепциям современной физики метаконтинуум множественных вселенных
Вы думаете, это бредит малярия? Нет, это было и есть. И отнюдь не в Одессе, а в российском толстожурнальном пространстве и литературном сегменте рунета: над отрывком трудился авторский коллектив в составе Валерии Пустовой, Арины Бойко, Алисы Ганиевой, Евгении Вежлян, Ольги Баллы и Андрея Пермякова. Из их цитат и скомпилирована супрасинтаксическая заумь, похожая не то на поэтические потуги Гребенщикова, не то на философские потуги Бодрийяра. Помилуй Бог, сколько же псевдонимов у Фимы Собак!..
Было б в мире положенье попроще, можно было бы позвонить 03 и вызвать психиатрическую бригаду. Хотя и доктор Титанушкин с профессором Стравинским в нашем случае не помогут: это не шизофазия, это ее имитация, что гаже всякой патологии.
Вы думаете, это бредит малярия? Нет, это было и есть. И отнюдь не в Одессе, а в российском толстожурнальном пространстве и литературном сегменте рунета: над отрывком трудился авторский коллектив в составе Валерии Пустовой, Арины Бойко, Алисы Ганиевой, Евгении Вежлян, Ольги Баллы и Андрея Пермякова. Из их цитат и скомпилирована супрасинтаксическая заумь, похожая не то на поэтические потуги Гребенщикова, не то на философские потуги Бодрийяра. Помилуй Бог, сколько же псевдонимов у Фимы Собак!..
Было б в мире положенье попроще, можно было бы позвонить 03 и вызвать психиатрическую бригаду. Хотя и доктор Титанушкин с профессором Стравинским в нашем случае не помогут: это не шизофазия, это ее имитация, что гаже всякой патологии.
Можно два слова о личном? Я с детства усвоил постулат физика Александра Китайгородского: реникса обожает являться публике в платье из словесной шелухи. Диагностировать ахинею довольно просто: «Утверждения о мире это либо описание фактов, либо логические выводы следствий из твердо установленных фактов, либо гипотезы, которые в принципе могут быть проверены фактами. Если же утверждение не может быть занесено ни в одну из этих граф, то оно лишено содержания, чепуха (можете выбрать любое, что вам нравится)».
Возражения насчет гуманитарных наук категорически не принимаю. Филология есть наука точная: вот анафора вот эпифора, вот экспозиция вот кульминация, вот фабула вот сюжет. Вам привет от Шкловского: искусство как прием. А по заявкам любителей лирики Мандельштам: «Красота не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра». Прочее от лукавого.
Затрудняюсь вычислить, когда именно шизофазия с глоссолалией стали литературным комильфо. Кажется, в середине нулевых точнее сказать не могу: я тогда за литпроцессом не следил. Но попробую реконструировать ситуацию.
Примерно тогда возникла так называемая «рекомендательная критика» слов нет, дивный эвфемизм для лютого и беспардонного product placementа. Корифеем ее был Лев Данилкин, который, по слову Сергея Белякова, генерировал не идеи, а слоганы. Каковых наштамповал не одну сотню: «стомиллионный блокбастер», «золотовалютные резервы русской литературы», «великий национальный роман», «завораживающая, чеканная проза» и прочая, прочая, прочая. Но и на старуху бывает поруха: иногда маститого копирайтера с головой накрывал кризис жанра. Тогда на свет являлось нечто эффектное, но маловразумительное: «Текст-проект, с помощью которого пишущий-смотрящий пытается сам стать Словом».
Инновация приглянулась трудящимся литературно-критического цеха. Не могла не приглянуться. Тому есть как минимум две причины.
Во-первых, не сбрасывайте со счетов эстетическую парадигму постмодерна. Мастерство художника здесь ровным счетом ничего не значит: предметом искусства может быть что угодно, да хоть разбитый унитаз. Оттого на первый план выходит мастерство интерпретатора. Да много ли у нас талантливых интерпретаторов? волей-неволей приходится звать на помощь логорею: авось да не заметит публика, подхваченная потоком пустых словес, что ее откровенно дурят, выдавая литературно-критического карася за порося.
Во-вторых, искать на пустом месте глубины мысли и красоты слога воля ваша, но миссия невыполнима. По крайней мере, традиционными методами: гаспаровский анализ текста здесь равен смертному приговору. Поэтому его без сожаления сдали в утиль: архаика, мол, и вообще моветон.
Василий Ширяев: «Читателю ведь мало интересно, как написана книга, как она выстроена и какие общие идеи в ней проводятся Читателю интересно, что кого-то от этой книги колбасит, как от дури».
Валерия Пустовая: «Убедить читать критик может только своим личным примером эмоциональным вовлечением в чтение. Это одна из причин кризиса основательного, филологически аргументированного критического высказывания. Оно сегодня неэффективно, не работает на убеждение».
Репин, по легенде, просил визитеров-абстракционистов нарисовать лошадь, и если гости не выдерживали экзамен, гнал их ссаными тряпками на мороз, справедливо полагая, что абстракционизм идет от дилетантства. Коллеги, разнообразия ради позвольте себе хоть одно филологически аргументированное высказывание, а потом жуйте на здоровье резину пополам с почвой и эмоционально вовлекайте.
Извините, отвлекся. Высокие технологии оказались малозатратны: текст теперь можно вообще в руки не брать метаконтинуум с гипостасисом годятся на все случаи жизни, потому что ровно ничего не значат. Потому платье из словесной шелухи стало лучшим нарядом для несуществующих достоинств. Самые добросовестные из критиков пытались возвести в их ранг либо общепринятые вещи, либо откровенные провалы.
Извините, отвлекся. Высокие технологии оказались малозатратны: текст теперь можно вообще в руки не брать метаконтинуум с гипостасисом годятся на все случаи жизни, потому что ровно ничего не значат. Потому платье из словесной шелухи стало лучшим нарядом для несуществующих достоинств. Самые добросовестные из критиков пытались возвести в их ранг либо общепринятые вещи, либо откровенные провалы.