Начиная с 1930 года тон дневников Чарли резко меняется, ибо отныне в них находит себе место не только религия, но и набожность. «В 7:05, когда я вошел в Нотр-Дам, здесь читали Апостольские послания. Молитва перед началом мессы включала в себя 75 стих 118[79] псалма: Знаю, Господи, что суды Твои праведны и по справедливости Ты наказал меня, перевод латинского: Cognovi, Domine, quia aequitas judicia tua, et in veritate tua humiliasti me, и это in veritate просто восхитительно, в Господе истина, которая и сама Бог». Стало быть, наш великий критик поэзии анализировал Писание и жития святых одновременно и как знаток стиля, и как верующий. Среди тех, чью власть над собой признает Чарли, выступают поочередно святой Бонавентура, святая Иоанна Шанталь, святая Тереза из Лизье[80], а особенно и на протяжении всей жизни Блаженный Августин. Что, впрочем, не мешает ему хранить верность Вордсворту и Китсу, по окончании разговора с суровым аббатом Альтерманном спешить в кондитерскую, чтобы выпить чаю с женой и дочерью, и без конца возвращаться к «прекраснейшему из чужестранцев» Гёте. Чарли-2, тот, кем он стал после обращения, не мешал существованию Чарли-1, и оба Чарли на удивление легко сочетались в «Дневнике»: «Я побывал у Смита, где обнаружил очень красивую тетрадь с замочком для будущего дневника Z2, который она будет вести на двенадцатом году жизни, потом перешел в кафе Вьеля на бульваре Мадлен, где просидел полчаса, полагая, что чай с бутербродом поможет мне избавиться от сонливости, и именно там я пережил кульминацию этого странного дня. Потому что я окончательно напитался, но не бутербродом, который не доел, и не чаем, который оставил недопитым, а невидимой пищей, полученной от святого Фомы Аквинского». Боже, сколько простодушного очарования в этом сочетании бутерброда со святым Фомой!
Дю Босы жили тогда в Версале, и Шарль благодарил Господа за то, что очутился на этом прекрасном зачарованном острове. «Стояла пора необычайной красоты: лишь несколько деревьев оставалось в золоте самом роскошном, самом пышном и самом царственном, золоте Ватто, вызывающем в памяти драгоценную виноградную лозу, лозу богини Осени А утонченная гармония нежной слюдяной голубизны неба со слегка озябшими голыми ветвями высоких деревьев, словно бы стремившихся еще и еще раз подчеркнуть темную глубину леса! А сочетание солнца, которое так согревает этот маленький Прованс, словно ты вдруг и впрямь очутился в Провансе, с дуновением свежего ветра, вызывающего желание быстрым шагом пройтись по одному из проспектов, веером раскинувшихся перед тобой Сегодня утром я удовольствовался тем, что четверть часа погулял вокруг фонтана Нептун и по краю Малого Трианона, снова повторяя про себя самые первые страницы книги наставительных писем отца де Коссада[81] Отдаться на волю Божью».
Однако нездоровье и горести все чаще и чаще мешали Чарли приступить к ожидавшим его серьезным трудам. «Бергсон может умереть со дня на день, и, если я до того публично не воздам ему должное, я себе этого не прощу: я слишком хорошо себя знаю, чтобы в этом усомниться». Но его «Бергсон» так и не был написан. Недельное пребывание в Шартре в 1932 году окончательно убедило Шарля в том, что отныне его призвание это не эстетика, а религия. «Я сказал бы, что до Шартра работа возвышалась надо мной, а со времен Шартра я возвысился над своей работой иными словами, до Шартра плоды моего труда сохраняли в моих глазах ценность и обаяние, которых в Шартре навсегда лишились Истинной ценностью обладает лишь непостижимое, а единственное, что непостижимо, это Господь». Его мистицизм трансформировался, теперь он считал для себя возможным писать и говорить об искусстве лишь в том случае, если чувствовал одобрение и помощь Бога. Христианская жизнь стала важнее работы, «и именно это, только это я и имею в виду, когда говорю, что отныне возвысился над своей работой».
Однако нездоровье и горести все чаще и чаще мешали Чарли приступить к ожидавшим его серьезным трудам. «Бергсон может умереть со дня на день, и, если я до того публично не воздам ему должное, я себе этого не прощу: я слишком хорошо себя знаю, чтобы в этом усомниться». Но его «Бергсон» так и не был написан. Недельное пребывание в Шартре в 1932 году окончательно убедило Шарля в том, что отныне его призвание это не эстетика, а религия. «Я сказал бы, что до Шартра работа возвышалась надо мной, а со времен Шартра я возвысился над своей работой иными словами, до Шартра плоды моего труда сохраняли в моих глазах ценность и обаяние, которых в Шартре навсегда лишились Истинной ценностью обладает лишь непостижимое, а единственное, что непостижимо, это Господь». Его мистицизм трансформировался, теперь он считал для себя возможным писать и говорить об искусстве лишь в том случае, если чувствовал одобрение и помощь Бога. Христианская жизнь стала важнее работы, «и именно это, только это я и имею в виду, когда говорю, что отныне возвысился над своей работой».
Тем не менее он продолжал работать. В ноябре 1933 года к нему на остров Святого Людовика, где он обосновался на улице Дё-Пон, приехала сестра М. Мадалена, руководившая колледжем Святой Марии в американском штате Индиана. В 1938 году она способствовала приглашению Чарли на работу в США, где он стал профессором католического университета Нотр-Дам-дю-Лак, расположенного по соседству с колледжем Святой Марии. Он прочел здесь курсы лекций о Паскале и Клоделе и провел четыре семинарских занятия, посвященных теме «Что такое литература?». Эти занятия легли в основу новой книги дю Боса первой, написанной им на английском языке. В ней он утверждает, что всякое великое искусство есть преобразование, изменение. «Наедине с такими грандиозными художественными произведениями, всегда граничащими с чудом, я обращаюсь мыслью к браку в Кане Галилейской, к чуду превращения воды в вино», и далее он цитировал слова Жубера: «Вольтер прозрачен, как вода, Боссюэ[82] прозрачен как вино».
Но покуда он готовился к этим лекциям и семинарам, здоровье его все ухудшалось. Чарли тяжело пережил заключение Мюнхенского соглашения: Гитлера он презирал всегда, а предательство Англии и Франции, бросивших Чехословакию на растерзание фашистам, донельзя его возмутило. И как ни любили его американские студенты и коллеги-преподаватели, в 1939 году когда возникла угроза войны дю Бос решил вернуться в Париж, в свою квартиру на острове Святого Людовика. Друзья видели, насколько тяжело он болен, «Чарли стал белым, как простыня, на которой он лежит» (писал Жан Мутон), но все привыкли к тому, что, как бы скверно Чарли ни выглядел, дух его крепок, и нисколько не сомневались, что он доживет до глубокой старости. Да он и сам в это верил. Вопреки всему, каждый день он надевал красный бархатный халат, делавший его похожим на венецианского вельможу, усаживался в уголке, который называл «беседкой над водами», из-за открывающегося отсюда вида на Сену, набережные и мосты, и пытался заново пересмотреть и переоценить какую-то часть своей жизни. Поглаживая набитую английским табаком трубку и вдыхая аромат китайского чая, он говорил Жану Мутону: «Истинно великая жизнь только в поражениях, истинно великая жизнь только в страданиях».
Позже дю Бос перебрался в Ла-Сель-Сен-Клу, где у семьи его жены было поместье под названием «Долина лилий». «Это будет мое последнее пристанище, сказал тогда Чарли. Я чувствую себя таким усталым, что больше не хочу менять место жительства». Любая пища вызывала у него отвращение от одного вида еды Шарля начинало тошнить, и все, что ему оставалось, это только пить понемножку лимонную воду.
«Глаза его стали такими глубокими и выражали такую усталость Его взгляд оставался на удивление ясным, но, для того чтобы вернуться к нам, ему всякий раз приходилось преодолевать зону мучительной пустоты Чарли сильно похудел, сильно побледнел, прекрасный его голос, звучный и спокойный, в иные моменты начинал дрожать, и ему приходилось прибегать к скороговорке»[83]
30 июня тромбом закупорило артерию, и дю Боса перестали слушаться руки и ноги. Чарли был еще жив, но, «казалось, лишился какой бы то ни было плотской субстанции». Теперь друзья понимали уже, что он скоро умрет. Шарль тоже это понимал и мечтал лишь встретить смерть в полном сознании. «Он хотел пережить свою смерть». Когда местный священник пришел соборовать умирающего, Чарли сам руководил обрядом, но, поскольку рука отказывала, он не мог совершить крестное знамение до конца, и жест его напоминал скорее благословляющий.
Затем начал терять голос, поэтому приходилось помогать ему закончить фразу. «Чарли всю жизнь любил отмерять продолжительность своей речи, и последнюю беседу с нами на этой земле он тоже хотел упорядочить». Он поцеловал каждого из друзей и прошептал: «Спасибо за все Надо быть в высшей степени милосердным». Потом спокойно задремал и в полусне стал шепотом перечислять имена своих заступников: Блаженный Августин, Бах, Боттичелли, Китс и снова и снова Ницше. Сиделка спросила, не мучают ли его боли, и он ответил: «О нет, совсем нет, я диктую своей жене»
Смерть дю Боса одного из тех людей, которых я больше всего любил, одного из писателей, которыми я больше всего восхищался, была такой же благородной и возвышенной, как его жизнь. Он часто огорчался из-за того, что не стал творцом. Скромность ввела его в заблуждение он был творцом самого прекрасного из персонажей: он был творцом Чарли.
После того как он вернулся из Америки, мы не виделись я в это время был в Перигоре, потом воевал[84], так что одновременно узнал и о возвращении Чарли на родину, и о его смерти. Но в минуты восторга или печали мне всегда кажется, будто на меня обращен ласковый взгляд глубоких глаз Чарли, словно бы призывающий друга к такому же мужеству и такой же серьезности, какие были свойственны ему самому, и мне кажется, что я слышу, как он повторяет для одного меня дорогую сердцу Ницше Пифагорову заповедь: «Молчать и быть чистым».
Шарль Пеги
Шарль Пеги родился в Орлеане 7 января 1873 года. Он был сыном и внуком крестьян-виноградарей, «упорных и твердо стоявших на ногах предков, которые отвоевали у песков Луары столько арпанов[85] прекрасных виноградников». Их он описывал с особым удовольствием мужчин, которые были «темны, как виноградная лоза, цепки, как усики лозы, тонки, как ее молодые побеги», и женщин, «что не расставались с вальками и ручными тележками, куда были сложены груды белья, которое они стирали в речке». Бабушка Пеги не умела читать, мать, Сесиль Кере, овдовевшая почти сразу после рождения сына, зарабатывала на жизнь плетением стульев, и Шарль очень гордился тем, как она здорово умела это делать.
Сесиль отдала сынишку в коммунальную школу, там способного мальчика заметил инспектор и разрешил участвовать в конкурсе на стипендию, позволившую продолжить обучение в Орлеанском лицее[86]. Когда Шарль стал бакалавром, лицей, в котором он учился как то принято у такого рода заведений, направил одного из лучших своих учеников в Париж. Здесь Пеги надеялся поступить в Эколь Нормаль, чтобы стать преподавателем, но провалился на экзамене и решил, не дожидаясь призыва, пойти в армию. Год военной службы, проведенный в казарме, повлиял на всю его дальнейшую жизнь. Другие хранят об армейской службе плохие воспоминания, а Шарль полюбил свой полк. Да и как могло быть иначе? Солдат это хозяин, он наводит порядок в общей спальне, поддерживает порядок и чистоту во дворе казармы, а Пеги с самого детства видел, как наводят порядок на винограднике, в поле, в собственном доме, который непременно содержится в чистоте. Солдатское дело поход, и Пеги был отличным ходоком, а ритмы строевых песен отразились впоследствии в ритмах его прозы. Солдат, наконец, призван сражаться, а у этого потомка воевавших крестьян, сделавших Францию Францией, у этого уроженца города Жанны дАрк было сердце бойца, в котором жил бойцовский дух.